Дуровъ - Все схвачено
– Полагаю, да, – сказал Генерал.
И Легат ушел.
А дверь за ним сама мощно хлопнула, потому что в замечательном конторском хозяйстве не нашлось слесаря, который отладил бы механизм доводки двери. И так будет вечно, мстительно подумал Легат, возвращаясь к себе.
Не стоило бы, конечно, лаяться с Генералом по ерунде, но и ему не стоило бы на ссору нарываться. Он тут хозяин – да на здоровье! А Легат – гость. Пригласили – пришел. Надоело – ушел. Как Гумбольдт. Кстати, вот кого не вредно бы поискать, и займется этим Диггер, который уже должен быть у Легата в приемной…
Он и впрямь там был. Сидел, читал столичную «молодежку». Увидел Легата, встал:
– По вашему приказанию прибыл!
Шут гороховый…
Но лучше бы не разговаривать о Гумбольдте и особенно о нежданном варяжском госте в этих стенах, которые, как говорится, сами слышат. Лучше бы просмотреть папку аналитиков, а потом пойти в какой-нибудь не ангажированный Конторой кабачок (хотя их столько пооткрывалось за минувшие лет двадцать – не ангажированных!..) и поговорить за обедом спокойно и подробно.
– Подождешь меня полчасика? – спросил Легат у Диггера. – Мне надо документы срочно проглядеть…
Глаза в глаза смотрел, типа – передача мысли на расстоянии.
Или получилось, или Диггер с утра добрым был: все же домой вернулся, жена счастлива, – но ответил:
– Конечно, подожду. Я ж сколько дней газет не читал! Хоть с международным положением ознакомлюсь…
А ведь и впрямь получилось. Про «международное положение» – чисто отзыв к паролю.
– Чайку ему закажите, – приказал помощнику.
– Уже сделано. Сейчас будет, – доложил помощник.
И Легат зашел в кабинет, сел за стол и раскрыл папку.
Лист, лежащий первым, имел заголовок: «Комитет по правам человека».
Про этот Комитет Легат знал достаточно: и из того времени – со слов, и из более позднего – из газет и журналов, когда валом пошли воспоминания борцов за свободу слова и собраний, как уехавших в семидесятые, так и вернувшихся в девяностые.
Конторские подробно описали процесс рождения и последующей деятельности Комитета. С фамилиями, адресами, датами тех или иных комитетских событий – прямо бери «стучалку» и иди арестовывай борцов за права, о которых в те годы толком и не знал никто. Хоть оптом бери. Не забыв, вестимо, знаменитого академика-атомщика, возглавившего Комитет.
Какие, к черту, права?
Право на выборы, на учебу, на счастливое детство с санками и коньками…
Все это вообще-то имело место. Безо всякой борьбы…
А они боролись. А их сажали. А их и помнить-то не обязательно. Куда логичнее – дело их помнить. Точно замечено: «Все земные печали были в этом краю. Вот и платим молчаньем за причастность свою».
Платить молчанием – безнадежно абсолютно, а ведь все не зря, как часто выходит…
И чего ему, Легату, с этим документом делать?
Пусть будет, как будет.
В папке имелись и другие документы. Хватало.
Легат порылся в ящиках стола – просто так, из любопытства и чтоб отвлечься на минутку от грустных мыслей, – и обнаружил в глубине одного из ящиков спичечный коробок. Открыл его: и всего-то две спички бывший хозяин стола оставил, а те, кто Легату рабочее место оборудовал, коробок не заметили. Убирали наспех. Легат взял коробок, взял документ про Комитет, подошел к журнальному столу, где на хрустальном блюде высился хрустальный кувшин и стояли три таких же стакана, снял с блюда по очереди кувшин со стаканами, свернул «стучалку» в трубочку – толстая получилась! – чиркнул первой спичкой – зажглась милая, и поджег бумагу. Смотрел, как огонь споро ел ее, как подымался по бумаге вверх, потрескивая, а когда до пальцев почти дошел, Легат уложил остатки догорать в хрустале. Они и догорели. Он взял из ящика стола чистый лист и ссыпал в него пепел. Свернул комком и сунул в карман. Будет уходить, на улице в урну выкинет. Подальше отсюда.
Вот и вышло: плата молчанием.
Которое, утверждают, – золото.
А до Комитета по правам конторские семидесятого и без его подсказки достучатся. И прессовать станут. Что уже состоявшаяся наука история и подтверждает.
Сел за стол, начал смотреть остальные документы. Взял первый сверху… Господи, да что ж за подстава такая! Спичка всего одна осталась…
Документ назывался «Суд над участниками „самолетного дела“.
Что за дело? Легат не помнил его.
Самолет пытались угнать летом семидесятого. Это уже было, уже состоялось, об этом Очкарику уже писали из Конторы Легата, да и сам Очкарик сие событие имел недавно странноватое счастье отследить и пресечь – практически накануне явления Легата.
Группа, возглавляемая двумя «отказниками» – одним правозащитником и одним бывшим военным летчиком, собиралась угнать самолет и улететь в Землю обетованную.
Идиоты!
Но: безумству храбрых поем мы песню.
Группу собирали долго, смельчаков всегда мало, а бросающихся на амбразуру – один Матросов, да и тот, как анекдот утверждает, поскользнулся на гололеде…
Предполагалось захватить «кукурузник», выполнявший рейс из Града Петра в Городок-при-Озере, а там, даст бог, рвануть в Швецию. Или в Финляндию. Организаторы буквально ходили по улицам, встречались с единомышленниками, уговаривали их, а за ними следили, их вели. В маленьком аэропорту под Градом Петра в день отлета дежурили группы захвата… Подстава чистой воды! И, если честно, пахнет провокацией. Не могли идеологи побега не знать или хотя бы не думать о слежке…
Ладно, заменим «не знать» на «не предполагать». Та же сумма в ответе. Если не предполагали, значит, либо провокаторы, либо слабоумные, либо захват и последующий суд были политически необходимы. Четвертого не дано. Тогда все угонщики или, лучше, беглецы – камикадзе! В последнем прагматичный Легат сильно сомневался. В том, что все. Всегда есть ведущие и всегда за ними идут ведомые. И часто, увы, ведомые не вполне понимают, куда их ведут…
Никаких аллюзий! Так, мысли вслух.
Операцию назвали «Женитьбой». Почему?.. А вот почему.
Военный пилот большой самолет вести не мог, квалификации не было, поэтому выбрали для угона банальный «кукурузник», а поскольку в этом «кукурузнике» должна была лететь единая компания, то она, по легенде, летела на свадьбу…
Очень наивно и опять подставой пахнет. Как честно сообщают конторские аналитики из года десятого, не исключено, что рейс из Града в Городок был специально сочинен их коллегами из семидесятого года. Взлететь им, естественно, не дали, тут же повязали всех. Событие произошло в июне семидесятого, в грядущем декабре состоится суд над угонщиками. Двум лидерам группы, пилоту и «отказнику» – смертный приговор, остальным – от десяти до пятнадцати лет. Смертный приговор позже был заменен на пятнадцать лет заключения…
Эти бумажки жечь не станем, сэкономим последнюю спичку. Эти бумажки вполне могут сработать в пользу Очкарика. В понимании Легата – в пользу. Очкарик, не исключено, думает иначе. Что ж, дело Легата – попытаться переубедить Председателя Конторы. Смертную казнь не присуждать изначально, а не заменять потом. Тем более что ребятки из Конторы подложили в папочку справку о том, что примерно в это же время на заграничном юго-западном полуострове Континента террористы напали на тамошний самолет, кого-то даже убили, их повязали и приговорили, естественно, к смерти. Но тут вдруг безжалостный Пиренейский Диктатор взял да отменил им смертную казнь. И футурологический факт сей – тоже аргумент для Очкарика, а уж ему – толковый аргумент для Генерального.
Смертный приговор фигурантам «Женитьбы», как сообщают завтрашние конторские, был отменен? Так пусть его вообще не будет, пусть будет страшный «пятнарик» и все-таки жизнь, но это пролоббирует у Генерального лично Очкарик – задолго до рождественского подарка Пиренейского Диктатора.
И не стоит, думал Легат, обвинять себя в прагматизме, цинизме etc. Что сделано, то сделано. Но оно будет сделано не без пользы для человека, который – вот каприз! – симпатичен Легату.
Проехали. Что еще?
Вот и еще! В октябре великому бытописателю лагерной жизни присудят Главную Европейскую премию по литературе. Естественно, начнется гон. И на великого конкретно, и на всех менее великих писателей, которые чего-то не так написали, чего-то имели в виду, где-то фигу в кармане зажали… Гон не остановить. Но хоть самую малость сдержать гончих – возможно. Тем более что история отечественной литературы прекрасно доказывает, что и в пору гона можно было честно работать. И не уезжать за рубеж, восхваляя тамошнюю свободу, потому что все равно абсолютное большинство уехавших начнет в конце восьмидесятых и далее возвращаться домой. Мало кто приживется на Западе…
Выучить чужой язык так, чтоб писать на нем не хуже, чем на родном – этот подвиг практически уникален.
Фамилия уникума известна миру.
А то, что тебя читают «из-под полы» на Родине, а кое-кого еще и гнобят за то, что он читал – счастье сомнительное. Легат плохо себе представлял какого-нибудь своего коллегу и знакомца по писательскому ремеслу, который гордился бы тем, что за чтение его романа, например, пару десятков бывших соотечественников загнобили органы. Кого – покруче, а кого – слегка.
