Чинуа Ачебе - Стрела бога
Однако Кларк не смог бы со спокойной совестью упрятать человека под замок, не убедившись до конца в том, что справедливость соблюдена не только по существу, но и по форме. Теперь, когда ответ был получен, прежние сомнения казались ему немного глупыми, но раньше они были для него весьма ощутимыми. Беспокоило же его вот что: как квалифицировать преступление, за которое он держит человека в тюрьме? Что записать в служебном журнале? Содержится под арестом за то, что поставил Администрацию в глупое положение? За отказ быть вождем? Этот явно несущественный вопрос не давал Кларку покоя, как муха во время полуденного сна. Он и сам понимал, что это дело десятое, но сомнений своих прогнать не мог; уж если на то пошло, они только усугублялись. Он не мог взять да и упечь старого человека (да, очень старого человека) в тюрьму без разумного основания. Теперь, когда Уинтерботтом разрешил его сомнения, они казались ему сущей глупостью. Мораль всей этой истории, подумал он, такова: если старожилы вроде Уинтерботтома и не умнее своих младших коллег, они, во всяком случае, владеют искусством управлять, а это кое-что да значит.
Состояние здоровья капитана Уинтерботтома ухудшилось, и в течение двух недель к нему снова не пускали посетителей. Среди слуг и африканского персонала на Правительственной горке поползли зловещие слухи: сначала говорили, что он лишился рассудка, потом — что его разбил паралич. С распространением этих слухов поднимался престиж Эзеулу. Теперь, когда всем стало известно, почему его держат в тюрьме, нельзя было не сочувствовать ему. Ведь он не причинил никакого вреда белому человеку и мог с полным основанием поднять против него свой офо. А раз так, то, что бы ни предпринял Эзеулу, верша возмездие, его действия будут не только оправданными, но и непременно эффективными в силу их правомерности. Джон Нводика пояснял, что Эзеулу подобен шумящей гадюке, которая жалит только после того, как разомкнет один за другим все семь своих смертоносных зубов. Если ее мучителю не хватает ума спастись за это время бегством, он должен пенять только на себя. За те четыре базарные недели, что его держат в заточении, Эзеулу сделал белому человеку достаточно ясное предостережение. Поэтому нельзя его винить, если теперь он нанес ответный удар, лишив своего врага разума или убив одну сторону его тела и заставив другую сторону корчиться в жалком состоянии между жизнью и смертью, что еще хуже, чем окончательная смерть.
Эзеулу держали в узилище вот уже тридцать два дня. Белый человек посылал к нему своих доверенных, упрашивавших его переменить решение, но не осмеливался встретиться с ним еще раз лично — во всяком случае, так рассказывали эту историю в Окпери. Затем в одно прекрасное утро — это случилось на восьмой базарный день же после ареста Эзеулу — ему вдруг объявили, что он свободен и может идти домой. К изумлению главного посыльного и начальника канцелярии, которые пришли сообщить ему об этом, он разразился раскатистым утробным смехом.
— Выходит, белый человек устал?
Оба посетителя улыбкой выразили согласие.
— Я думал, у него побольше силенок для борьбы.
— Таков уж белый человек, — сказал начальник канцелярии.
— Мне больше по душе иметь дело с таким человеком, который, бросив вверх камень, не боится подставить под него голову, а не с таким, кто кричит «Давай сразимся!», а как дойдет до драки, сразу и обложится.
Оба посетителя, судя по выражению их лиц, согласились и с этим.
— Знаете, как называют меня мои враги на родине? — спросил Эзеулу. В этот момент вошел Джон Нводика, чтобы выразить свою радость по поводу случившегося. — Вот спросите у него, он вам подтвердит. Враги называют меня другом белого человека. Они утверждают, что это Эзеулу привел белого человека в Умуаро. Разве не так, сын Нводики?
— Это правда, — ответил тот с некоторой растерянностью, вызванной тем, что он не знал начала истории, которую его попросили подтвердить.
Эзеулу убил муху, севшую ему на ногу. Муха упала на пол; осмотрев ладонь, которой он прихлопнул ее, Эзеулу увидел пятно и вытер руку о циновку, после чего снова стал разглядывать ладонь.
— Они говорят, будто я предал их в руки белого человека. — Он все еще смотрел на свою ладонь. Затем он как будто спросил себя: — К чему я рассказываю все это посторонним людям? — и смолк.
— Не придавай этому значения, — заговорил Джон Нводика. — Многие ли из тех, кто злословит о тебе на родине, могли бы вот так, как ты, побороться с белым человеком и положить его на обе лопатки?
Эзеулу рассмеялся:
— И это ты называешь борьбой? Нет, мой соплеменник. Мы не боролись; мы лишь пробовали друг у друга руку. Я приду сюда снова, но прежде я хочу побороться с моим собственным народом, руку которого я знаю и который знает мою руку. Я иду домой, чтобы бросить вызов всем тем, кто тычет пальцами мне в лицо; пусть выходят за ворота на поединок со мною, и тот, кто положит своего соперника на лопатки, сорвет у него с ноги браслет.
— Да ведь это же вызов смелого Энеке Нтулукпы человеку, птице и зверю! — воскликнул Джон Нводика с ребячески-непосредственным воодушевлением.
— Ты знаешь эту песню? — радостно спросил Эзеулу.
Джон Нводика запел задорную песню о том, как Энеке, смелая птица, однажды бросила вызов на поединок целому миру. Оба иноплеменника расхохотались: их рассмешила непосредственность Нводики.
— И тот, кто положит соперника, — сказал Эзеулу, когда песня была допета до конца, — сорвет у него с ноги браслет.
Неожиданное освобождение Эзеулу было первым важным самостоятельным решением Кларка. Ровно неделя прошла со времени его визита в Нкису, предпринятого ради того, чтобы узнать, в чем именно состоит преступление этого человека, и за одну эту неделю его уверенность в своих силах заметно выросла. В письмах отцу и невесте, написанных им по завершении истории со жрецом, он подшучивал над своим прежним дилетантизмом, что явно было признаком его теперешней уверенности в себе. Вне всякого сомнения, обрести подобную самоуверенность помогло ему письмо резидента, который уполномочивал его принимать решения по текущим делам и читать секретную переписку, если таковая не адресована лично Уинтерботтому.
Письмоносец доставил два письма. Одно, с красной сургучной печатью, выглядело весьма внушительно — именно про такие письма колониальные чиновники младшего ранга в шутку говорили: «Совершенно секретно, сжечь, не вскрывая». Кларк внимательно осмотрел конверт и удостоверился в том, что письмо не адресовано лично Уинтерботтому. При этом он испытал такое чувство, какое, наверное, испытывает человек, принимаемый в члены могущественного тайного общества. Отложив на время внушительный пакет в сторону, он вскрыл сперва письмо поменьше. Оказалось, что это всего-навсего еженедельная телеграмма агентства Рейтер, отправленная обычным письмом из ближайшей телеграфной конторы, которая находилась в пятидесяти милях от Окпери. В телеграмме сообщалась последняя новость: русские крестьяне, восстав против новой власти, отказались возделывать землю. «Поделом им», — вымолвил он, кладя телеграфное сообщение на стол; в конце дня он вывесит его на доске объявлений в столовой клуба. Весь подобравшись, он вскрыл второй пакет.
Внутри был доклад секретаря по делам туземцев о косвенном управлении в Восточной Нигерии. В сопроводительном письме губернатора провинции сообщалось, что доклад подвергся всестороннему обсуждению на недавнем совещании старших политических чиновников в Энугу, на котором капитан Уинтерботтом, к сожалению, не смог присутствовать по причине болезни, губернатор провинции писал далее, что, несмотря на резко отрицательную оценку политики косвенного управления в прилагаемом докладе, он не получал никаких указаний относительно ее изменения. Вопрос этот будет решаться губернатором колонии. Но так как дело, по-видимому в скором времени разрешится в ту или иную сторону, представляется явно нецелесообразным насаждать институт «назначенных вождей» в новых районах. Весьма показательно, говорилось затем в письме, что в качестве объекта для критики был выбран «назначенный вождь» в Окпери. Письмо заканчивалось просьбой к Уинтерботтому действовать в этом деле потактичнее, так, чтобы политика Администрации не вызвала в умах туземцев недоумения и не создала бы у них впечатления, будто Администрация проявляет нерешительность или непоследовательность, ибо подобное впечатление нанесло бы непоправимый ущерб.
Когда много дней спустя Кларк смог рассказать капитану Уинтерботтому о полученном докладе и письме губернатора провинции, его шеф отнесся к этому с поразительной безучастностью, которая, несомненно, была следствием перенесенной болезни. Он лишь буркнул себе под нос что-то вроде: «Плевал я на губернатора!»
