Тони Парсонс - Man and Boy, или История с продолжением
Дядя Джек работал шофером и развозил бизнесменов из их домов и офисов по лондонским аэропортам. Похоже было, что он тратил больше времени на ожидание, чем на вождение, и я всегда представлял себе, как он сшивается возле выхода для прибывших пассажиров в Гэтвике или Хитроу, зажав сигарету в ладони и читая в газете сводки последних скачек.
Дядя Джек был игроком, как и вся моя родня со стороны отца, и когда он улыбался мне, пока я подходил к дому, мне показалось, что мои воспоминания о нем связаны с того или иного рода ставками.
Накануне Рождества у нас дома каждый раз устраивались карточные игры. Я помню поездки на собачьи бега в Саутэнд и Ромфорд, где мы с двоюродными братьями собирали длинные розовые бланки тотализатора, выброшенные неудачливыми игроками. Я помню, как еще раньше, когда моя бабушка была жива, букмекер приезжал к ней в дом в Ист-Энде, чтобы забрать ежедневную крохотную ставку на лошадей. Интересно, когда это букмекеры перестали ездить к старушкам на дом?
Был еще один брат, самый младший, Билл. Он переехал жить в Австралию в конце семидесятых, но у меня в памяти трое братьев Сильвер по-прежнему были вместе. Они пили виски на Рождество и темный эль на свадьбах, танцевали старинные танцы со своими женами, в которых влюбились еще подростками, до утра играли во что-то вроде покера с девятью картами под раздающуюся из проигрывателя песню Тони Беннета «Незнакомые в раю».
Это была семья моего отца — семья рассудительных, упрямых лондонцев, сентиментально относившихся к детям и пригородным садикам, мужчин, на старых фотографиях неизменно запечатленных в военной форме, игроков и любителей выпить, хотя ни то, ни другое никогда не выходило из рамок, мужчин, любивших свои семьи и воспринимавших работу как ежедневную повинность, которую нужно выполнять, чтобы содержать семью, мужчин, гордившихся тем, что они знают, как устроен мир… Я сразу понял, что дядя Джек приехал не без причины.
— Видел тебя по ящику вчера, — сказал дядя Джек, — на этой церемонии награждения. Сидел за столиком в смокинге. Он смотрится молодцом, этот малый, Эймон Фиш.
— Он славный парень, — сказал я. — Как у тебя дела, дядя Джек?
— Все в порядке, — ответил он. — Жаловаться не приходится. — Он взял меня за руку и притянул поближе к себе. — А вот что творится с твоим отцом? Я видел, как он задыхается, стоит ему встать со стула. Но он заявляет, что был у врача, и там ему сказали, что все в норме.
— У него все в норме?
— Во всяком случае, так он сам утверждает.
Папа в садике за домом гонял мяч вместе с мамой и Пэтом. Они-то были одеты в теплые пальто и шарфы, а на отце была футболка. Казалось, он решил лишний раз продемонстрировать свою гордость: плотное, мускулистое тело с размытыми татуировками и бледными шрамами. Когда он заправлял футболку в штаны, у меня перед глазами мелькнул большой шрам у него на боку в форме звезды, и я понял, что он по-прежнему потрясает меня.
— Папа! Ты был у врача?
— Совершенно верно, — ответил он. — Все в полном порядке.
— Правда? А как насчет дыхания?
— Ему надо бросать курить, — сказала мама, и было заметно, насколько легче ей стало из-за того, что старика, по всей видимости, отпустили, похлопав по плечу.
— Поздновато уже об этом думать, — усмехнулся папа, наслаждаясь своим противостоянием современному обезжиренному миру, сосущему мюсли. — Бобби Чарлтон! — крикнул он, запулив мяч в по-зимнему голые кусты роз. Пэт побежал за мячом.
— И доктор сказал, что, если ты бросишь курить, все пройдет? — спросил я.
Отец обнял Пэта.
— Я еще лет двадцать продержусь, — заявил он с вызовом. — Вот что я тебе скажу: я намерен дожить до того дня, когда этот парень женится.
Пэт глянул на дедушку, как будто тот сошел с ума.
— Я никогда не женюсь!
* * *Я забыл рассказать Джине, что Пэт научился ездить на двухколесном велосипеде.
Я забыл сказать ей, что из робкого маленького четырехлетки, катавшегося вокруг бассейна с помощью колесиков-стабилизаторов, он превратился в уверенного в себе пятилетнего парнишку, который со свистом носится по парку, высокомерно пренебрегая собственной безопасностью.
— Так что едва Джина увидела, как Пэт жмет на педали и мчится в ту сторону, где она его ждала у качелей и каруселей, она захлопала в ладоши и громко засмеялась от восторга и удивления.
— Ты такой большой! — закричала она, и ее голос сорвался, когда она протянула к нему руки.
Перед тем как он бросился прочь от меня, я успел взглянуть на его лицо. Он улыбался, но это была не та гладкая улыбка, к которой я привык, это была не улыбка Дэвида Нивена, полная поверхностного шарма, улыбка, которую он приберегал для чужих людей и для того, чтобы уверить меня, что все в порядке.
Пэт увидел Джину и улыбнулся ей по-настоящему.
И вот он уже в объятиях матери, капюшон куртки свалился с головы, когда она сняла его с велосипеда, а она плачет и заливает слезами его голову, и видно, что волосы у них абсолютно одинакового, сияющего солнечного цвета.
— Я завезу его домой через пару часов.
Джина позвала, и Пэт поехал за ней. Ее рука лежала у него на плече, и он кивал в ответ на то, что она ему говорила.
— Осторожно с велосипедом, Пэт! — крикнул я. — Не надо ездить слишком быстро, ладно?
Но они меня уже не слышали.
30
Отец обманул нас.
Он, конечно, был у врача. Но вряд ли врач сказал ему: «Надевайте рубашку, все в полном порядке, у вас замечательное здоровье для вашего возраста, однако — (дружелюбно похлопав по плечу и подмигнув) — надо бы поменьше курить самокрутки».
Возможно, доктор сказал ему, что неизвестно, как долго он еще проживет. Он мог сказать ему, что эта болезнь иногда тянется годами. Но весьма маловероятно, что врач поглядел в хрустальный шар и сказал моему отцу, что он доживет до свадьбы своего внука.
То, что росло внутри у моего папы, зашло слишком далеко.
* * *Мама впервые в жизни позвонила мне на работу.
Она успела только сообщить мне, что он находится в реанимации, и ее голос сорвался.
Он убирал из сада мебель, которая всегда стояла там до середины зимы, ставил синие брезентовые шезлонги и полосатый пляжный зонтик в гараж до следующей весны, как делал каждый год, и вдруг перестал дышать, совсем перестал дышать, и это было ужасно, совершенно ужасно, сказала она. Она вызвала «скорую», но думала, что они не успеют. Не успеют его спасти.
— А что у него за болезнь? — спросил я, все еще не понимая, все еще не в силах осознать, что мир может существовать без моего отца.
— Легкие, — сказала мама тяжелым, потрясенным шепотом. — Опухоль.
Опухоль в легких. Она не могла произнести это слово, она не могла назвать эту болезнь, отнимавшую воздух, которым он дышал, и ужасное слово застряло в телефонных проводах, как будто болезнь еще могла уйти, если ее не называть.
* * *Большое, современное здание больницы располагалось в центре сельскохозяйственного района.
Вот что было замечательно в тех местах, где я вырос, на окраине. Совсем недолго проедешь на машине и попадаешь из мухами засиженных бетонных джунглей в холмистые поля. Именно из-за этих полей мой отец и привез сюда свою семью целую жизнь тому назад.
Когда я приехал, мама сидела в комнате ожидания. Она обняла меня и с оптимизмом отчаяния сказала: доктор уверил ее, что отцу еще многим можно помочь.
Она пошла за ним, чтобы он повторил для меня эту замечательную новость, и, вернувшись, поставила его передо мной. Доктор, юный индус, был слишком молод, чтобы смущаться от безграничной веры моей матери в его могущество.
— Это мой сын, доктор, — пояснила она. — Пожалуйста, скажите ему, что для моего мужа еще многое можно сделать. Пожалуйста!
— Я говорил вашей матери, что обезболивание на сегодняшний день очень продвинулось, — сказал доктор.
— Обезболивание? — переспросил я.
— Мы можем многое сделать, чтобы вашему отцу легче дышалось и лучше спалось. Мы облегчим боль, которую ему приходится переносить.
Врач рассказал мне о кислородной маске, которую уже надели на моего отца. Более уклончиво он упомянул о преимуществах спокойного сна и использования эффективного обезболивающего.
— Вы имеете в виду снотворные и морфий? — спросил я.
— Совершенно верно.
Можно было сделать многое, но все это были лишь способы облегчить страдания моего отца. Все это были лишь способы смягчить симптомы того, что росло внутри его. Помочь ему по-настоящему было нельзя.
Можно было вдохнуть больше воздуха в его уже бесполезные легкие, можно было ненадолго привести его изможденное тело в бессознательное состояние, можно было накачать его опиатами, чтобы затуманить мозг и снизить чувствительность к невыносимой боли.
