Анна Гавальда - Утешительная партия игры в петанк
– Это корова?
– Нет, пони.
– А толстуха Виктория тоже?
– Нет. Это, кажется, была такая королева…
Help.
Шарль заткнулся, засунул ехидство в карман и прикрыл его сверху своим замызганным носовым платком.
Место было удивительно красивое.
Он впрочем знал, что служебные строения всегда интереснее, чем их хозяева… Он не раз с этим сталкивался. Но тут он не стал ничего вспоминать, а просто любовался.
Уже мост должен был бы его заинтересовать: каменная кладка, элегантность мостовой, речная галька, парапет, опоры…
А этот двор, так называемый «закрытый», на удивление изящен. Сами здания, вернее их пропорции… И несмотря на ветхость – такое ощущение защищенности, неуязвимости…
С десяток велосипедов валялось вдоль дороги, между ними бродили куры. Попадались и гуси, и какая-то странная утка.
Как бы это сказать… какая-то вертикальная… Словно ходила на цыпочках.
– Ну пошли! – нетерпеливо подгонял его Лука.
– Какая странная утка!
– Какая? А эта? Она еще бегает с дикой скоростью, увидишь потом…
– А что это за птица вообще? Какая-нибудь помесь с пингвином?
– Не знаю. Ее зовут Скво. А вместе со своим выводком они так смешно ходят… гуськом.
– По-индейски?
– Ты идешь или нет?
– А это еще кто? – подскочил Шарль.
– Ходячая шерсть.
– Но… Но это же настоящая лама?!
– Только не начинай ее гладить, а то она за тобой увяжется и будет по пятам ходить, не отделаешься.
– А она плюется? [137]
– Иногда… Только не ртом, а животом, и уж тогда такая во-ооонь…
– Слушай, Лука… Здесь что? Вроде цирка, да?
– Ага! – засмеялся мальчик, – можно и так сказать. Поэтому мама, эээ…
– Не любит отпускать вас сюда.
– Ну… чтобы не каждый день. Ты идешь?
Дверь перекосило под буйной растительностью {в ботанике Шарль тоже ничего не смыслил): виноград, розы, это еще куда ни шло, но вот эти диковинные вьюны с ярко-оранжевыми рожками, и те, другие, совсем уж невообразимые, сиреневые, с мудреной сердцевиной, и с… тычинками (?) каких он в жизни не видел – нарисовать не возможно, и горшки с цветами. Повсюду… На подоконниках, вдоль цоколя, вокруг старой водокачки, на кованых одноногих садовых столиках.
Они теснились, напирали, громоздились, на некоторых даже были этикетки. Всех размеров и времен, начиная с чугунных «медичи» [138] до старых консервных банок, не говоря уже о канистрах со срезанным верхом, ведрах из-под лошадиного корма и огромных стеклянных банках, в которых под маркой «Ле Парфе» виднелись бледные корешки.
Куча всякой керамики. Наверное, детские поделки… Совсем простые, неказистые, смешные, а еще постарше, невероятные, как например, корзинка века эдак восемнадцатого, покрытая лишайником, или статуя фавна без одной руки (той, в которой была флейта?), на оставшейся руке висели прыгалки…
Кастрюли, миски, скороварка без ручки, сломанный флюгер, пластмассовый барометр с рекламой рыболовных снастей фирмы «Сенсас», лысая Барби, деревянные кегли, доисторические лейки, пыльный ранец, наполовину обглоданная кость, старый кнут, висящий на ржавом гвозде, веревка с колокольчиком на конце, птичьи гнезда, пустая клетка, лопата, обтрепанные метлы, тачка… И посреди всего этого хлама – две кошки.
Невозмутимые.
Прямо запасники Почтальона Шеваля. [139]
– И что ты тут все рассматриваешь? Пошли!
– Родители Алис старьевщики?
– Нет, они умерли.
– …
– Ты идешь?
Входная дверь была приоткрыта. Шарль постучал, прижал ладонь к теплому дереву двери.
Ответа не последовало.
Лука прошмыгнул внутрь. Ручка была еще теплее, Шарль задержал ее в своей руке на мгновение, и только потом решился последовать за ним.
Его глаза еще привыкали к полумраку, но он уже был ослеплен.
Комбре, возвращение. [140]
Этот аромат… О котором он и думать-то забыл. Считал, что он в прошлом. И для него уже ничего не значит. Он мог бы отнестись к нему с презрением, но сейчас вдруг снова растаял от него: аромат шоколадного торта, который выпекают на настоящей кухне настоящего дома.
Слюни долго пускать не пришлось, потому что и здесь, как на пороге несколько секунд назад, не мог придти в себя от изумления.
Порядочный бардак, производивший какое-то обратное впечатление. Тепла, веселья… Чего-то нормального…
Многометровая вереница сапог и сапожек на терракотовой плитке, опять рассада (или черенки?) на подоконниках, в пластиковых коробках и в стаканчиках из-под ванильного мороженого, огромный камин, выдолбленный прямо в каменной стене, каминная полка темного, почти черного дерева, на ней: смычок, свечи, орехи, опять птичьи гнезда, распятие, запятнанное зеркало, фотографии и чудесная коллекция зверюшек, сделанных из подобранных в лесу коры, листьев, веточек, желудей, мха, перьев, шишек, каштанов, сухих ягод, малюсеньких косточек, ореховой скорлупы, кожуры от каштанов, крылышек клена, сережек…
Шарль был очарован. Кто это сделал? – спросил он, сам не зная кого.
Посреди кухни стояла большущая эмалированная плита небесно-голубого цвета с двумя пузатыми крышками сверху и пятью дверцами на фасаде. Округлых форм, ласковая, теплая, которую так и хотелось погладить… Перед ней на одеяле лежал пес, что-то вроде старого волка, он заскулил, заметив их, попытался было встать, чтобы поздороваться или показать кто здесь хозяин, но передумал и с кряхтением улегся обратно.
Вокруг деревенского стола (или монастырского?), столь же впечатляющего размера, стояли разношерстные стулья. Со стола еще не убрали, за ним только что ужинали. Серебряные приборы, тарелки с остатками соуса, стеклянные стаканы из-под горчицы с надписью «Уолт Дисней» и кольца для салфеток из слоновой кости.
Изумительно стильный посудный шкаф, полностью соответствующий своему предназначению, битком набитый всякими плошками, фаянсом, тарелками и выщербленными чашками. В углу, за плитой, каменная мойка, явно жутко неудобная, в ней, в пожелтевшем тазу, высится гора немытых кастрюль. Под потолком – корзины, зарешеченный шкафчик для провизии, фарфоровая люстра, что-то вроде ящика, такой же длины, как стол, с прорезями и отверстиями – хранилище вековой истории ложек, допотопная клейкая лента от мух и уже сегодняшние мухи, ничего не ведающие об участи, постигшей их предков, потирая лапками, предвкушали пиршество из крошек от торта…
На стенах, которые, вероятно, белили еще при Валуа, вдоль невидимого ростомера, даты и имена детей, многочисленные трещины, натюрморт, остановившиеся часы с кукушкой и полки, поддерживавшие связь времен… Свидетельствуя о более или менее современной нам жизни, они были заставлены пачками спагетти, риса, круп, муки, баночками с горчицей и прочими приправами знакомых марок в экономичных упаковках на большую семью.
И еще… Но… Чего тут только не было… Последние лучи одного из самых длинных дней в году пробивались сквозь стекло, затканное паутиной.
Тихий янтарно-желтый свет. Воск, пыль, шерсть, пепел…
Шарль обернулся:
– Лука!
– Подвинься, ее надо выгнать, а то она все загадит…
– Что это еще там?
– Ты что, коз не видал?
– Но она же совсем маленькая!
– Да, зато гадит много… Отойди от двери, пожаа-ста…
– А где же Алис?
– Здесь ее нет… Пойдем, наверное, все на дворе… Черт, вырвалась!
Засранка запрыгнула на стол, и Лука объявил, что ладно, это не страшно: Ясин соберет какашки в коробочку из-под конфет, и они отнесут их в школу.
– Ты уверен? Этот волкодав, похоже, с тобой не согласен…
– Да, но у него ни одного зуба не осталось… Ты идешь?
– Шагай помедленнее, малыш, у меня нога болит.
– Ой, прости… Я забыл…
Мальчишка был восхитителен. Шарля так и подмывало спросить его, знал ли тот свою бабушку, но он не решился. Не решался больше задавать вопросы. Боялся что-то испортить, нарушить, допустить бестактность, показаться грубым и неуместным на этой трогательной планете, соединяемой с миром разваливающимся мостом, где родители умерли, утки ходили навытяжку, а козы залезали в корзинки для хлеба.
Опираясь на его плечо, следовал за ним навстречу заходящему солнцу.
Они обогнули дом, по дорожке, выкошенной в высокой траве, перешли луг, их догнали собаки из машины, они почувствовали запах костра (тоже давно забытый…), и издалека увидели всю компанию на опушке леса: там болтали, смеялись и прыгали вокруг костра.
– Черт, она идет за нами.
– Кто?
– Капитан Хаддок…
Шарлю уже не нужно было оборачиваться, чтобы понять, о какой животине идет речь. Он умирал со смеху.
Кому он все это расскажет?
Кто ему поверит?
Он приехал сюда как крысолов, чтобы собрать воедино да и покончить со своим детством, и наконец уж стареть себе спокойно, а вместо этого, волоча свою одеревеневшую ногу, снова, как ребенок, удирал, потому что все же уфф… ну и чудные же эти ламы… Да, он умирал со смеху, и ему бы так хотелось, чтобы Матильда была сейчас здесь. Ой, черт, сейчас плюнет… Плюнет… Я чувствую.
