Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона
Предоставили слово обвинителю.
— Признаете ли вы, что возглавляли фирму по продаже индульгенций, которая была известна в городе как «Три ступеньки вниз»?
— Возглавлял?.. — переспросил Аткаль глупо.
Секретарь обернулся к переполненному залу. Глянул в бумаги, разложенные перед ним на столе. Вызвал:
— Свидетель Базуза!
Охранник из богатого дома не спеша выбрался из гущи скамей, заполненных зрителями. С готовностью подтвердил: да, возглавлял. На всех углах кричал про то, что стал теперь бизнесменом.
Аткаль перевел немигающий взгляд на Базузу. В голове у него мутно ворочалось воспоминание о том, как угощал этого плечистого великана светлым пивом. Правда, на деньги Хаммаку, но ведь угощал. А мог пропить их один, сам.
Базузу это воспоминание, похоже, не посещало. Высказал все, что было на сердце. А на сердце у Базузы было одно только сожаление о зря потраченных восемнадцати сиклях немаркированного серебра. И не вернуть теперь денежки-то. Вот и все, что терзало охранника.
Вызвали и других свидетелей, и все подтвердили показания первого. Слово в слово. Да и не могло быть иначе; ведь правду они говорили, и было это известно Аткалю не хуже, чем любому из присутствующих. Да, продавал. Да, подписывал. Да, от имени Эанны — главы преступного заговора.
Пусто, как в бочке, было в животе у Аткаля. И поползла тоска эта смертная от живота к груди; оттуда протянула жадную лапу к горлу, и сдавило у Аткаля горло. Закричал Аткаль утробным от страдания голосом, перебивая размеренную процедуру дачи свидетельских показаний:
— Так не знал же я!..
Тотчас же стражники, караулившие по бокам, обрушили на него удары дубинок. Один по почкам хлестнул, и замычал Аткаль от боли. Второй по голове огрел, и совсем дурачком Аткаль сделался.
Пока подсудимый корчился на полу у своей скамьи, встал защитник и сказал:
— Прошу обратить внимание почтеннейшего суда на одно немаловажное обстоятельство. Будучи ввергнут в рабское состояние в возрасте двух лет от роду, мой подзащитный пребывает в нем до сего дня. Следовательно, спрос должен быть вовсе не с него, а с его хозяина. Ибо повиноваться хозяину — первейший долг раба.
— Первейший долг состоит в том, чтобы честно вести бизнес, — возразил обвинитель.
— Протестую! — гневно сказал защитник.
Судья звучно постучал карандашом по столу.
— Господа! — вымолвил он укоризненным тоном.
Защитник долго еще говорил. Утверждал, что Аткаль, несмотря на очевидность своей вины, вовсе не так виноват, как этого хотелось бы некоторым уважаемым коллегам. Ибо какой с раба спрос, даже если он, по недомыслию или подчиняясь приказам, и ставил везде свои подписи?
Как ни крути, а прав был защитник. Конечно, участвуя в храмовом заговоре, Аткаль покушался на основы государственности. Но куда больше подрывает упомянутые основы идея судить раба, не тронув господина.
Кроме того, кто мешает, переложив основную тяжесть обвинения на плечи господина, казнить вместе с ним и раба?
На второй день вызвали Хаммаку. Ему было предъявлено такое же обвинение, что и Аткалю. Кроме того, имелось отягчающее вину обстоятельство: он втянул в свои махинации «говорящее орудие».
Хаммаку, не теряя достоинства и самоуверенности, отбрехивался, как умел. Что, у Аткаля своей головы нет? Он, Хаммаку, только предложил... Даже не предложил, а просто рассказал: так мол и так, есть такая возможность... Ведь как братья они с Аткалем, мало ли, что между братьями говорится. Не все же принимать всерьез.
Аткаль сидел подавленный, на Хаммаку не смотрел и речей его не слушал. Нет у него больше брата названного. Никто не заступится за Аткаля, никто не защитит. И с покорностью подчинился судьбе Аткаль. Даже удивления не испытывал, слушая, как валит на него всю вину Хаммаку.
Просто сидел, съежившись, между двух охранников, — за несколько дней исхудавший, с разбитым лицом, на волосах засохла кровь — так и не смыл.
Ждал, пока все кончится.
А все не кончалось и не кончалось. Хаммаку говорил и говорил. Звучный голос у него, красивый, приятно слушать.
— ...Кроме того, если уж вы решили считать Аткаля бессловесной скотиной и спрашивать не с него, а с того, кто им владеет, то могу предоставить уважаемому суду бумаги, из которых явствует, что отнюдь не я являюсь счастливым обладателем данного раба.
Аткаль сперва не понял. Как — не Хаммаку? Сызмальства привык он знать над собой руку молодого хозяина. Кто же тогда его господин, если на Хаммаку?
Да что Аткаль — никто поначалу не понял.
А Хаммаку, наслаждаясь произведенным эффектом, предложил послать к нему домой за документами. Разрешение было дано. Суд удалился на перерыв.
Аткаль попросил воды, в чем ему было почему-то отказано. И опять он не удивился. Облизал треснувшие губы и снова уставился в пустое пространство.
Документы были принесены и предоставлены суду. Из них явствовало, что Аткаль действительно был продан уважаемому гражданину Вавилона банкиру Нидинте через посредство приказчика Рихети за сумму в шестьдесят сиклей.
К тому же Хаммаку и сам был обманут. Вот индульгенция, проданная ему Аткалем от лица фальшивой Наны. Восемь сиклей! Восемь сиклей, господа!
И стал Хаммаку из обвиняемого как бы потерпевшим.
Из Вавилона вызван был господин Рихети. Прибыл с опозданием почти на неделю. Отговаривался распутицей, множеством дел в столице и отказом хозяина дать ему отпуск за свой счет. Разумеется, все эти отговорки в расчет приняты не были, и господин Рихети, едва сойдя с телеги, был немедленно оштрафован — за неуважение к суду.
Второпях накормили его в тюремной столовой и потащили в зал заседаний. Там уже стены ломились, столько желающих было послушать. Шли, как народные кумиры, сквозь толпу, по узкому коридору, прорубленному в море людском полицейскими дубинками. Дивился господин Рихети, ежился, щурился.
Не дав отдышаться, сразу начали терзать вопросами.
— Вы узнаете этого человека?
Аткаля вообще трудно было узнать. Меняет человека унижение.
Рихети — тот Аткаля вообще в глаза не видывал. Документы-то оформлял заглазно, поверив слову Хаммаку.
И потому с чистой совестью сказал господин Рихети, что человека этого видит первый раз в жизни.
Шум в зале, свистки, топот. Секретарь суда нетерпеливо дернул колокольчиком.
— Тише, граждане! Тише!
Затем — снова к Рихети:
— Итак, вы утверждаете, что не видели никогда этого человека?
— Разумеется.
— А вот господин Хаммаку показывает обратное. Он показывает, что продал вам этого человека за сумму в шестьдесят сиклей.
— Я действительно заключал договоры купли-продажи с господином Хаммаку, — охотно признал Рихети. — Но они не имели никакого отношения к сбыту фальшивых индульгенций.
Судья хищно шевельнул ноздрями.
— Так, так. В таком случае, не расскажете ли вы суду, какого рода деловые отношения связывали вас с присутствующим здесь господином Хаммаку?
Рихети нашел глазами Хаммаку среди зрителей.
— Я занимался скупкой рабов по поручению господина Нидинты, уважаемого в Вавилоне банкира. В разных городах я покупал десятки рабов, и все они приносили потом доход. По сделке с господином Хаммаку у меня нет никаких претензий.
Хаммаку привстал со своего места и слегка поклонился.
— Совершенно никаких, — продолжал Рихети. — Первый взнос по ссуде, данной под бизнес раба, купленного у господина Хаммаку, был выплачен аккуратно и в срок. Я полагал, что и впредь...
— Вы имели представление о том, каким именно бизнесом занимается этот раб? — перебил его обвинитель.
— Нет.
— Почему, позвольте узнать?
Рихети близоруко прищурился.
— В этом не было необходимости. Для фирмы главное — получать стабильный доход.
— Вот к чему приводит равнодушие, — патетически сказал обвинитель и указал в сторону господина Рихети.
Тот вдруг забеспокоился. Ему показалось, что так просто его теперь не отпустят. Будь проклят Сиппар — всякий раз поездка в этот город сопровождается ограблением.
И впервые в жизни маленький приказчик струсил настолько, что решил отступиться от своего хозяина.
— Может быть, целесообразнее будет призвать к ответственности фактического владельца этого раба? — спросил он. — Я ведь только посредник.
И в Вавилон отправили несколько полицейских, снабдив их строжайшим предписанием: забрать и доставить в Сиппар банкира Нидинту.
Аткаль спал на досках в душной камере. Ел жидкую похлебку, иногда пустую, иногда с рыбьими костями и плавниками. Таскался на допросы; часами отсиживал в переполненном зале, клевал носом. Один раз заснул и уронил голову на ограждение; ударился, нос разбил; пошла кровь. От этого проснулся, кровь обтер, похлюпал носом. И снова задремал. Вечером опять жевал тюремную дрянь, а после спать заваливался.
