Николай Байтов - Зверь дышит
А вряд ли кто ещё придёт. Как дождь хорош. Свеж и спокоен. Как Бог свят. Я пас. Твоё слово. У меня слов нет. Я жертвую фиговину. Ты жертвуешь фигуру? А зачем? Чтобы фиговей было всем. Для поддержания напряжения. И интерес чтобы возрос. Ну, твоё дело. — А я ответственен: каково слово, таково и дело. Это излишне. Собственно, у нас игра полуответственная. Соченка рассусальная. Да если б к этой соченке ещё и удачку в стоячку. А так — одна меланхолия. Я приношу в жертву фигуру вальта. Он ложится на d7, где бьётся семёркой, как видите. А никуда не денешься. И тогда получается такой эндшпиль, друзья мои, что вы все почешете в затылках. Это как минимум. — Эге. Интересно. Ты это дело долго обдумывал? — Да можно сказать — с детства. (А мне сейчас 54.) Я готовил сюрприз ко вторнику второго августа. Но приходится выкладывать раньше. Ибо омертвело всё. Гораздо быстрей, чем я думал.
Он пошёл на работу третьего мая. А институт закрыт до десятого. Охранник его не пустил. «Вас нет в списке». Приехал назад. А он по дороге покупает всегда сдобную булочку. У них там днём чаепитие. Смотрю — в хлебнице лежит эта булочка. Господи, я чуть не плачу над ним.
Кто-то сообразил — повесил на кабель Интернета. А он тонкий, кабель. А провода ещё тоньше. «Мишурные» — называются. Повесили бы на деревья. Вон гвоздь вбил. Правда, гвоздей нет. Да я вон из досок бы повыдирал во дворе. У нас здесь коллекция. Всё, до чего можно дотянуться, обломано. Синиц кормильцы. А я руку запущу в кормушку, как будто что-то кладу. А сама беру горсть семечек. Потом иду и лузгаю. Когда сырые кладут, когда жареные.
Зелёный чай — «Монах», а чёрный чай — «Монарх». Что ж, всякое лыко в строку. Ах, он монофизит. Ах, он ересиарх! Коля, ну как ты поживаешь? — Да я даже не знаю, что тебе на это сказать, отец Дима. Как ты говорил когда-то? — «Вашими молитвами очень плохо». Давно всё это было. С тех пор дискурсы постепенно легли на разные галсы. У тебя в одну сторону, у меня — в перпендикулярную. Нет общего предмета для разговора. Да неужели? Бред, брат. Это ты так рисуешься? Люди гораздо более схожи, чем различны. — Отец, фильтруй овец, как Полифем. — Хе-хе. Тогда уж — как слепой Исаак, благословляй на ощупь. Значит, ты думаешь — я «отстал»? Скажи уж прямо. А тебе не приходит в голову, что я могу быть очень даже в курсе? Духовник, принимающий в среднем по десять исповедей в день (пусть даже восемь из них от старушек) — как может в курсе не быть, а? — Я испытал многие ужасы, и у меня не осталось ни мнения, ни знания. — Ах, вот оно что!
Актёры молятся тайком, вслух роли говоря. Тычешься мыслью во что попало. Проходят разные темы. Сменяют друг друга, возвращаются. Круг их совсем не широк. Замкнут. Где-то надавить посильней, разорвать. Не получается. Всё вязкое. Всё липнет и опутывает. Как-то радикальнее. Разорвать круг самой жизни. Впустить неизвестный воздух. Привычки — продолжение тела. Можно для начала их попробовать уничтожить. Тоже непросто.
Лежу и успокаиваю себя: как-нибудь всё образуется. Перейдёт это невыносимое время. И ведь что такого в нём особо невыносимого? Ничего, собственно. Практически на пустом месте всё. Даже стыдно кому сказать. Откуда ж такие муки, что умереть уж готов? Дефрагментацию жёсткого диска запусти. Она будет работать себе до утра. А ты смотри, как разноцветные квадратики бегают, перестраиваются рядами. Ни о чём не думай. Постепенно беспокойство уляжется. Потом уснёшь.
Лучший способ, чтобы перестали звонить, это просить у всех денег. Ну, хоть и не прямо. А в общем, да и прямо: «Чего звонишь? Купи авторские права на „Муру“». Надолго потеряют меня мои корреспонденты. Может быть, навсегда. Ресипиенты, what-his-нэймы. Я менял имена из огня в полымя. Не надо утрировать. Ну сколько можно.
Молочный комбинат. Пошехонское шоссе. Вкус традиционный. Я знаю, откуда этот кефир. Из совхоза Куркино, где работал Радзевич. Ещё тогда коров разводили. Это по дороге на Кубенское, не доезжая. А в Кубенском ему было определено отбывать ссылку. Я всё больше и больше думаю о Радзевиче. А ты зачем отдала мешки? Это наше единственное имущество — палатка да спальники. Теперь неизвестно, что с ними будет. — Я твой один раз уже стирала. А мой толстый. Двухслойный. Вот сныть нам в снедь я собрала. И чего, теперь её надо в салат резать? Окрошку на кефире. Сныть надо сначала мыть.
Это, оказывается, Бетонов умер, а не Барабанов. Я видела сообщение в Интернете, думала — шутка. Там все хохмят, на Ковровском сайте. Следующая остановка — Новка. Потом Камешково. Нормальные пробки. Ослабляют звук, но в принципе всё слышно. Хоть всё время носи. Прививки новых привычек. В Тереховицах ещё больше сядет. Берёзы распустились. Быстро: за два дня. Особенно плакучие. На них листья почему-то крупнее. От «Новой жизни» до Новок без остановок. Старая трава вдоль дороги выгорела. Обожгла нижние ветки сосенок. Это такая привычка — каждую весну траве гореть. В неустановленных местах перед приближающимся поездом. А сныти-то, сныти свежей понаросло — целые луга по откосам. Тут и соловей закукует.
Здесь я шёл от Колокши до Юрьевца — пешком по железной дороге. В прошлом году. Петушки — имеются в виду не куриные петухи, а грибы. Это так по-владимирски лисички называются. Тут, наверное, в лесу лисичек растёт много. Или раньше росло. Тут же, в газете «Голос культуры» № 1, в которую были завёрнуты бутерброды, обнаружилась и заметка о Бетонове, написанная старичком Кузнецовым. Оказывается, его настоящая фамилия была — Пелевин.
Ты давно была на кладбище? Ты помнишь, как ты мучила меня? Ну надо же так позвонить. Из-за тебя я сожгла две последние котлеты. Теперь детям есть нечего. Вот это, что ли, сморчки? Да, только уже срезанные. Корни от сморчков. Тебе обязательно нужно найти? Митя сдавал зачёт по судебной медицине. Там была задача — по симптомам установить причину смерти. Оказалось, умер от яда, содержащегося в строчках. Строчков опять в больнице лежит, сказали. В какой — неизвестно. А что, хорошая фамилия для поэта: Строчков.
Ещё и завтра, передавали. Да, эти дни, как бы. В Андижане произошли ожидаемые события. Белые тюльпаны расцвели. Я боюсь людей. Когда прохожу мимо них, так обязательно твержу про себя Иисусову молитву. Иди на экскурсию, в разорённый храм моей души, который превращён в музей. Посещение музея произвело на меня прекрасное впечатление, и от всего сердца я мысленно поблагодарил того, кто неимоверный труд закладывает в это благородное дело. В столовой я ел вкуснейший борщ и гречневую кашу, запив двумя стаканами чая.
[Мономил с лимоном]. Соловья баснями не кормят. Даже здесь слышно. Откроешь ночью форточку — покурить, — и слышно его через улицу, за домами. А в Кратове над Хрипанкой, там соловьи вообще дают дрозда. Ты не пой, соловей перед кельей моей. И молитве моей не мешай, соловей. Батюшка, можно ли молиться, когда куришь? — Молиться всегда можно. И нужно. — Но разве можно курить, когда молишься?? Два соловья — пара. Вот Ольга вынуждена была идти в церковь, тем евши, что у неё было второпях.
Ловцы душ в сети арифметических тетрадок для начальной школы. «Иисус — Бог или Сын Божий? Как вы думаете? Ведь многие сейчас по-разному…» — Дон Хуан учил Карлоса: «Союзники всегда ходят парами, как монахини, собирающие пожертвования». Вот так же по двое подкатывают и эти софистки-проповедницы, свидетельницы Иеговы. А к Аврааму-то приходили три ангела. Вот то-то и оно. Элементарная, наглядная арифметика: одно дело — двойка, и совсем другое — тройка. А три суфия, которые явились археологам, раскопавшим гробницу Тамерлана? 22 июня ровно в четыре часа. Жуков сказал: «Хорошо. Когда я буду в Москве, я доложу товарищу Сталину». А сей товарищ знал в цифрах смысл. Он их чувствовал и чувствам своим придавал куда большее значение, нежели праздной софистике. Сам дошёл — и доводи лошадь масс.
Мой бедный папа думал, что я поехал на Сенеж. А я был в Тарусе. Потом он поехал к сестре на 43-й. Я поехал в Кратово. Это прошлой зимой и весной. Но к дяде Жене я не заходил. Упаду рукой на голову. Что дальше? Ложись, накрывайся. Костёр горит, потухнет. Но не совсем. Утром разожгу из углей. Когда мы поедем на речку Вытебеть? Как смеете вы мне тебеть? Когда мы падаем лицом в присутствии воды, мы долго падаем в газон, в приличные цветы. «Дядя Ко-о-оля!» — разносится вдоль речки Хрипанки. Лают собаки. Стреляют петарды. Близко тарахтит, протягиваясь, электричка. «Это вы Муську испугали? Она забрехала». — «Да нет, она меня знает». — «Всё равно иногда — кто-то выйдет из-за угла…»
Он — везунчик. Сначала всех нас раздел, а потом, голых, обул. «Сколько можно сделать человеку добра, просто играя с ним в шахматы!» — говаривал отец Дима. То же самое можно сказать и про преферанс. Или это будет чересчур игриво? Но пораженье от победы ты сам не должен отличать. Недоумеваю: если это о стихах, то это полная глупость. Кто же будет отличать, если не ты? Этого не отличают лишь начинающие графоманы, которые не хотят обучаться на собственных ошибках. Поэзия должна быть системой с обратной связью. Предоставить эту связь Диме Кузьмину? Или это слишком игриво? А играя в домино, тоже делаешь добро? — Сколько угодно! Пенроуз, я читал, описывает полиомино, которым выстилает плоскость, как паркетом. Чушь. Вот, например, мы выстилаем словами белые листы. Есть там зазоры? Есть. Нет. Конечно, есть! — У кого как. — У всех есть. Паркет Пенроуза с дырками! Паркет Всеволода Некрасова из сплошных дырок. Нет, ну не сплошь, но я тебя понимаю: в основном из дырок. У доминошников и поэтов разные цели. Не у верлибристов. Это зависит от рифмы: если употребляют рифму, значит, как доминошники. А что есть «гитлер»? — напомни. Я забыл. Кажется, шесть-шесть, максимальный дупель. Ты уверен? Ты уверен, что не следует говорить «дубль»? Уверен: не следует. Нет, ну сколько можно! Сколько можно! Сколько можно сделать человеку добра? Да сколько угодно! Хватит, не утрируй руй. Слон С3 — шах. Звенит в ушах. Ты не пой, соловей, возле кельи моей. Бабочка, вкруг кельи моей вейся, кружись. Безмолвно.
