Марсель Эме - Ящик незнакомца. Наезжающей камерой

— Не пытайтесь искать причину. Все это из-за меня. Вчера вечером, часов около шести, мадам Лормье застала меня на Валентине в ее спальне. Она очень рассердилась, но не стала кричать, как резаная. Я попытался втолковать ей, что сделал это для блага Валентины, для того, чтобы она полнее раскрылась в творческом и интеллектуальном смысле, и в этом была доля правды. Мадам Лормье вроде все поняла, но беспрерывно повторяла: «Вы, конечно, правы, но скрыть такое от мужа я не могу». Правда, когда я уходил в восемь часов, она пообещала, что ничего не станет рассказывать. И вот видишь?

Что до меня, то я сомневался, что мадам Лормье могла проболтаться. Вполне возможно, что несдержанная откровенность Татьяны вызвала у Лормье желание мести. Лена рассмеялась, расцеловала Носильщика и сказала, что он просто душка. Валерия пожала плечами:

— Хороши же вы с вашим свинством, доигрались, теперь снова на бобах. Может, хоть теперь, когда придется зарабатывать на жизнь, вы поймете, что мораль попов хороша, а также и то, что все эти жидовско-развратные идеи об эмансипации ляжек да о всеобщем траханьи можно слушать, когда имеешь богатенького папочку. А вы, бескопеечники, вы имеете право только на добродетель. Единственная женщина, единственная любовь и пятидневная рабочая неделя. И зарубите себе на носу: хорошо уже, что хоть это имеете — спасибо Пинэ.

Обед прошел в мрачной обстановке. Носильщик был печальным, как никогда. Он наверняка думал о своих учениках, к которым должен был бы отправиться к четырем часам. Когда Валерия ушла, а Лена скрылась на кухне, он сказал мне:

— Я в глупом положении. Мне казалось, что я люблю Лену, а теперь вижу, что нет. Буду тебе признателен, если ты скажешь ей об этом. Разумеется, я не гоню ее отсюда.

Лена восприняла это известие несколько меланхолично, но спокойно.

— Ну что ж. Я его так любила, что могла бы жить с ним вечно, хорошо, что я не сдала свою комнату на Школьной улице. Помою посуду и сразу же выберусь. Я не прогнала также и двух своих любовников — одного молодого, а другого немолодого, ему тридцать девять лет. Постараюсь не переживать.

При этих словах из ее нежных голубых глаз скатились две слезинки, которые она тут же смахнула с извиняющейся улыбкой. Когда я возвратился в столовую, Мишель насвистывал с безмятежным видом. Он не спросил, как прошел мой разговор с Леной, и, полагаю, уже перестал о ней думать. Садясь за рабочий стол, он объявил мне:

— Мне хочется написать сценарий о любви.

Я вежливо ответил:

— Почему бы и нет?

И ушел. Мне вспомнилось обещание, данное как-то Жюлю Бувийону навестить его в Китовом тупике. Я запретил себе идти к Татьяне, чтобы не вносить сумятицу в ее совесть, но при этом лукавил со своей собственной, надеясь втайне на случай, который свел бы нас с ней у ее родственника. Вопреки ожиданиям, в Китовом тупике не было ничего примечательного. Судя по этому необычному названию, я должен был бы оказаться в узком сводчатом извилистом проходе, кишащем орущими пацанами и горластыми тетками. В действительности же Китовый тупик представлял собой прямую и широкую улицу с геометрически ровными линиями и практически пустынную. Квартира Жюля Бувийона также не предстала моему взору этаким живописным кавардаком, который я рисовал себе в воображении. Старый мастер обитал в маленькой, тщательно прибранной и чистенькой квартирке. Когда я вошел, он был занят починкой утенка Дональда, у которого что-то случилось с механизмом. Стоит ли говорить, что никакой Татьяны там не было. Я, впрочем, даже не успел и спросить о ней. Старик сразу же сунул мне в руки рукопись «Бога» в оформленной им обложке и усадил меня подле себя, следя горящими глазами за моей реакцией и не прекращая работу. Мне пришлось приняться за чтение и проглотить злость на себя самого за то, что я добровольно попался в эту западню, но уже первые страницы так захватили меня, что я забыл о сожалениях. В первой трети своего произведения Жюль Бувийон доказывал черным по белому, вовсе не прибегая к эмоциональным аргументам, а выстраивая и связывая меж собой логические рассуждения ослепительной, тяжелой строгости, лишенные какого бы то ни было изъяна, какого бы то ни было намека на двусмысленность (говоря «доказывал», я знаю что имею в виду, поскольку не принадлежу к артистическим натурам, стремящимся к неясности и к бесконечности, горячащих себя словами и принимающих за истинные доказательства человеческие утверждения и свидетельства, годные только на то, чтобы убедить какой-нибудь суд по уголовным делам), так вот, он доказывал неопровержимыми суждениями, что Бог есть, что он создал мир и следит за развитием своего творения. С этого дня я верю в Бога (просто вынужден был поверить), однако аргументация Жюля Бувийона, сблизившая меня с Богом в то время, когда я в него не верил, очаровала меня, хотя по-настоящему не взволновала. Когда я дошел до конца первой трети рукописи, утенок Дональд зашлепал, раскачиваясь из стороны в сторону, по столу, за которым работал Жюль. Старый мастер все время наблюдал за мной и точно знал, до какого места я дошел.

— Ну, юноша, что скажешь?

— Разумеется, Бог есть, с этим трудно спорить. Но на вашем месте я бы швырнул это произведение в огонь.

— И ты тоже? Ты рассуждаешь, как Монкорне. Он говорит, что я хочу принести человечеству несчастье, что попы станут бесконтрольными и в конце концов завладеют всем.

Я начал и сам развивать мысль Монкорне да так, что после часа споров заставил Жюля Бувийона бросить рукопись в печку. Я сам подул на угли и с облегчением наблюдал, как она пылает. На беднягу Жюля жалко было смотреть. Кажется, мне удалось немного утешить его, убедив, что для верующего религия должна быть собственным открытием, тогда как абсолютная, доказанная уверенность уничтожает веру и надежду — главные качества, основным живящим фактором которых есть сомнение.

Домой, на улицу Сен-Мартен, я вернулся около пяти часов и немало удивился, увидев в квартире Татьяну. Я нежно поцеловал ее. Моя радость, мое счастье, скрыть которые было невозможно, растрогали ее. Мишель уже успел рассказать ей, что нас с ним уволили, и она возмутилась поведением Лормье. «Он мне казался более благородным». Но смысл этих слов мог быть понятен только мне. Чтобы немножко снять с нее груз ее собственной ответственности за случившееся, я мысленно пообещал себе, что как только мы останемся наедине, расскажу о возможной роли мадам Лормье в наших неприятностях. Не успели мы обменяться несколькими словами, как появился Люсьен Лормье, бывший министр. Я представил его Татьяне. Он был учтив, но не обратил на нее никакого внимания, а сразу повернулся к вставшему ему навстречу Мишелю.

— Я оттуда. Дети плачут. Я не понимаю, что произошло. Я потребовал объяснений от их мамаши, но она ничего из себя не выдавила. Тогда я решил поехать к брату в СБЭ, но дети умоляли, чтоб я сначала заехал к тебе. Да, тут для тебя письмо.

Он протянул Мишелю конверт, подписанный рукой Валентины.

— Спасибо, ты хороший парень, — пробормотал Мишель, и я увидел, как дрожит в его руках конверт.

Министр вытащил из кармана маленького серого плюшевого медвежонка — единственную игрушку малышки Беатрисы.

— Она попросила передать его тебе.

При этих словах из глаз Мишеля полились слезы, поток которых удвоился, когда Люсьен похлопал его по плечу. Татьяна посмотрела на часы и направилась в другую комнату, позвав меня жестом. Я уже решил больше никогда не расставаться с ней, а если она захочет, то жениться на ней. Я повернул ключ в двери и, не выпуская ее из объятий, стал гладить под юбкой ее ногу. Направляясь к большой кровати, она еще раз посмотрела на часы и тихо сказала:

— У меня встреча в шесть часов, так что времени очень мало.

Когда она встала, я, усмиренный и еще полный счастья, остался на минутку в кровати. Она торопливо надевала чулки.

— Мартен, я пришла, чтобы сообщить тебе большую новость. В конце месяца я выхожу замуж. Вчера у тебя в конторе я не успела, а возможно, и не решилась поговорить с тобой.

Я встал. В душе моей не было злости. Я просто размышлял: «Подумать только — Бог есть! Мне только что это доказали».

— Мой жених — инженер. Ему двадцать семь лет. Он вернулся из Алжира. Прекраснейший человек. Очень умный, очень деликатный, с редким чувством юмора. Мне кажется, что если Носильщик существует, то он должен быть немножко похож на Алена. Ален — это мой жених.

Я молча застегивал пуговицы на жилетке. Татьяна приводила в порядок прическу.

— Как странно: когда я увидела его в первый раз, он показался мне несимпатичным. А сейчас я от него без ума, ну просто балдею. Стоит ему сказать, и я брошусь в воду. Ой, уже без четверти, а Ален ждет меня в шесть.

Я стоял посреди комнаты и, кажется, не ответил ей. Она добавила, выходя:

— Я легкомысленная, да?