Евгений Клюев - Андерманир штук
Вдруг Владлен Семенович услышал вдали гармонь. Идя на звук, он увидел деревья и огни за ними. Оттуда слышались голоса – и скоро стало понятно, что ноги вынесли его к месту народного, видимо, гулянья. Он попытался вспомнить, какое сегодня число и по какому поводу может случиться народное гулянье, но отчаялся и просто побрел к людям. Навстречу ему пахло дымом, а из толпы, бабьим голосом, неслась какая-то глупость:
Эх, я не отсельДа и ты не отсель!Не ищи меня, миленок,Замела меня метель!
Владлен Семенович вздрогнул и побежал, борясь с добротным, но чертовски тяжелым стукаческим пальто. Несмотря на то, что уже смеркалось, за деревьями на опушке леса (леса?) и вправду гуляли вовсю. Народу было явно много – Владлен Семенович мысленно перекрестился: такая прорва людей не могла исчезнуть в один миг, как исчез набаловавшийся чаем школьник!
Значит, помогут, в беде не оставят.
Он отдышался и осторожно внедрился в толпу. Оказалось, что гармонист сидел посередине, а вокруг него резвились пожилые какие-то и страшно прыгучие тетки, состязавшиеся в знании устного народного творчества.
– Чего гуляем? – тихо спросил он у стоявшего рядом.
– А чего ж не гулять-то? – удивился тот. – Суббота – вот и гуляем. Вы прямо как первый раз в Марьиной роще.
– Я и есть первый раз… командировочный я, – на редкость удачно соврал Владлен Семенович, запрещая себе вдумываться в тот факт, что Марьину рощу вырубили, кажется, еще в конце прошлого века. И что, по всем признакам, гулянка происходила на бывшем здесь когда-то кладбище.
– Поня-а-атно, – обрадовался сосед. – Тогда Вам к Любушке надо, она у нас до командировочных сама не своя.
– Запомню, – поспешно пообещал Владлен Семенович и тут же поменял место: контакт с человеком, настолько сильно погруженным в среду, был опасен.
Следующего своего собеседника он выбирал долго и придирчиво, чтобы в конце концов остановиться на находившемся чуть в отдалении и, как жену чужую, обнимавшем березку пенсионере его возраста. Вблизи пенсионер оказался совсем пьяным, и Владлен Семенович решил было продолжать свою селективную деятельность, но пенсионер вдруг отпустил березку и сел на снег.
– Вы на снегу не сидите, – озаботился Владлен Семенович. – Замерзнете.
– Трусишка-зайка серенький, смотри не замерзай! – пропел пенсионер и заулыбался во весь щербатый рот.
– Вы местный? – спросил Владлен Семенович.
– Мы не местные, мы небесные! – И пенсионер, заливаясь на редкость тонким смехом, принялся хлопать рукавицами по снегу.
Не будучи в состоянии разделить его радость, Владлен Семенович бросился поднимать пенсионера со снега.
– Уйди-уйди-уйди, – заверещал тот, снова вцепляясь в березу, – уйди, чтоб глаза мои тебя не видели! Карау-у-ул! Убивают!
А поскольку Владлен Семенович, пыхтя, пытался теперь уже оторвать его от березы, пенсионер начал лягаться, да с такой злобой, что Владлен Семенович махнул рукой:
– Ну и замерзай тут, придурок!
– Сам придурок! – не полез за словом в карман пенсионер, но тут же потерял интерес к Владлену Семеновичу и забубнил о своем: – Ишь, разгулялись на костях, нечистая сила, управы на них нету… костры жгут… на гармонях играют… частушки поют – прямо как живые! А этот еще за грудки хватает да тащит к себе в логово, того и гляди съест… ох, съест! – и покатился по снегу, опять заливаясь тоненьким своим смехом. – Съесть-то он съест, да кто ж ему даст! Вы об Игнатьича зубы сломаете, вурдалаки-оборотни… шабаш, видите ли, устроили… ничего… мы немецких супостатов победили и вас победим! Те тоже во все стороны ползли, как и вы ползете… тоже проглотить нас хотели, да не тут-то было…
Игнатьич снова уже катался по снегу, только не смеялся больше. Наоборот, всхлипывал теперь – пьяненькими своими слезами плакал, и не понять было, что у него тут всерьез, что как…
– А ведь и проглотят за здорово живешь, коммунисты-партейные-рвачи-первостатейные… хоть и зубы сломают, да ведь живьем же проглотят, оглянуться не успеешь… Первая улица Марьиной Рощи вчера еще была, а сегодня сплыла… Толяна как ветром унесло… Толян мой бедный, собутыльник бесценный… Где же вы теперь, друзья-однополчане, нет, вы мне скажите, где друзья-однополчане, Толян где? А тут за грудки хватают… не боюсь я вас… мы не местные, мы небесные!
Игнатьич перестал кататься по снегу и, озираясь по сторонам, но не замечая больше Владлена Семеновича, вытащил из-за пазухи бутылку… надолго приложился к ней. Потом, насилу оторвавшись от горлышка, ртом снега хватил, бутылку опять за пазуху спрятал – и опять кататься, и опять всхлипывать. Да только не слышно уже было, чего он там себе бормотал. А потом обмяк и затих.
– Игнатьич, – потормошил его Владлен Семенович, – Игнатьич, дорогой, вставай ты, чтоб тебя черти съели!
Только Игнатьич, вроде, и не дышал уже. Так не бывать же тому… нам чужого не надо, но и своего не отдадим! Война так война, мать вашу, Второй Белорусский – вперед, на приступ!
Взвалив бесчувственного Игнатьича на себя, Владлен Семенович волок его сквозь толпу, распихивая зевак, внимавших прыгучим теткам с частушками во рту. Куда тащил он раненого своего боевого товарища, не знал Владлен Семенович: снаряды грохотали, пули свистели, солдаты кричали и падали… не было больше видно, где земля, где небо, где право, где лево, где свои, где чужие – и, глядя прямо перед собой, рядовой Владлен Семенович Потапов шел куда глаза глядели и помнил только одно: остановка – смерть. Он шел через лес, проваливаясь в снег почти по пояс, продираясь сквозь густые заросли каких-то колючих кустов и, кажется, отморозив уже ноги: пальцев не чувствовалось. Ничего, ничего, говорил он Игнатьичу, терпи, осталось немного, вот уж и взрывы не слышны – или это меня контузило? Вон уже и свет, смотри, Игнатьич, да открой же ты глаза, мы пришли к своим, Игнатьич!
Откуда-то Владлен Семенович знал, что перед ним станция метро… только станции этой он, изучивший московский метрополитен вдоль и поперек, не видел никогда. Ах, да какая разница, метро есть метро, в метро наши, метро не подведет!
«Калибровская» было написано над станцией… простите?
Он втащил боевого товарища в вестибюль, прислонил к радиатору и сел рядом. Прорвались! Пар от них шел такой, что поздний пассажир, взглянув на двух пьяниц, привалившихся друг к другу, покачал головой и сказал себе с укором: «Вот когда милиция действительно нужна – ее нет!»
Между тем Игнатьич, не то очнувшись, не то протрезвев, с изумлением изучал тяжело дышавшего рядом с ним собутыльника, чье лицо и руки были исцарапаны в кровь.
– Эй, – осторожно толкнул он собутыльника. – Хватит тут лежать, по домам поехали… Тебе до какой?
– Мне до «Белорусской», – едва вспомнил Владлен Семенович.
– Это следующая, – посмотрел на табличку над эскалатором Игнатьич. – А мне – в противоположную, к «Новослободской», тоже следующая… вперед, однополчанин!
И, едва попав пятаками в отверстия автоматов, они – снова в обнимку – отправились к приветливо журчавшему эскалатору, а вскорости благополучно сошли с него и даже удостоились замечания дежурной, выполненного в непередаваемой на письме модальности:
– Нажрутся…
28. ПЕРВОГОДЕКАБРЯТЫСЯЧАДЕВЯТЬСОТ-ВОСЕМЬДЕСЯТВОСЬМОГОГОДА
Прошло уже два года.
То есть на полтора года больше, чем… – чем.
Лев одно понимал: ни в коем случае нельзя обозначать словами это «чем». Ни в коем случае нельзя ходить на ту сторону слов. Чего бы оно ни стоило, надо оставаться на этой стороне: сказать значит начать. Повернуть рычаг и открыть – шлюз. И хлынет вода. И смоет все с лица земли.
Лев, Лев, не ходи на ту сторону слов.
В последнее время он постоянно разговаривает сам с собой. Это потому, что больше мало с кем есть. Вера исчезла. Она исчезла так, как исчезла когда-то, еще до рождения Льва, Джулия Давнини, женщина-змея – в отличие от той оставив после себя не змеиную кожу, а тоненькую золотую веточку – единственное из имевшихся у нее украшений. Что до деда Антонио… дед Антонио теперь плохой собеседник. После той ночи, когда он приехал на такси во втором часу и ничего не рассказал, а лег на диван и тут же хотел подняться с дивана да передумал, и остался сидеть на самом краешке, и правый уголок рта прямо на глазах у Льва пополз вниз. А Лев тогда еще сказал: «Деда, у тебя линия рта… странная», – и попытался пальцами придать этой линии обычную форму, но не смог… Потом, через несколько дней позвонил тот чудной Пал Андреич, Лев не смог говорить с ним и честно сказал почему, так что Пал Андреич не звонил больше.
В общем, после всего этого дед Антонио – плохой собеседник.
То есть, нет, не так. Говорить-то с ним можно сколько угодно, только вот… дед глупости часто говорит. Не всегда, конечно. Но бывает. Леночку это бесит, и она то и дело повторяет: «Когда ему надо, он понимает просто все!» Сначала Лев после таких слов сразу же ссорился с ней чуть ли не навсегда, но теперь устал. Теперь ему все равно, что думает Леночка.
