Клод Симон - Дороги Фландрии

релезли через вторую ограду, а потом (это оказался фруктовый сад) снова Жорж впереди Иглезиа сзади присели на корточки, вплотную к живой изгороди, и снова только их дыхание, их бешено бьющаяся в жилах кровь, но они все еще боялись пошевелиться, медленно и постепенно сгущались сумерки, и снова за его спиной раздался шепот Иглезиа, хриплый, злобный, с ноткой ребяческого негодования (и не было нужды оборачиваться, чтобы видеть, что в его огромных рыбьих глазах навыкате, печальных и обиженных застыло то же самое изумленное выражение): «Инженерные войска на машинах. Надо же…», Жорж ничего не ответил, даже не оглянулся в его сторону, хотя снова послышался негодующий жалобный и неодобрительный шепот: «Вот уж дерьмо. Еще немного и попались бы им в руки. Куда это ты смотрел?», Жорж по-прежнему ничего не отвечая, пополз назад вдоль живой изгороди ни на миг ве упуская из глаз угол кирпичного дома, темное пятно среди окутанных сумерками ветвей яблонь: но сейчас грузовиков на дороге не было и единственно что он мог отсюда разглядеть это светлое пятно розовой тряпки нацепленной на ограду неподалеку от лошади, но уже не видел ни лошади, ни часового, только в полумраке слабо мерцало розовое пятно, потом и тряпка пропала так как они перелезли, по-прежнему пятясь, еще через одну изгородь, по-прежнему повернув голову в сторону шоссе, прижавшись к изгороди задом, шаря за спиной ладонью, потом, подняв ногу, оседлали изгородь, пригнувшись к ней грудью, и приземлились с той стороны ни на минуту не теряя из вида угла дома, их головы и их тела были если можно так выразиться поглощены разными проблемами, причем каждое работало на себя или, если угодно, каждое брало на себя свою особую задачу, тела их действовали непроизвольно и как бы подчинялись собственной своей власти и контролю за чередой движений на которые мозг казалось бы не обращал никакого внимания, теперь уже окончательно стемнело, вдруг из курятника донеслась разноголосица испуганного кудахтанья среди громкого концерта хлопающих крыльев и скомканных арий, смехотворный и раздирающий душу протест на мгновение заполнивший вечерний мрак, нестройный, ужасающий и яростный, словно бы пародийный довесок к битве: все это с чертыханием, руки, ладони неуклюже шарящие в воздухе среди неразличимых в темноте рыжих и нахохлившихся до состояния шара птиц неуклюже взлетавших с раздирающим кудахтаньем с насеста, сталкивающихся в воздухе, надрывно кричащих, пока наконец и этот неравный бой тоже мало-помалу стих, кончился в последнем испуганном, полузадушенном, жалостном клохтании, потом больше ничего, только в опустевшем теперь курятнике видимо медленно и безмолвно падал дождь разлетевшихся во все стороны перьев которые чуть покачиваясь ложились на землю, и тут раздался голос Иглезиа: «Да дело дерьмо», и через минуту еще: «Черт побери, да перед нашим носом целая дивизия прошла, вот уж никогда бы не поверил что их столько! Никогда бы не поверил что они могут на такой скорости продвигаться. Если они воюют сидя на скамейках в грузовиках, какого хрена нам с нашими клячами соваться. Черт побери! Чего уж тут из себя строить…»

III

В миг сладострастья два живых существа заключают в объятия некое мертвое тело. И в этом случае «труп» не что иное, как время, убитое на время и преосуществленное в осязание.

Он еще что-то говорил и брюзжал, но я обронил его зажигалку: мы теперь продвигались ощупью в полном мраке, спотыкаясь на ступеньках деревянной лестницы, старик конечно не думал возвращаться а стало быть никакой утки и не маячило, впрочем это можно было предвидеть потому что он наверняка не очухался от своей можжевеловой, в спальне еще держался слабый свет как то бывает уже после наступления темноты можно было разглядеть тускло поблескивающую спинку деревянной кровати я зацепился за стул и уронил его звук его падения в пустом доме прозвучал как пушечный выстрел на минуту мы замерли прислушиваясь как будто нас можно было услышать с шоссе потом я снова ощупью нашарил в темноте стул и поднял его положил карабин сел и тогда увидел что он как был улегся на постель и сказал ему Ну и скотина хоть бы шпоры-то снял, потом ничего больше не было, вернее сказать я ничего больше не помню, думаю меня сразу сморил сон раньше даже чем я успел закончить начатую фразу, возможно я даже не успел сказать слово шпоры только подумал о них небытие мрак сон накрыв как колоколом захоронили меня живого сидящего на стуле наклонившись вперед моя рука пыталась на ощупь отстегнуть ремешок моих шпор, а сам я думал что за идиотство было нацеплять шпоры раз мы оставили лошадей в конюшне какая в этом надобность, все бабки у них до крови сбиты о булыжник бока были иссечены шпорами еще в воскресенье когда мы прошли почти все эти пятнадцать километров на галопе торопясь проскочить через мост прежде чем его взорвут, он нам как-то рассказал что один из таких вот старичков в полосатых брюках в сером котелке с моржовыми усами и розеткой Почетного легиона нанял его чтобы тот на нем скакал (Скакал на нем? спросил я, Да скакал на нем ну и что тут такого Как па лошади. Прикажешь картинку тебе нарисовать? — глядя на меня своими огромными глазами, с удивлением глядя будто я был безнадежный идиот или что-то вроде того), Иглезиа взнуздал его, взял в руки хлыст, надел свой жокейский камзол, сапожки, а тот тип велел нацепить еще и шпоры и сам разделся догола, встал на ковер у себя в спальне иа четвереньки и от Иглезиа потребовал чтобы тот его хлестал изо всех сил натягивал уздечку царапал ему живот шпорами, все это он рассказывал всегдашним своим жалостным голоском словно был навечно и вполне законно скандализованным, но невозможно было угадать негодует ли он на самом деле: или быть может просто считает этот случай пе совсем понятным но в конце концов не слишком необычным, и также довольно противным, но тоже не слишком коль скоро он привык к тому что богачи вообще публика эксцентричная и относился к ним с задумчивой снисходительностью скорее удивленной чем оскорбленной и немного презрительной как это свойственно беднякам шлюхам, сводникам и лакеям; что-то обрушилось на меня словно внезапно мне на голову накинули одеяло спеленали, вдруг стало совершенно темно, возможно я уже умер, возможно тот часовой оказался проворнее и выстрелил первым, возможно я все еще лежал там в душистой траве придорожной канавы в этой борозде проложенной в земле вдыхая глотая черный и терпкий черноземный запах впивая нечто розовое да вовсе не розовое а черное в лохматом полумраке ласково касавшемся моего лица, но во всяком случае руки мои мой рот могли дотрагиваться узнавать убеждаться в ее присутствии мои незрячие руки но знающие теперь что она здесь что можно ее трогать, пробежать по ней пальцами по ее спине по ее животу и когда касался густого кустика слышался звук как бы от прикосновения к шелку, кустика выросшего здесь как нечто постороннее как паразит на ее блестящей наготе, я все трогал ее бесконечно осязал ощупывая в темноте узнавая ее бескрайнее и сумеречное тело, словно тело козы-кормилицы, сатирессы (он рассказывал что они занимаются этим с козами столь же охотно как с собственными женами или сестрами) упиваясь благоуханием ее бронзовых сосков добравшись наконец до этого огнедышащего вулкана хмелея от шелковистого прикосновения ее ляжек мне видны были в темноте отливающие голубизной бедра и я все впитывал ее без конца чувствуя как где-то у меня внутри в утробе растет что-то подобно стеблю разветвляется как древо в чреслах моих как когтистый плющ скользит вдоль моей спины обхватывает затылок словно пятерней, мне чудилось будто по мере того как что-то разрастается во мне сам я уменьшаюсь в объеме как кормится это мной мною становится или вернее я становлюсь этим и тело мое подобно съежившемуся крошечному эмбриону вбирают разверстые уста земли так словно бы я мог уйти в нее в ней исчезнуть без остатка поглотиться ею цепляясь как детеныш обезьяны цепляется за брюхо матери за ее живот за ее соски зарывшись целиком уйдя в нее я сказал Не зажигай огня, перехватил на лету ее руку рука была на вкус солоноватая словно ракушка но я ничего не желал ни знать, ни ведать, только… а она: Но ты ведь по-настоящему меня не любишь а я: О господи а она: Не меня вовсе не меня а я: О господи ведь в течение целых пяти лет а она: Но все-таки не меня Я знаю что не меня Любишь ли ты меня за то что я это я любил бы ты меня не будь… я имею в виду если а я: Да нет послушай какое это в сущности имеет значение да брось ты Какое это в сущности имеет значение все это ерунда брось ты я хочу тебя я научился штамповать солдатиков в маленькой влажной формочке простым нажатием пальца на глину пехотинцев кавалеристов и кирасиров разлетавшихся по всему свету как из ящика Пандоры (целое отродье до зубов вооруженное в сапогах и в касках) у каждого представителя военной братии висела на груди металлическая бляха в виде рогалика на блестящей цепочке на манер витых серебряных галунов во всем этом было что-то похоронное мертвецкое; помню тот луг куда они нас загнали или вернее где сгрудили или еще вернее складировали: мы покоились лежали ряд ва рядом касаясь головой ног тех что лежали перед нами как оловянные солдатики уложенные в картонную коробочку, но поначалу земля была еще нетронутой неоскверненной и я бросился на траву подыхая с голоду и думая Раз лошади это едят почему бы и мне не попробовать я пытался вообразить себе убедить себя что я лошадь, я валялся мертвый на дне придорожной канавы по ногам и рукам бегали мурашки все мое тело целиком превращалось постепенно под воздействием мириадов еле заметных сдвигов в бесчувственную материю и теперь уже трава будет кормиться мною плоть моя утучнит землю и в конце концов не так уж много изменится, разве что я просто окажусь по ту сторону ее покрова как проходят по ту сторону зеркала где (как бы в зазеркалье) возможно все продолжает развиваться симметрично другими словами трава наверху продолжает расти все такая же зеленая и равнодушная ведь говорят же что у мертвецов продолжают отрастать волосы единственная разница значит будет в том что я стану жрать одуванчик с корня там где из него течет сок, от наших тел унизанных капельками пота исходил терпкий и сильный запах корневища, мандрагоры, где-то я читал что потерпевшие кораблекрушение и отшельники питались корнями трав желудями и тут она приникла ко мне губами потом впилась как охочий до лакомства ребенок и это было так словно бы мы пили друг друга мы вдосталь утоляли жажду голод, надеясь хоть немного утишить утолить свой голод я пытался жевать траву думая Ведь похоже на салат от зеленого едкого сока зубы сводила оскомина тоненький стебелек резанул мне язык как бритвой ожег его, только потом кто-то из них научил меня разбираться какие травы несъедобные а какие можно есть к примеру ревень: к ним как-то сразу вернулся инстинкт кочевников — дикарей они ухитрились быстро разжечь костер и изжарили на костре собаку а я долго ломал голову где же они ее стырили потом сообразил что вероятно у кого-нибудь из этих идиотов офицеров или унтеров окопавшихся в военных канцеляриях или в штабах были такие среди нас в своих безупречно элегантных кителях возможно считавшие что они-то надежно укрылись от военной грозы но в одно прекрасное утро их всех загреб какой-нибудь молодчик распахнув дверь ударом сапога и насмешливо наставив на них дуло своего автомата велел им выстроиться во дворе и заложить руки за голову а они одуревшие никак не могли взять в толк что же с ними такое случилось, поговаривали что так брали целые штабы напомаженных щеголей, мы конечно не отказывали себе в удовольствии обругать их при случае но эти сочли куда более практичным спереть их собаку и зажарить ее на костре а потом разделить между своими такими же темнокожими или оливковолицыми, загадочными, все презирающими с их ослепительно белыми волчьими зубами с их гортанными и терпкими на вкус именами Ахмед бен Абдахалла или Бухабда или Абдерхаман с их резким гортанным и терпким говором с их гладкими лишенными растительности телами юных дев, и там тоже были дикие одуванчики но они сгоняли и сгоняли сюда без конца целыми воинскими частями все это изможденное и расхристанное воинство кое-кто в штатских головных уборах и шинелях нараспашку хлопавших полами по икрам и вскоре уже весь луг был истоптан и полностью опоганен покрыт рядами тел лежащих головой к ногам предыдущего ряда и в сером предрассветье трава тоже была серая покрытая росой и я пил ее пил стараясь чтобы не пропало ни капли жадно втягивая в себя как высасывал ребенком апельсин пренебрегая запретами старших столько раз мне говоривших что это неаккуратно что так ведут себя только невоспитанные мальчики что я чавкаю и все-таки мне нравилось проковырять в кожуре отверстие и жать апельсин жать и пить его нутро шары его грудей убегающие из-под моих пальцев как вода хрустальная розовая капля дрожала на кончике былинки клонившейся под легким трепетанием ветерка предвестника рассвета отражая вмещая в своей прозрачности небо уже окрашенное отблесками зари я помню эти неслыханно прекрасные утра во все то время еще ни разу ни весна ни небо не были так начисто до прозрачности промыты, ближе к рассвету холодными ночами мы жались друг к другу в надежде сберечь хоть капельку тепла свернувшись калачиком как бы вписавшись один в другого, вжавшись, ляжки мои касаются ее ляжек а эта шелковистая и дикая растительность касается моего живота в ладонях моих млечно-белые ее груди в середине которых влажно поблескивают кончики цвета чайной розы (когда я отрывал свои губы розовое становилось ярче словно бы пламенеющая воспаленная, истерзанная шероховатость материи, блестящие ниточки еще тянулись от моих губ, помню я видел как-то на травинке точно такую же металлически поблескивающую словно серебро дорожку, такую крохотную что былинка лишь едва-едва гнулась под тяжестью малюсенькой улиточки с ее затейливой раковиной каждый завиток которой был обведен тонкой коричневой черточкой шея ее тоже была шероховатой и в то же самое время хрупкая и хрящеватая она вытягивала выставляла евои рожки выставляла но и убирала когда я их касался могла при желании выставлять и убирать их, она которая никогда и никого не вспоила не вскормила своей грудью была выпита лишь грубыми мужскими губами: но в серединке каждой можно было различить крохотную горизонтальную трещинку со слипшимися краями откуда могло бы заструиться брызнуть невидимое млеко забвения) они выступали как два пятна, как головки гвоздей пробивших мои ладони, я думал Они пожалуй нам все кости пересчитают, мне чудилось будто можно услышать как лязгают друг о друга собственные мои кости, сторожа приход холодной зари, сотрясаемые неуемной дрожью мы ждали минуты когда будет достаточно светло и мы получим право подняться на ноги тогда я осторожно перешагивая через лежавшие вповалку тела (словно бы через трупы) добрался до главного прохода по которому шагали взад и вперед часовые с металлическими ошейниками словно псы: я так и стоял все еще дрожа от холода, стуча зубами, стараясь вспомнить на что похожа вся эта церемония когда люди лежат вытянувшись на земле ряд за рядом касаясь головами ног лежащего впереди на холодных плитах кафедрального собора, рукоположение думал я или пострижение в монахини девственниц распростертых во весь рост по обе стороны главного прохода по которому в клубах ладанного дыма шествует старец епископ иссохший как мумия и весь в золоте, в кружевах, вяло помахивая рукой в малиновой перчатке и в перстнях, распевая усталым еле слышным голоском латинские слова о том что все они уже умерли для мира сего и казалось будто над ними уже простерся флер, однообразный серый рассвет простерся над лугом а там ниже над ручьем еще мешкал туман но они разрешили нам подняться только тогда когда рассвело уже окончательно а в ожидании этой минуты мы по-прежнему стучали зубами дрожали всем телом тесно прижавшись вписавшись один в другого, я навалился налегая на нее всей своей тяжестью но меня била дрожь я лихорадочно на ощупь искал доступ в ее лоно, но неловкие мои руки шарили вслепую я слишком торопился слишком сильно меня била дрожь тогда она сама соединила наши чресла ее рука соскользнув с моего затылка казалось проползла вдоль ее тела как животное как шея беспозвоночного лебедя пробирающегося по ляжке Леды (или какой-нибудь другой символической птицы непристойно горделивой ну да конечно вон того павлина на тюлевой занавеске опустившего свой хвост разубранный глазками покачивающийся раздуваемый ветром загадочный) дотянулась до меня, положила открытую ладонь мне на поясницу как бы для того чтобы меня подтолкнуть с трудом удерживая мое нетерпение потом бурно дыша обхватила другой рукой меня за шею дыхание ее все учащалось но всякий раз когда я падал валился на нее придавливая всей своей тяжестью то приближаясь к ней вплотную то отдаляясь она тянулась за мной теперь она тяжело дышала стонала не слишком громко но беспрерывно голос ее изменился стал совсем другим такого я еще у нее не слыхал иными словами это был какой-то незнакомый детский беспомощный стонущий голосок в нем звучало также что-то чуть боязливое жалобное растерянное я сказал Люблю ли я тебя? Я снова навалился на нес из перехйаченного ее горла вырвался крик однако ей удалось произнести: