Макс Нарышкин - Про зло и бабло
— Вот же сука-любовь… — я смеялся, потому что мне было на самом деле смешно. — Черт знает, что сказать тебе… Все как в дурном сне. Так вот, значит, каких салатов ты переела…
— Рак, Герман, это рак, — успокоила меня она. — На тот момент у меня было в копилке сто двадцать тысяч. Сейчас мы расстанемся, и у меня будет двести. Я хочу жить сильнее, чем ты, милый… И вот ведь в чем вся прелесть нашего с тобой общения… Окажись ты правильным парнем и выбери между мною и жаждой правды, мне бы еще долго пришлось ждать пополнения счета. И кто знает, успела ли бы я…
— Восемьдесят тысяч за иуцию… — пробормотал я и посмотрел на начальника юротдела. — Ты был прав. При таких окладах персоналу маржа невелика!
— Я тебе ничего не говорил!..
Я с изумлением и еще пристальнее посмотрел на него. Это был уже не тот правдолюб. Один укол — и передо мной на стуле сидит совершенно другой человек. Показалось мне или это было на самом деле так, но он и внешне, кажется, изменился.
— Ну что, Старостин… — дотянувшись зубами до вздыбленного рукава рубашки, я рванул его и обнажил плечо. — Приступай к оптимизации.
Ирине очень не нравилось мое поведение. Гораздо легче ей было бы сейчас казнить человека, с которым прожила полгода, если бы он оказался мразью. Другого способа наказать эту женщину я не знаю.
— Коли, коли, Иринка, — разрешил я, глядя на сияющее искоркой острие иглы. — То, что ты увидишь, далеко не те оргазмы, которые я испытывал, но, согласись, и ты не эта «клубничка»… За последние две недели я дважды получил невероятный кайф. Это трах с Риммочкой у сортира и участие в разрушении этой Приблуды, — я посмотрел на машину. — Доктор Старостин, неужели нельзя никак исправить?
— Вводи! — взревел он и побагровел явно не от удовольствия…
Я пропущу пару абзацев. Мне не хочется, чтобы кто-то стал свидетелем тому, что со мной происходило. Это очень неприятное зрелище… Хуже мне не было никогда. Пусть это умрет вместе со мной, а для красного словца я скажу лишь, что это были страницы книги моей жизни, вырванные рукой времени и позабытые. Быть может, потом, спустя годы, когда мне посчастливится встретиться с теми, кто был участником этих событий, мне удастся вставить чистые листы и со слов очевидцев реконструировать прошлое… Я пришел в себя, когда часы на стене показывали пять минут четвертого. Мое удовольствие Старостин продлил на час больше, чем…
Глава 27
…удовольствие моего бывшего босса. И я знаю, почему он это сделал.
Пока меня трясло и ломало, изменилось не только положение стрелок на циферблате. Начальник юротдела сидел с уже освобожденными ногами и курил. Ноги его, впрочем, были по-прежнему привязаны к ножкам стула.
— Вот это и есть боль, мой мальчик, — убедившись, что я обрел способность соображать, подсказал мне Старостин. Кажется, придя в чувство, я оторвал его от плотного разговора. На щеках его пролегли красные морщины, появляющиеся у людей, которые долго говорили или смеялись.
Виват Чекалин! Ты снова в теме…
— Да, это не порубка костов с отъятием халявного абонемента на фитнес, — прохрипел я, сплевывая с губ все лишнее.
Несколько секунд в комнате висела гробовая тишина. Я даже услышал, как над дверью дважды клацнула стрелка на входящих в моду в крупных корпорациях часах «Стрела». А потом Старостин искренне расхохотался, после чего засмеялись охранники и так далее. Не выдержал и улыбнулся даже Молчанов. Если бы не лежащие на столиках шприцы, можно было подумать, что Чекалин только что рассказал прикольный анекдот. Этот смех Старостина — дань моему поступку. Кажется, он уважает наглых типов. Вот ты посмотри, его и так предупреждали, и эдак, и кололи, а он снова за свое, и при этом имеет справку, что с головой у него полный порядок.
Но главной наградой за быкование мне стало покрасневшее лицо Ирины. Слезы выступили на ее глазах. Восемьдесят тысяч долларов и вся жизнь впереди за приступы, подобные моему. Вот цена иуции любимой женщины.
Я поддержал общее веселье. Хохотнул, как идиот, потом второй раз, а на третий раз не рассмеялся, а бросил:
— Я знаю, Старостин, что с тобой.
Смех прекратился, наступила тишина, и в этой тишине мои слова прозвучали так ясно, что не расслышать их было невозможно.
— Я понимаю, что с тобой, Старостин. Однажды в приют пришел милосердный, богобоязненный человек. В душе его была несгибаемая вера в воскресение, и переполнен он был не корпоративным дерьмом, а любовью к человекам и богу. Но случилась беда. Он заболел. Страшной болезнью, неизлечимой, беспощадной… И не видели бы мы Сергея Олеговича в добром здравии, когда бы не нашел его человек, подаривший ему здоровье и жизнь… Но человек запросил за лечение чрезмерную цену. Слишком уж непосильной она была для богобоязненного… И тогда он наплевал на бога. Но зато стал здоровым и богатым…
На лице Старостина можно было морозить кубики для напитков. Он слушал то, чего не хотел слушать.
— Ты давно бы уже убил меня, скот, но тебе не дает покоя мысль о том, что я оказался лучше… Ты продал дьяволу все, что у тебя осталось — душу. Болезнь сломала тебя, и от благочестия твоего не осталось и следа! Ты увидел смерть и отпраздновал труса! Трус в тебе крепче бога, сукин ты сын!.. И ты хочешь, Сергей Олегович, чтобы я тоже сдался… Чтобы мольбами и низостью выпросил пощаду…
Вытянув голову так далеко, насколько позволяли путы, я собрал в кучу всю слюну и что было сил плюнул. Кровавая масса не долетела до лакированных туфель президента СОС нескольких сантиметров.
— Как ты думаешь, Старостин, не имея никакой возможности отомстить тебе, буду ли я плакать и молить о пощаде, когда твоя корпоративная машина наедет на меня еще раз? Пена — да, будет. Кровь — обязательно… Но ты не заставишь меня плакать и выпрашивать жизнь, как делал этот парень, — и я дернул головой в сторону главного юриста СОС. — Он ведь, пребывая в кошмаре, не соображает, что кончина его неизбежна, что клятвами в верности он всего лишь доставляет тебе удовольствие! Идиот! Вы оба идиоты! Вы все здесь сошли с ума… Так что долби меня, Старостин, до смерти, доведи свой венчурный проект до конца. Ведь трусу, чтобы понять, что он был не прав, обязательно нужно добиться своего.
И я, изнемогая от усталости, откинул голову на подголовник. Зачем здесь подголовник, спрашивается?.. Неужели для того, чтобы удобно было?
Выслушав это яркое выступление, Старостин приблизился к столику и взял в руки комплекты «Убийцы».
— Два. Всего два. А желающих хоть отбавляй. Что же мне с ними делать…
— Сергей Олегович…
Повернув голову туда, откуда донесся этот взволнованный голос, я увидел Молчанова. От слов президента компании ему стало нехорошо. Я его понимаю. Если предположить, что у его сына состояние тяжелое, то ему некогда ждать восстановления производства «Убийцы». На это уйдет не менее двух лет, а там счет идет, видимо, на недели…
— Вы обещали!
— Заткнись, подложка!..
Это напомнила о себе Ирина и прозвучал ответ Молчанова. Сложная, очень сложная у нас тут складывается ситуация…
Старостин, поигрывая заряженными шприцами, развернулся и направился к ним походкой Авиценны. Я не знаю, какая была походка у Авиценны, но, думается, именно так, вразвалочку и словно нехотя, он подходил к больным бубонной чумой, чтобы пустить им кровь.
Дело сделано. Пробил час расплаты. Глаза Молчанова и моей любимой девушки горели огнем надежды. Мавры сделали свое дело, мавры могут получить то, ради чего из людей превратились в скотов…
— Одну минуту, господа!
Это прозвучало как гром среди ясного неба. Вздрогнул даже Старостин, а предполагать, что этот самодержец способен так реагировать, было просто невозможно.
У меня тоже сыграла бровь, я тоже не остался равнодушен к этому голосу, донесшемуся из настежь распахнутых, точнее — настежь поднятых дверей. Но испугала меня не неуместность постороннего приказного тона, а до боли знакомый тембр.
Играя желваками и посматривая в сторону побледневшего начальника юротдела, я терпеливо дождался, когда в комнату войдет…
Глава 28
…Володя Говорков.
Занеся ногу над высоким стальным порогом, он перешагнул через него и обвел взглядом помещение. Можно было не говорить, что обвел он взглядом, потому как понятно, что в данном случае можно использовать только взгляд, однако я не случайно заострил на этом внимание. Это был взгляд не Володи Говоркова, мужичка неопределенного возраста, падающего под стол при первых признаках опасности. На меня и других смотрели глаза человека, разжалобить которого нельзя. И куда-то словно подевались эти уши-локаторы, и пропала синева с лица. Перед нами был высокий, худой мужчина, и теперь я уже приблизительно могу определить его возраст — что-то около сорока. Глаза уже не царапали поверхность, а проникали лазером внутрь, и даже руки, эти руки, которые еще день назад казались мне щупальцами, были сжаты в кулаки.
