Альва Бесси - Люди в бою
Это фашистская рота, которую после недолгой стычки захватила в плен первая рота, рота капитана Ламба; их окружают конвоиры. Мы поражены тем, как они похожи на нас, эти испанцы: грязные, нечесаные, небритые, измочаленные, явно перепуганные, они тоже ходят в неказистых, разномастных формах. Они держат руки вверх, не решаясь их опустить, даже когда им это разрешают. Они заискивают перед нами, угощают нас сигаретами — видно, что курева у них вдоволь. Они выворачивают карманы, торопятся сдать все, что можно счесть оружием, вплоть до перочинных ножей, каковые им незамедлительно возвращают. Они явно ожидали, что «красные» расстреляют их тут же на месте; их офицеры поспешили содрать свои знаки различия, но вопреки ожиданиям их не расстреливают, а оставляют стоять на дороге, и они стоят там два часа кряду, пока их самолеты-разведчики и эскадрильи тяжелых бомбардировщиков кружат над дорогой, виражируют, обозревая местность. Нам на дороге так же неуютно, как фашистам, но вражеские наблюдатели не обращают на нас никакого внимания — то ли им не хочется размениваться по мелочам, то ли им известно, что у нас происходит. (А вот Иель Стюарт, наш начальник штаба батальона, который сопровождал пленных фашистов в штаб, возвращаясь назад, попал в засаду и был ранен разрывной пулей; ему пришлось ампутировать руку. Потом я часто вспоминал нашего никогда не унывающего весельчака Иеля и думал: вернется ли к нему его былая веселость?)
И снова мы выступаем, и снова ночью устраиваем привал; дует пронизывающий ветер, на этот раз нам негде укрыться, у нас нет даже соломы. Мы лежим прямо на земле, под оливковыми деревьями, жмемся друг к другу, пытаясь согреться, но тепла человеческого тела оказывается недостаточно, и мы дрожим от холода. Аарон посапывает рядом, он совершенно измотан, и не только долгим походом; мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, но мне все равно не удается заснуть. Я думаю о моей родине, о стране, где я сейчас, о людях, спящих вокруг. Сажусь, кое-как скручиваю сигарету и курю, пристроившись за Аароновой спиной (ни у него, ни у меня нет одеяла). Я думаю о сегодняшних пленных — фашисты так быстро отступали, что их солдаты и опомниться не успели, как очутились в расположении наших войск — точь-в-точь так же, как многие из нас в апреле оказались в расположении фашистов. Да, обстоятельства одни и те же, думаю я, но участь разная. Местные крестьяне рассказали нам, как фашисты поступали с нашими пленными во время Арагонской операции, как их ночами выводили группами по трое — пятеро на расстрел. Крестьяне показали нам, где находятся могилы наших бойцов, и рассказали (многих, чтобы запугать, силой сгоняли на расстрелы), как наши бойцы с криком «Смерть фашизму!» вскидывали кулаки в республиканском приветствии.
Я слежу, как луна проплывает за облаками, и наконец засыпаю, но тут слева опять поднимается стрельба. Пули щелкают и жужжат прямо над нашими головами, Аарона срывает с места так, словно его сдернули лассо. Он пробегает несколько шагов и падает ничком на землю. Слышны крики, резкий лязг затворов, кое-кто начинает стрелять в направлении, откуда летят пули. «Halto fuego! Не стрелять! Halto fuego!» — надрываются командиры, и сумятица вскоре прекращается. «Вражеский дозор», — предполагают одни. «Марокканцы, — говорят другие, — засада». Чуть позже, утром, мы узнаем, что произошло: часовому нашей третьей роты померещилось, будто на него движется куст, и он выстрелил; спросонья вся рота кинулась стрелять вслед за ним; мы стали отстреливаться. В результате трое-четверо бойцов ранено, но убитых нет.
— Глупо, — говорит Павлос Фортис. — Muy глупо.
Я дразню Аарона: мол, бросил пистолет и задал стрекача, кинулся в укрытие, как заяц.
— Отцепись, — говорит Аарон, — я же машинально. Услышал стрельбу, ну и давай ходу в укрытие.
— А где ты был? — говорю я. — Ты и так лежал в укрытии под деревом.
— Не хами, дедуля, — говорит он.
С каждым шагом мы уходим все дальше от Эбро, однако связь с тылом, как видно, все еще не налажена. Правда, кое-какую еду нам все же доставляют — вяленую bacalao (треску, очень соленую) и твердую как камень кровяную колбасу, в которой больше хрящей, чем мяса. Мы все идем и идем, впереди снова слышна стрельба; натыкаемся на наши собственные дозоры, на замыкающие дозоры других частей; от них мы узнаем, что 24-й батальон вошел в соприкосновение с противником и сейчас ведет бой впереди, неподалеку от нас. Мы занимаем позицию на лесистом склоне холма, откуда открывается вид на Гандесу и Вильяльбу (здесь мы во время отступления промчались через фашистский лагерь). Наша пулеметная рота тоже тут; солнце с каждым часом палит все сильней, бойцы пытаются спрятаться от него в плохоньких двухфутовых окопчиках, с трудом отрытых на гребне, там, где кончается сосняк. Мы ждем. Беспрестанно чего-то ждем — ждем приказа, ждем, когда наладят связь, когда дотянут полевой телефон, когда подвезут боеприпасы, продовольствие, воду, когда приступит к работе перевязочный пункт под началом доктора Саймона. А пока мы лежим в лесу, каждый соорудил перед собой небольшой барьерчик из камней для защиты от случайных пуль, которые то и дело перелетают через вершину холма. Где-то за долиной татакает пулемет. Похоже, что идет бой, в такие минуты нервы на пределе, еще чуть-чуть, и сорвешься. Во рту пересыхает, нечем даже сплюнуть, сосет под ложечкой, ноет грудь. Ты озираешься вокруг — ребята сидят болтают как ни в чем не бывало, у них спокойные, невозмутимые лица, будто они на пикнике, и вдруг тебя осеняет: ведь ты выглядишь точно так же, только себя ты не видишь. Никому не хочется праздновать труса при других — вот и держим фасон.
Как обычно, стоит большая неразбериха. Подразделения мечутся взад-вперед, отыскивая свое место, бойцы развертывают носилки, тащат деревянные ящики с боеприпасами для винтовок и пулеметов, вскрывают штыками сначала ящики, потом вынутые из них металлические коробки. Поспешно чистят винтовки, набивают карманы патронами, подвешивают к поясам ручные гранаты, застегивают карманы на пуговицы, если на них есть пуговицы, выбрасывают все лишнее, что может помешать при ходьбе, — деловито, споро и вполне буднично. Все с головой уходят в работу. За нашим холмом собрались на совещание ротные командиры, Лопоф тоже ушел туда. Мы лежим ничком, ждем. Я собираю штабных в одном месте в лесу, велю им залечь в укрытие и слушать внимательно: когда я закричу, они должны двигаться за мной. «Бесси, — говорит крохотный barbero[136] Анхель, — а что дальше будет?» — «Не знаю», — отвечаю я. Пока мы стояли за Эбро, у Анхеля успела отрасти бородка, теперь он выглядит совсем мужчиной, сложен он пропорционально, только вот роста совсем маленького, почти карлик. Голос у него писклявый, как у двенадцатилетнего мальчишки.
Возвратившись с совещания командиров, Аарон говорит мне:
— Нам предстоит атаковать пулеметное гнездо на том холме. Павлос примет первый взвод и попытается атаковать с левого фланга. Джек Хошули — с правого, взвод Гильермо пойдет в лобовую атаку. Пулеметная рота прикроет вас своим огнем. Гильермо и Табба я посылаю сейчас вместе с их взводом. Когда я выступлю, ты двинешь следом за мной вместе с твоими никудышными штабными. Заметано, малыш?
— Есть выполнять приказание, — отвечаю я. (Я в свое время насмотрелся военных фильмов.)
Аарон мерит меня взглядом, уходит…
* * *…Глядя, как они пригибаются за кустами, хоронятся за камнями, я вполне их понимаю, мне тоже хочется никуда отсюда не двигаться, остаться здесь с ними, но Аарон уже далеко, он командует: «Вперед!», и я кричу: «Plana mayor de la Segunda, adelante! Vamos!»[137], машу рукой, совсем как в кино, и бегу за ним по пятам, скатываюсь вниз по склону, перепрыгиваю через камни, огибаю кусты, перед моими глазами (опять же как в кино) маячит пистолет в руке Аарона, пулемет по ту сторону все чаще, все упорнее поливает нас очередями. Я не оглядываюсь, не проверяю, следуют ли за мной Сэм, Антонио, Кёртис, Гарфилд, Хоакин и другие наши испанцы — посыльные и парикмахер; нелегкое это дело — спускаться с холма: то и дело приходится прыгать с террасы на террасу, рискуя напороться на низкорослые фиговые деревья, и при этом еще никак нельзя отстать от быстроногого, как молодой олень, Аарона; сегодня он бежит особенно быстро, машинально петляя на бегу, чтобы не попасть на мушку: с другого склона на нас нацелено множество винтовок. Я боюсь отстать от Аарона — уже в десяти шагах от него мне становится крайне неуютно. «Берегись! — кричу я. — Не при на рожон!», но он не отвечает.
Противник засекает нас, еще когда мы спускаемся с холма, он видит, как мы бежим по оливковой плантации все быстрее и быстрее — теперь иначе нельзя; перебегаем от дерева к дереву, прячемся за стволами, жадно хватаем воздух. «Не робей, папаша, — кричит Аарон. — Не робей, старикан!» — и мы выскакиваем из-за дерева и берем вверх по склону вправо, пули щелкают рядом, мы невольно пригибаемся. На бегу где-то слева мы замечаем взвод Гильермо, он спешит занять откос, на вершине которого установлен вражеский пулемет; мы бежим, карабкаемся и наконец пробираемся в укромное местечко между двумя каменными стенами, ограждающими нечто вроде тропки, и, довольные, приваливаемся к одной из них: да это же настоящее укрытие, сюда никакая пуля не залетит! Взбираясь на склон, мы пробегаем мимо ребят из взвода Гильермо… вот промелькнул Ван Патаган, а вот Валентайн Коппель… оба скоро прибегают в наше укрытие за оградой. Но никто из штабных, ни один человек, не пошел за нами; я привстаю, хочу поглядеть на холм, с которого мы только что ушли, но Аарон хватает меня за руку и сдергивает на землю. «Не высовывайся, обормот, не то твоим мальчишкам придется обзавестись другим папой», — говорит он. Мы сидим, стараемся отдышаться, обливаемся потом. «Хотел бы я знать, что происходит, — говорит Аарон. — Какого черта! Не могу я вот так сидеть и ждать неведомо чего». Пригнувшись, он крадется к проему на другом конце ограды. Коппеля и Вана Патагана он берет с собой… «Мне идти с тобой?» — спрашиваю я, в глубине души надеясь, что он скажет: «Не надо», и он говорит: «Не надо, оставайся здесь». Мне тут же становится стыдно моей трусости, я иду следом за ним, но тут рассудок начинает приводить свои доводы: Аарон велел тебе оставаться здесь, вот и не рыпайся, командир он тебе или нет?
