Анджей Стасюк - Девять
В лазе остался лишь голубой прямоугольник неба. Павел зажмурился, схватился за край люка и очутился на солнце.
В голубом, наполненном ветром пространстве, до «Мариотта», «Терминала», «Сукоми-тауэр» и до сверкающего обелиска «Евробанка», казалось, было рукой подать. Крыша была покатая. Они ухватились за проем вентиляционного окна. Солнце висело за их спиной, над Прагой, но, отражаясь от стеклянных стен, слепило, как фотовспышки. Они присели в тени цементного куба, откуда текли запахи из всех квартир. Плоскость крыши неумолимо стремилась в небытие улицы.
– Это только сначала так, – сказал Яцек. – Потом пройдет.
– Хочешь тут сидеть, пока не привыкнешь? – Павел вытер нос рукавом и опустился на колено.
– Если держаться середины, то, сколько до земли, совершенно не видно. И не смотри вверх, смотри под ноги.
– Ты правда думаешь, что внизу кто-то стоит? – Павел уже опустился на оба колена, водя по крыше руками, словно искал, за что бы схватиться, может, за какой выступ, да хоть за что угодно.
– Должны стоять. У подъезда. Курят. Двое, может, трое.
– Как они выглядят?
– Да обыкновенно. Вот как ты, если б побрился. Ну и почище.
– Откуда ты знаешь?
– Они любят бриться. Покупают «вилкинсон» или «жиллетт» и бреются, даже по два раза в день.
– Я тоже так делал, когда время было.
– Вот видишь. Потом обсуждают, какая пена для бритья лучше.
– Двое или трое? Как тогда ко мне.
– Да. Они никогда не ходят поодиночке.
– Боятся?
– Да нет. Любят делиться впечатлениями. Вечером пьют пиво и вспоминают.
– Все так делают.
– Я и говорю. Они такие, как все. Тот пистолет сейчас не помешал бы.
– Какой?
– Тот твой, позавчера.
– А… Разбираешься в оружии?
– Сначала был наган. С кольтом пополам: раз тот, раз другой, не упомнишь. По молодости лет не чувствуешь разницы. Главное, и то, и другое – револьвер. Потом был маузер. Товарищ Маузер, знаешь, такой угловатый, с магазинной коробкой перед спусковой скобой. Заряжается сверху, смешно, да? Поэтому у магазина есть рукоятка, как у напильника, похожая. Молодой Черчилль носил такой в Судане. Ну а потом: парабеллумы, вальтеры ППК, из них Бонд стрелял в семидесятых, пока не пришла мода на «девятки», ну и УЗИ, везде УЗИ, куда ни плюнь, везде УЗИ. Сейчас уже по-другому, все палят из хеклер-кохов, из МР5К, они маленькие, под курткой не видно. Ну и «глоки» в моде, там тебе навороты, углепластик, композиты. В последнее время я немного отошел от всего этого, потому что пришлось продать телевизор.
– Не было никакого пистолета.
– Не было?
– Нет. Я так просто сказал. От балды.
Вдали за высотками показался красный дирижабль. Он тянул за собой длинное полотнище с надписью, но на таком расстоянии ее было не разобрать. Золотистая звезда наверху «Евробанка» повернулась в сторону Мокотова. Солнце отразилось в ней и ослепило их, хотя они были в тени. Яцек встал и пошел по крыше, держась середины.
– Ну давай, – сказал он Павлу, – три-четыре дома, и все.
Значит, решено. Ключ поворачивается в замке, вот он уже в кармане пальто, лифт дергается и едет вверх с первого этажа. Из-за дверей квартир плывут запахи домашнего печенья. Ароматы ванилина, корицы и рома наполняют лестничную клетку. Тихо, только где-то в глубине звенит посуда и раздаются детские голоса. Но тишины все же больше, она везде. Она окутывает тело, голову, наполняет дом и окружающий мир, и собственные мысли слышны ясно, как никогда. От зеркала на стене лифта остался только светлый прямоугольник. Надо еще раз убедиться, что ключ на месте, и можно захлопнуть за собой железные двери лифтовой шахты. На мгновение оживает старый страх, что лифт поедет не вниз, а вверх и врежется со всей силы в стропила крыши под свист черных от смазки стальных тросов. В любом случае лучше закрыть глаза и представить, что это всего лишь игра в прятки, – пока кабина наконец не остановится и кто-то с той стороны не распахнет услужливо дверь. Еще несколько шагов, и яркость дня прогонит все злые сны, Панкратий. Поэтому я оделась в белое. Чтобы проскользнуть мимо всех незамеченной. Ночью лучше черное, а днем – прозрачная белизна. Сейчас будет тротуар, потом газон, магазинчик, и нигде ни души, словно все навечно покинули эти места, хотя машины на месте, стоят, сверкают вымытыми к празднику боками, а вокруг так светло, так светло, Панкратий, что даже глазам больно, и небо голубое-голубое. Нужно миновать киоск, затем маленькое кафе, повернуть вправо, идти прямо, до перехода, а дальше уже на автобусе, потом на трамвае и снова на автобусе. В подземелье метро – ни за что. Я все выучила наизусть. Надо только повторять про себя остановки и номера. Ничего другого не остается. Буду сидеть под дверью, на лестнице или на улице. Погода такая чудесная, деревья вот-вот зацветут, только почему так пусто, словно все спрятались и смотрят из-за занавесок – изо всех окон, со всех этажей, из каждого дома, с крыш, с неба, – отовсюду, но все равно надо идти, сейчас нужно перейти дорогу, дойти до тротуара и свернуть налево, там сразу остановка, и придет пустой сверкающий автобус с вымытыми стеклами, чтобы было лучше видно – издалека и насквозь. Поэтому я решила одеться в белое, Панкратий, белое пальто, белое платье и туфли, белый платок на голове, и внизу тоже белое, как воздух, поэтому все должно получиться, ведь он совершенно один, я давно это знала, он только вид делал, все куда-то названивал, но ему-то почти никто не звонил, и я больше не поступлю так нехорошо, как вчера, – бросила его и ушла домой, словно он уже никогда не вернется.
Рубашка, трусы, носки. Болек кружился по ванной, как мясистый слепень. От унитаза к зеркалу, от зеркала к бело-золотому шкафу с еще большим зеркалом, потом к стеклянным полкам и обратно. Шумит вода в раковине, шумит бачок унитаза, гудит брошенный фен. Зеркала запотевали, он протирал то одно, то другое и никак не мог решить, каким дезодорантом пшикнуть под мышками.
– Трусарди, трусарди, – напевал он себе под нос. – Трусарди – это главное. – В итоге выбрал плавки. – Под тонким костюмом боксеры будут выделяться, – прикидывал Болек. В конце концов под правую подмышку он пшикнул «Элементз», а под левую «Кул-уотер». Довольный тем, как разрулил вопрос, Болек застегнул лососевого цвета рубашку.
«Мужчина должен быть слегка таинственным. И слегка романтичным. Женщинам это нравится. И еще быстрым. И конкретным», – перечислял он в уме, заворачивая краны. Выключенный телефон лежал на столе в гостиной. Полчаса назад призрак Ирины пропал и ни за что не хотел возвращаться, сколько Болек ни старался, ни напрягал воображение и ни зажмуривался. Правда, иногда появлялся один самовар, но он уже остыл, да и видно его было плоховато. И на самовар-то он, если честно, был не очень похож, так, фуфло. Тогда Болек принял командирское решение: реальность лучше журавля в небе, поэтому хватит тянуть резину, нужно собираться, одеваться и двигать, пока не поздно. Ведь в этом мире так легко разминуться со своей половинкой и не встретить ее уже никогда. Особенно в их профессии. Сердце дрогнуло у Болека в груди при мысли о бескрайней равнине на востоке, где его счастье может пропасть навеки. Там можно ехать и ехать неделю без остановки, а потом выйти где-нибудь, и ищи ветра в поле. Так что надо пошевеливаться – теперь очередь костюма цвета недозрелой сливы, из льющейся ткани с легким блеском, она переливается в складках и тихонько шелестит, как новенькие банкноты. Стены квартиры, мебель и экран телевизора бесстрастно взирали на суету Болека. Человек отдает вещам все, а они неизменно оставляют его в полном одиночестве. Выбирая запонки для манжет, Болек параллельно решал проблему галстука и одновременно с этим взвешивал все за и против в смысле носков. Ботинки он выбрал заранее: плетеные мокасины. Он подумал о шейном платке, но сразу вспомнил про вчерашних типов у мандильника в переходе и брезгливо скривился. Его гримаса отразилась в зеркальной дверце шкафа, поэтому он зафиксировал ее, чтобы проверить, как это выглядит en face и в профиль.
«Только галстук, – решил он. – Или галстук, или ничего. Сейчас тепло, можно расстегнуться на две пуговицы, чтобы цепуру было видать. Да. – Он улыбнулся, довольный. – Галстук хорошо, но цепура лучше – не надо голову ломать, подходит или нет. И потом – золото есть золото». Болек натянул брюки и был готов. Все сидело безукоризненно, словно он в этом родился, жил и не снимал даже во сне, а верный шут[71] подхватывал каждый его жест. Болек пошел к двери и вдруг почувствовал, что мужество покидает его. Когда он строил планы, все было под контролем, но теперь, когда пришло время воплощать их в жизнь, колени стали ватными, во рту пересохло.
«Да ведь это русская», – пытался он добавить себе куражу, но в ответ являлась мысль, что не такая уж она русская, плюс это из-за нее он конкретно не решается выйти из дома, сесть в машину, а потом запростяк позвонить с дороги, типа у него к ней важное дело, тыры-пыры и все такое. Уже взявшись за дверную ручку, Болек опять тормознул, обернулся и посмотрел на Шейха, который вышел его проводить. Пес любил хозяина, но как его ободрить, не знал. Болек снял ладонь с дверной ручки, вернулся в залу и налил себе приличную рюмашку на посошок. Того, с черной этикеткой. Выпил, скривился и сразу махнул еще. Смелость медленно возвращалась на свое место.
