Грэм Джойс - Дом Утраченных Грез
– Волшебный запах, – сказал Майк, придвигаясь ближе к костру.
– Да, ты прав, – подумав, согласился пастух. Сел Рядом и достал из кармана несколько оливок.
– А мне что-нибудь достанется?
– Нет.
Майк помолчал, потом сказал:
– Мне, что ж, придется питаться дымом мастики, да?
– Хорошая мысль. – Манусос выплюнул косточку в огонь.
– Ты не возражаешь, если я попью воды?
– Да. Попей. Это очень хорошо для тебя.
Манусос не заметил или притворился, что не заметил сарказма, прозвучавшего в просьбе Майка. Он с довольным видом смотрел в огонь, жуя оливки и время от времени подбрасывая хворост.
Он размышлял над тем, как сделать так, чтобы англичанин попросил научить его танцевать. Ни спросить прямо, не хочет ли он этому научиться, ни даже предложить свою помощь Манусос не мог. Это должно идти от самого Майка, собственный пытливый дух должен подтолкнуть его к этому. Хотя не сказать, что у Майка явно есть к этому задатки, и непонятно, как учить его.
Пастух встал, подошел к своей сумке и вынул из нее лиру. Прижал к ребрам, занес смычок и провел им по струнам. Раздался нарастающий звук, скорбный и требовательный, и, подхваченный скалами, повис в воздухе. Манусос повторил его.
– Майк, можешь ты заставить музыку жить одной жизнью с дымом костра?
– Что ты имеешь в виду?
– Смотри на дым. И слушай. – Манусос медленно провел смычком по струнам и извлек новый скорбный вопль, который взлетел и растворился в воздухе. Манусос повторил движение смычка.
– Теперь понимаю. Музыка будто принимает облик дыма, или дым как бы имитирует движение музыки – либо то, либо другое.
– Смотри еще.
Манусос послал в ночь еще несколько нот, которые, казалось, действительно взлетели в клубах дыма, возникли и исчезли вдалеке в жутком единении. Майк покачал головой и рассмеялся:
– Да. Отличный трюк.
– Трюк?
– Да. Полная иллюзия реальности. Но все это происходит у тебя в голове.
Манусос опустил смычок и озадаченно помотал головой:
– Не понимаю, что значит «в голове».
– Я хочу сказать – в сознании. Это все не реаль… субъективно. – Майк посмотрел на пастуха так, словно подобные вещи недоступны пониманию простого грека. Он почувствовал, что краснеет. – Я имею в виду, что твое сознание, то есть наше, воспринимает это так, будто дым и музыка как-то связаны между собой. То есть только мы двое связываем эти вещи воедино. Думаю, все это из области философии.
– Философии?
– Да.
– Не знаю, Майк. Может, я плохо понимаю английский. Может, ты просто глупый человек.
Майк засмеялся, но Манусос смотрел на него очень серьезно.
– Вероятно, что второе. Да. Самое лучшее – продолжить, исходя из этого. – Пастух слегка приуныл. – Где еще это может быть, как не в нашем сознании? Разве я не развел костер? Разве я не играл музыку?
– Я соглашусь, – торопливо прервал его Майк, – что дым и музыка как бы танцуют вместе.
Пастух взглянул на него заблестевшими глазами:
– Танцуют! Да, они танцуют! Именно так! Смотри еще!
И Манусос заиграл. Он играл мелодию, полную глубокой скорби, подобие плача. И снова музыка, казалось, сливается с дымом в ночном воздухе.
– Это напоминает мне, – сказал Майк, – эта музыка напоминает мне ирландскую волынку. И то, что у них называется «слоу эйр» – медленная песнь.
Манусос не сводил с него пристального взгляда. «Перестань болтать, дурень. Перестань болтать и попроси меня. Попроси меня». Он сымпровизировал собственный переход от заунывного плача к энергичному танцу на четыре четверти, отбивая пальцами ритм по корпусу инструмента. Майк кивал в такт музыке, и пастух улыбался ему. «Вот так. А теперь попроси. Попроси научить тебя танцу».
Но Майк сидел в прежней позе. Лишь двигал головой в ответ поразительным, быстрым, сложным фигурам музыки. Манусос кивал ему, подбадривая. Улыбался, двигал усами, бровями, всей своей мимикой призывая Майка сделать то, от чего никакой грек не удержался бы в такой ситуации – вскочил бы и принялся танцевать. Но Майк продолжал сидеть, не делая попытки оторвать зад от пыльной земли.
Локоть Манусоса энергично ходил вперед и назад. Майк с некоторой боязнью смотрел на изменившееся лицо пастуха. Улыбка исчезла с него, неожиданно сменившись угрюмым выражением, потом снова мелькнула на мгновение. Манусос поднял глаза к темному небу и, не переставая играть и отбивать ритм, запел что-то неразборчивое.
Когда Майк принялся, хотя и скованно, притоптывать в такт пению, Манусос удвоил усилия. Он взял дикий рифф, и пронзительный вопль струн взлетел к ночному небу; в то же время выразительной мимикой он не прекращал попыток побудить Майка к танцу. Он одобрительно кивал, глядя на его притоптывавшие ноги, потом запрокинул голову к ночному небу, поджал губы, и улыбнулся, нерешительно и многозначительно, и затряс плечами так, что Майк почувствовал беспокойство.
Вдруг Манусос оборвал игру и поник головой, словно подстреленный.
– Почему ты перестал играть? – спросил Майк.
– Вот почему.
Он встал и навалил в костер хворосту. Костер снова вспыхнул и затрещал, воздух наполнился ароматом мастики. Он обошел вокруг костра, отшвыривая ногой камни, чтобы очистить пространство, сел и снял башмаки и носки. Потом встал, зарывшись пальцами в пыль, и схватил свой инструмент.
– Начнем, – сказал он.
И заиграл снова. Теперь мелодия была намного проще, в том же темпе, но меньше оснащенная мелизмами. И, не прерывая игры, он начал танцевать. Это был танец, похожий на те, что Майк видел на сельских праздниках, танец, которому он пытался подражать, когда напивался. Манусос, крадучись, медленно шагнул вперед, словно следуя невидимой линии на земле. Упал на одно колено, качнулся вправо, качнулся влево и вновь поднялся. Отступил назад, по той же невидимой линии, и с необычайной легкостью прыгнул вперед. Страстная музыка жгла нервы, и пастух энергично и одобрительно кивнул, когда Майк не удержался и принялся прихлопывать ей в такт.
Манусос вновь оборвал игру. Подул ветер, и метнувшийся дым обволок его лицо. Он раздраженно смотрел на озадаченного Майка, опустив смычок и лиру, которую держал за шейку, как придушенную птицу.
– Что с тобой, глупый англичанин? – заорал он. – Любой грек, достойный называться греком, давным-давно был бы на ногах! Встань, истукан! Или ты каменный? Где твои ноги? Где твои крылья? Встань и танцуй!
Майк заерзал под его взглядом.
– Слушай, Манусос, – сказал он, – если хочешь, чтобы я танцевал, придется тебе сначала меня этому научить.
– ДА! – возопил грек. – ДА! – Он вскинул руки к звездам, взмахнув инструментом и смычком. В красном свете костра лицо старика сияло радостью. Глаза горели, как звезды. – Этеи инэ, морэ! Экис о хорос тора! Нэ, Микалис, нэ! Я научу тебя танцевать! А теперь вместе! Да, Микалис, да! Я уж думал, ты никогда не попросишь меня об этом!
Он подбежал к Майку и поставил его на ноги. Потом поцеловал, расчувствовавшись, влажными губами в одну щеку, потом в другую.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Майк, вытирая мокрую щеку. – Почему я должен был попросить?
– Иди сюда! Становись здесь, за мной. Ты ничего не умеешь. Ничего. Не беспокойся. Я люблю тебя, малыш Микалис. Не всякая глупость плоха. Итак, танец, которому я буду тебя учить, называется танец кефи.
37
Майк проснулся в своем спальном мешке; все тело болело, от голода сосало под ложечкой. После того как они кончили танцевать – урок продолжался часа три или четыре, – Манусос велел Майку сесть и следить за овечьей отарой. Он не сказал, зачем это надо делать. Майк знал, что на материке водятся волки, но не слышал, чтобы они встречались на острове. Наверно, лиса может утащить ягненка.
– Лисы? Можно ждать лис?
– Жди чего угодно, – ответил Манусос. – Жди всего.
Позже, в середине ночи, пастух, поспав, сменил его на посту. Измученный Майк заполз в мешок и мгновенно уснул. Сейчас он, щурясь, выглянул из мешка: уже рассвело, и на востоке из-за вершины показалось солнце. Майк посмотрел вокруг; пастух сидел на камне, наблюдая за ним.
– Завтрак, – сказал Майк. – Мне необходим завтрак.
Пастух поднял брови. Майк застонал; он слишком хорошо знал, что у грека это означает «нет».
Майк выбрался из мешка и пошел за водой. Его лицо опухло от сна, глаза слипались. Он проснулся раздраженный, в отвратительном настроении и вместо приветствия пастуха встретился с его неоправданно жестоким деспотизмом. Он даже не был уверен, что это деспотизм; он неожиданно почувствовал, что Манусос колеблется, принимая решения, и но этой причине ему не доставляет радости заставлять его голодать.
– Послушай, нельзя рассчитывать, что я буду танцевать и считать овец всю ночь на пустой желудок. Я должен что-то съесть, хотя бы лишь горстку прогорклых оливок.
Пастух снова поднял брови и, в подкрепление категоричности отказа, слегка выставил подбородок. Майк в отчаянии упал на свой мешок:
