Андрей Волос - Недвижимость
— А кто хамит, кто? Не, ну ты тоже фильтруй базар, чё ты в натуре. Чё такое за фигня? Почему пятница?
Я сказал почему.
Он хмыкнул.
— Не, ну а хавирку-то берете? Или как?
— Берем.
— Тогда базару нет, — обрадовался голос. — Давай тогда пятеру засылай до пятницы. Даже лучше десятку. В пятницу конкретно перепишем, ему остаток отдадите — и все, и разбежались. Ты ему скоко назначил? Шешнадцать? Смори, давай так: если сёння засылаете десятку, за пятнашку отдадим. Нам чисто мазы нету досуха выжимать. Нам червончик свой отбить — и гуляй. А?
Теперь уже мне пришлось хмыкнуть.
— Отличный план. Может, всю пятнашку сегодня? А чего тянуть? И разбежимся. А уж квартирку мы когда-нито потом оформим. Что нам квартирка? Нам главное — деньги вам отдать. А квартирка погодит.
Нам не к спеху. Возьмете пятнашку-то?
— Не, ну чё ты опять, — загнусил он. Удивительно знакомый был голос. Впрочем, все гнусавые приблатненные голоса довольно похожи. — Чё ты межуешься? Я дело говорю. Да все нормально будет, чё ты. Если он чонить там залупнется — свистнешь, подскочим конкретно. А? Все нормальные пацаны. Разберемся в пять минут.
— Нам квартира нужна, а не разборки. Какой может быть задаток, если у вас документы не готовы? В общем, предложение такое.
Сегодня встречаемся. Я с покупателем приеду. Если ему все подходит — закладываемся на следующую неделю. Готовы документы — тут же оформляем. Годится?
— А если кинете?
— Нет, ну если у вас там где-нибудь другой покупатель есть — то мы не возражаем. Пожалуйста. Пусть покупает. Мы переживем как-нибудь… Я же говорю: у вас все равно документов нет.
Подвернется покупатель — флаг вам в руки. А не подвернется — так в пятницу на нашего оформим.
— Нет, не пойдет, — заупрямился он. — Мы, значит, это!.. а вы потом!.. нет уж! Штуку вперед! Сегодня.
— Ага, понял. Ладно, что нам время попусту терять… Хрюши нету, так хотя бы Степаше кланяйся.
— Чего? — сказал он. — Э, э! Погоди! Слышь? Через пять минут можешь набрать?
Я позвонил через пять минут.
Трубку взял этот гнусавый — и опять показалось, что голос знаком.
— Ладно, валяй, — сказал он. — Годится. Запрессовали.
Подъезжайте тогда. Смотри, слышь. Кронштадтский, двадцать два…
— Какой еще Кронштадтский, если квартира на Технической?
— Так а чё квартира? Мы-то здесь… и бумаги здесь, и все. Чё ты?
— Я-то ничего, и покупателю все равно, где вы. Хоть на Марсе.
Только он квартиру хочет посмотреть. А квартира — на
Технической. Давайте там. Во сколько?
— Не, ну ты чё, в натуре! Нам туда тащиться!.. — Он повыл секунд тридцать, потом, как водится, зажал трубку, посовещался и сказал: — Ладно. К трем подтянемся.
— Бумаги, бумаги не забудьте!
Я набрал другой номер.
— «Самсон трейдинг», здравствуйте, — промурлыкала пластмассовая секретарша.
Первое, что сказал Кастаки, взяв трубку, было:
— Слушай, так ты вчера так и не воспользовался?
— Зато ты воспользовался вдвойне, — съязвил я. — Полной ложкой.
— А что ж. — Он добродушно хохотнул. — Я же говорю — уплочено.
— В три часа на Технической. Пиши адрес.
— Башка трещит, — пожаловался Шура.
— Не у тебя одного, — сказал я. — Не опаздывай, мне еще к пяти в «Свой угол».
23
Я встал на углу, у помойки, как договорились.
Шуры не было.
Я сидел в машине, поглядывая то на часы, то в сторону дымящей теплостанции, откуда должен был показаться его «ниссан».
Голова просветлела. Но не до кристальной ясности. Я утешал себя надеждой, что Кастаки чувствует себя не лучше. И поделом.
У меня не хватило воли его остановить. У меня никогда не хватает воли кого бы то ни было останавливать. У меня не хватает воли даже на то, чтобы самому остановиться. В «Диком гусе», слава богу, не было никаких эксцессов. Правда, под конец застолья
Шурик стал удивительно придирчив и трижды гонял все более мрачнеющего официанта за /другим/ кофе, утверждая, что /этот/ совсем не пахнет. Я был совершенно трезв. Нет, я, конечно, захмелел с самого начала. А потом пришел в норму. И уже не пьянел. Да и пил-то мало. Я вообще на это дело очень крепок.
Крепче других. Когда другие падают, я еще сижу. А когда падаю сам, то уже некому заметить куда. В результате время от времени меня коллективно ищут. И находят, например, в темной комнате, как однажды у Стаса. Или в канаве, как в тот раз, когда гуляли на даче у Волкова… Короче, я все трезвел, официант и кофе раздражали Шуру все больше, и когда к нам подъехала со своей тележкой какая-то совершенно невинная женщина в белой наколке, чтобы забрать грязную посуду, если таковая обнаружится, захмелевший Шура, хмуро поглядев, как она, улыбаясь, чрезвычайно деликатно опускает в стальной поддон тарелочку из-под икры, вдруг спросил: «Ну что ты, падла, лязгаешь?» Вопрос был, в сущности, безобидный, но женщина не поняла юмора и побежала жаловаться. Когда пришли два скучных охранника, мы все равно уже собирались уходить. Выбравшись наконец из этого затхлого подвала, я обнаружил у себя в руках две бутылки шампанского и бутылку коньяку. Черт их знает откуда. Было довольно темно, и я еще силился разобрать этикетку, а Шура уже сказал: «Подожди, я сейчас», — и куда-то пропал. Вообще я не собирался пить ни коньяку, ни шампанского. Меня интересовали только этикетки.
Азербайджанский, что ли? Или дагестанский? Да ладно, лишь бы не чеченский… Собственно, единственное, о чем я думал, — это поймать такси. Но оказалось, что такси уже поймал Кастаки, и не совсем пустое. Обеим было лет по двадцать пять. Не девочки, в общем. Одна светленькая. Другая темненькая. Раскрашенные лица.
Довольно похожие. Темненькая поглазастей. Я молча сунул ей бутылку, она молча же ее взяла. Ни одна из них мне и на дух была не нужна, но разорвать дружеские связи во втором часу ночи после «Дикого гуся» — дело совершенно невозможное. Кастаки учил таксиста, как тому вести машину. Таксист невозмутимо рулил, а иногда зачем-то подмигивал мне в зеркальце. Девушки шептались и хихикали. «Вы откуда, сестры?» — спросил Шура. «Ой, ну какая разница откуда, — сказала светленькая так, что сразу стало ясно откуда. Она вообще была побойчее. — Мы же не спрашиваем, откуда вы, правда?» — «Мы-то понятно откуда, — заявил Шура. — Мы родом из детства». Таксист хмыкнул. «Направо, — неодобрительно сказал ему Кастаки. — Из голозадого детства, вот откуда. И хотим обратно». И громко расхохотался собачьим своим хохотом. Он сидел впереди, а я сзади, рядом с темненькой. Мы невольно соприкасались кое-какими частями тела. Части были податливы и теплы, но почему-то производили впечатление резиновых — как рядом с манекеном. Я отодвинулся к двери. Она (не дверь, а темненькая), кажется, не обратила на это внимания. «Во двор, — сказал Кастаки. — Осторожно, яма. Так с Украины, что ли?» — «С Америки, — хихикнула светленькая. — С Вашингтона мы». Таксист опять хмыкнул. «Ага, из Вашингтона, — буркнул он. — Отса-сити, штат Небраска». — «Вы, мужчина, не встревайте, — сказала вдруг светленькая довольно взвинченно. — Едете себе, ну и едьте». — «Ему тоже хочется, — заметила темненькая и рассмеялась. — Вот и чипляется». У нее оказался низкий влажный голос. Она вздохнула и жестом примерной ученицы сложила руки на коленках — справа и слева от бутылки шампанского, промявшей короткую юбку. Таксист нечеловечески вывернул голову и посмотрел на нее долгим взглядом. Если б не темнота, этот взгляд мог оказаться испепеляющим. «Ты рули, рули, — посоветовал Шура. — А то сейчас доездимся». Тогда таксист отвернулся и сплюнул. Точнее, сделал вид, что сплюнул: тьфу.
Шурик долго пыхтел, расплачиваясь: все ронял бумажки в грязь. Мы стояли у машины. Темненькая держала бутылку шампанского. Меня так и подмывало с ними о чем-нибудь потолковать. Но сказать было нечего. А главное — им со мной не о чем было разговаривать. Что говорить, когда все ясно как дважды два? Я разозлился и сказал:
«Шурик, так ты обнаружил, что ли, другую высшую математику?» Он хлопнул дверцей и повернулся: «Чего? Пошли, пошли…» Я повторил: «Математику… помнишь? С апельсин, что ли?.. или как там было? Обнаружил?» Кастаки не ответил, а просто взял обеих под руки и повел к подъезду, что-то говоря. Светленькая рассмеялась.
Пробку я, естественно, не удержал, и пена залила полстола. Шура допил свой стакан и потянул светленькую в комнату. Они, казалось, уже век были знакомы. Сначала она кокетливо возмутилась, сделала глаза, сказала: «Вы чего, мужчина?!» — а потом рассмеялась и посеменила следом, повторяя с испугом понарошку: «Ой, иду-иду-иду! Ой, иду-иду-иду!» Я бросил на стол кухонное полотенце. Оно намокло. В комнате забренчала какая-то простецкая музыка, потом хриплый голос запел с середины: /«…и каждую ночь — больные сны, все время зима, и нет весны, и нет никого, по кому тосковать, и некому верить». / Я налил себе еще немного и спросил: «Ты чего не пьешь?» Темненькая пожала плечами. Я вспомнил анекдот. Грузин спрашивает: почему молчишь?
