Улья Нова - Инка
Подошел некто, представился как Человек-Краб, полагая, что все и каждый должны знать, кто он такой. По старой привычке опытного классификатора Инка прищурилась и безошибочно определила: принадлежит к мифическим, а еще у него много рук, и в каждой с утра пораньше уже шуршит громадный пакет с покупками. Человек-Краб долго топтался возле чемодана, хотел что-то спросить, не решился, наклонился, повертел один амулет, понюхал другой, спросил, сколько. Инка промолчала, ответил за нее Виракоча, душа душ, чье призвание – благотворительность, ответил он пространно – а сколько не жалко за ручной труд, столько и бросьте в чемодан. Видимо, постеснявшись дать меньше и не пожелав оказаться излишне щедрым, Человек-Краб попятился и был таков.
К полудню Инка выменяла на пирожки два амулета и тут же почувствовала себя на рынке как рыба в воде. Но немного погодя, осмотревшись, она начала догадываться, что амулеты не идут нарасхват, и подходят к ним в основном ложные покупатели, задают кучу глупых вопросов. Переберут, померят, замусолят и уходят ни с чем. Зато как бойко торгуется соседям: эти путешественники с юга выменивают на монетки яркие пластмассовые открывалки, разноцветные губки, прищепки, отвертки и брелоки. Инка всхлипнула: «Над нами гармоничный небосвод, а под ним – запутанный клубок противоречий. Если уж с неба упал, хорошего не жди, а жди, что завоюют, повяжут, пленят, сломают пару костей, набьют голову мишурой и только потом выпустят: плыви, дружок, существуй». Продумав все это, Инка пустила в проход между прилавками длинный плевок, полный отчаяния и, съежившись, перестала высказываться.
Задетый грубостью, проснулся Виракоча и тут же начал творить добро: Инкина бутыль с пивом поплыла по торговым рядам, осушаемая и нахваливаемая сухими губами чужеземцев, Инкина кофточка укрыла голенького чумазого дитенка, что бегал под ногами у покупателей, один из амулетов был добродушно подарен всхлипывающей девочке. Инка выполняла все это покорно, Виракоча полноправно властвовал в ее душе, внося туда свет, свежесть и жертвенность. Инка махнула рукой и складывала из камешков на земляном полу мозаики. Она догадалась, Виракоча – бездомное и бедное существо, каждый, кто обнаружит его в себе, становится бродячим торговцем и воином, вынужденным кочевать с места на место. Она не ошиблась. Все шло довольно неплохо, и вот неожиданно свет померк, нет, это было не затмение солнца и не надвигающаяся гроза – неизвестно откуда возник перед Инкой огромный быкадор-неандерталец, затянутый в доспехи дешевой черной кожи. Он вырос из земляного пола как разъяренный гриб и начал орать: «Отвали отсюда» и «Гони деньгу», но руки в ход не пускал и правильно делал, а то Инка приготовилась в любую минуту выхватить из носка кухонный топор-томагавк и метнуть его в окорок обидчику. Однако обошлось без драки: соседи, отведавшие из Инкиной бутыли, стали тихонько заступаться: мол, оставь девчонку, у нее и так-то дела плохи, продает чепуху, пусть сидит, она не мешает. Когда быкадор удалился, ей намекнули: с тебя еще пива, такого же. Так что благотворительность Виракочи принесла хоть какую-то пользу, правда, пришлось переместиться в дальний угол возле труб.
Вечером чемодан стал легче всего на четыре амулета и тяжелее на сторублевую бумажку, пять монет по два рубля и еще на две чужеземные монеты с дырочкой посередине, с которыми нечего делать, кроме как нанизать на нитку погремушку-сакапу. Пересчитав выручку, Инка печально сверкнула на весь свет оскалом желтых зубов. Восвояси она ушла лишь к полуночи – когда ангар рынка заметали и разгоняли бродяг. От усталости первого рабочего дня в пирамидальном комплексе рынка чемодан казался таким тяжелым, словно был набит сокровищами. К дому она подбиралась уставшая, как потерпевший кораблекрушение, что очнулся на неизвестном и обдуваемом ветрами морском берегу.
Неделю Инка продавала амулеты, с трудом наскребая на лепешки, сливы и вареную кукурузу. Потом пару дней все шло как нельзя лучше, и она, решив шикануть, купила у соседки юбку с большими пестрыми цветами. На рынок она приносила бутыли с пивом, а варево это готовила из забродившей брусники, кукурузных зерен и овощных очистков. Бутыль плавала по рядам, и сухие губы туземцев жадно припадали к горлышку. Заглотнув холодное пиво, они отирали подбородки заношенными рукавами, довольно причмокивали, хвалили, посылали дальше, щурились на солнце, что пробивалось в полумрак рынка через дыры в крыше. Они были хитры, эти туземцы, а в то же время – просты, как дротики прямые. За глоток пива туземцы Инку прикармливали – подгнившим с бочка персиком, кусочком сала на хлебце, дырявым пирожком, вчерашним пирожным и следили, чтобы она угощение съедала, укрепляла свой дух, правда, не всегда во благо желудку. За подаренный амулет ее оберегали от лазутчиков, попрошаек и быкадоров-потрошителей.
Теперь она с утра до вечера маячит на рынке в углу. День под дырявой крышей тянется медленно. Ожидание покупателей дается Инке нелегко, она вздыхает, озирается по сторонам, цедит сквозь зубы всякие недобрые пожелания, теряет силы и, не выдержав, выходит из игры – опускает глаза и плетет амулеты из цветных ниток, нанизывает бусики из сушеных плодов, вяжет ожерелья из кусочков кожи. Как Инка ни старается, заметно: когда делаешь амулет на продажу, он выходит кособокий и скорченный, узелки и бахрома ложатся криво, пуговицы, стеклышки, сушеные плоды выстраиваются вразнобой. Когда же она плетет амулет в подарок, да хоть соседке справа, той, что продает картофель и свеклу, – сразу работать в радость: иголка легко протыкает самую грубую кожу, нитка намертво прикрепляет пуговицы и стекляшки, узор складывается без сбоев, не узор – загляденье, Инка шьет и любуется. Потом она снова возвращается в напряженное ожидание покупателей, нервничает и ревностно следит за каждым проходящим мимо существом, мучение засевает в ее горло морских ежей в желудок швыряет горсть раскаленных камней, а в спину втыкает пропитанный ядом дротик. Она сидит тихонько в своем уголке, на фанерке, кромсает подпорченный, негодный персик, внимательно следит за прохожими, пытаясь понять, почему же их не интересует ее товар, почему они равнодушно проходят мимо, кажется, даже не замечая, что в чемодане. Инка безмолвствует, не высказывается, а сама плывет к озеру отчаяния, туда если попадешь, выбраться и не надейся. Но ни самодовольные лица покупателей, ни пренебрежительные, высокомерные вопросы зевак, которые уйдут ни с чем, ни высказывания сквозь зубы, которыми они осыпают Инку как пеплом, ни пустота в ее карманах, ни тревога за вероятное отсутствие ужина, ни тем более маячащий вон там, в двух проходах, быкадор не способны помешать Инке выискивать маленькие волшебства во всем, на что только падает ее взгляд. И вот она сидит, катает за щекой еще сочную, волокнистую косточку персика и, снова выходя из игры, начинает искать волшебство. Идти никуда не надо, иногда достаточно чуть повернуть голову, и волшебство, как редкая бабочка, мелькнет и снова затеряется в толпе.
Например, соседки: у торговки картофелем большие, крепкие руки всегда в земле, а у той, что через проход продает персики, – ручки маленькие, быстрые и остаются чистенькими почти весь день. Ну если только иногда, уже под вечер въедается в пальцы всякая пыль и сор с порченых фруктов. Торговка картофелем женщина широкая и крикливая, умеет за себя постоять, чуть что, первая заголосит. Торговка персиками – худенькая, тихая и услужливая, любую ссору старается решать улыбкой, поблескивая золотом зубов. У торговки картофелем часто побаливает правый бок, она хмурится и привязывает капустный лист, надеясь, что он вытянет хворь. Торговка персиками, если у нее стреляет в висок или покалывает сердце, катает по больному месту виноградину, говорит, так можно болезнь обмануть. Обе они юркие, как ящерицы, немного мухлюют, обвешивают себе на крем, на пиво, волосы у них черные, как угли, и глаза живые, блестят. И обе они одинаково опешили, онемели, даже толком ничего не поняли. Зато Инка все усекла на лету, в ту же секунду по зову древнего, как голые камни, инстинкта, сорвалась она с места, быстрее молнии понеслась по проходу, стараясь бережно расчищать себе дорогу, ну если только парочку широких дам пришлось отпихнуть к прилавкам. Неслась Инка быстро, как оскорбленный и разгневанный ягуар, неумолимо приближалась она к цели, словно голод и природный инстинкт охоты делали прыжки ее мягкими и пружинистыми. Тело ее стало легким и слитым, на лице несла она встревоженное и воинственное выражение, которое придавало немало величия облику ее. Вон, среди расступающихся, обеспокоенных зевак и взволнованных покупателей мелькает, вьется, петляет серый крысиный затылок. К нему рвется разъяренная Инка, огибая, расталкивая препятствия из медлительных и непонятливых тел. Вот уже выбрасывает она руку вперед, хватает крысу за воротник, да так, что трещит ткань, трясет Инка воришку, да так, что хрустят его позвонки. Но тут слезы выступают и на ее глазах: жжет укушенная рука, саднит разбитая скула, а на кофточке что это за вишневые зигзаги, уж не пролилась ли опять Инкина кровь? Крыса упирается, рассыпает тумаки и зуботычины, шипит проклятия, рвет в клочья Инкину кофточку, выкручивает руки, царапается и вырывается так, что нет возможности выхватить кухонный топор-томагавк, нечем защититься. Но подтягивается подмога, кажется, стало доходить до зевак, что какая-то неприятность стряслась, они подошли, остановились и замерли. Но почему же они стоят столбами, почему никак не решаются помочь? Неужели они все, как один, из племени трусливых истуканов-недоумков Или люди эти боятся вмешательством нарушить кровавые ритуалы рынка, рассердить и оскорбить его владык. Крыса бьется, но слабеет, истерзанный, швыряет Инке украденную сетку с киви, десяток твердых волосатых кулачков что есть силы бьют ее в лицо. Юркий, злобно поблескивая глазенками, крыса теряется в толпе, ускользает мимо безучастных, торопливых людей, озабоченных лишь содержимым своих шуршащих пакетов и скрипящих от тяжести авосек. Но справедливость восстановлена, крыса получил по заслугам, он, хромая, вырывается вон с рынка и не скоро теперь сюда придет. Еле волоча ноги, возвращается Инка на место, отирает рукавом кровь из носа, она игнорирует участливые расспросы зевак и торжественно вручает онемевшей торговке ее киви. Только один фрукт в сетке помялся, остальные как новые, молодые и крепкие киви, готовы побороться с любыми холеными плодами из нераспечатанных еще ящиков. Ликуют торговки, поют Инке песнь благодарности, несут щедрые дары победительнице: два персика, свеклу, виноград и пакетик фасоли. Ликует Виракоча, и оперение его блестит ярче, чем золотые зубы торговок. Инка скромненько сидит в уголке, с тревогой ощупывает свое израненное тело, проверяет, целы ли ребра, не треснула ли скула, видит ли правый глаз. Но нельзя сказать, что Инка уж совсем равнодушна к своей победе, честно говоря, она тоже ликует, но не подает вида. Пусть царапины жгут и ушибы саднят, укушенные места ноют, а тело объято болью, сегодня ее день, соседка, та, что торгует картофелем, тряпочкой вытирает кровь с ее плеча, а продавец колбас великодушно протягивает сверток, упоительно пахнущий свежей розовой бужениной.
