Валерия Новодворская - Поэты и цари
Если к кому-то оно и относится, то именно к Борису Леонидовичу, называвшему жизнь своей сестрой, а смерть взявшему едва ли не в супруги: «…смягчи последней лаской женскою мне горечь рокового часа».
Как это подходит к блоковскому «О, весна без конца и без краю – без конца и без краю мечта! Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! И приветствую звоном щита!…Принимаю пустынные веси! И колодцы земных городов! Осветленный простор поднебесий и томления рабьих трудов!» Да, Пастернак подписался бы под блоковским финалом, в который не вышел автор, но вышел он сам: «И смотрю, и вражду измеряю, ненавидя, кляня и любя: за мученья, за гибель – я знаю – все равно принимаю тебя!»
Гении бывают разные, есть и злые, и угрюмые, и мрачные. Пастернак был улыбчивым, радостным, веселым и светлым гением. К творчеству своему он относился религиозно, как к миссии, и это тоже было от Эллады: дар Аполлона, талант, требовал воплощения и прилежания, ведь надо же было выполнить волю богов. Божественный ретранслятор, вместилище Бога – это определение поэта, данное Платоном, – тоже Эллада.
Самое необыкновенное мироощущение и самое необыкновенное происхождение. Род Пастернаков шел от средневекового испанского теолога Исаака Абарбанеля, знаменитого на всю страну. Умер он в 1508 году. Ему наследовал сын, врач Иуда, и мастерство его было таково, что когда из Испании изгоняли евреев, его умоляли остаться. Но он в обиде на Реконкисту уехал в Италию и там прославился как химик, целитель и фармацевт Леон Эбрео (Леон-еврей), хотя он и принял крещение.
А отец поэта, Исаак Иосифович, был сыном набожного владельца гостиницы из Одессы. Как он стал Леонидом? В детстве у ребенка был круп, он задыхался от кашля. Отец бросил на пол фарфоровый горшок, мальчик испугался и кашлять перестал. Выжившего сына надо было переименовать, чтобы отвадить болезнь. Старинный еврейский обычай… Леонид Осипович был очень талантливым иллюстратором. Толстой увидел его работы и другого художника для своих произведений иметь уже не захотел. Лев Николаевич очень любил своего иллюстратора и познакомил его с Рильке. Великие имена, великие гости склонялись над колыбелью маленького Бориса.
Мать ребенка была тоже уникальна. Розалия Исидоровна Кауфман, любимый в Одессе вундеркинд. Музыкантша, пианистка, лучшая в России исполнительница. Музы дежурили у колыбели, и уж конечно, два одессита должны были породить очень жизнерадостное дитя. Отец – академик живописи, мать – профессор музыки. В 1894 году Леониду Осиповичу предлагают профессуру в Училище живописи, ваяния и зодчества (попечитель – великий князь Сергей Александрович, муж великой княгини Елизаветы, христианской подвижницы, сестры императрицы. Ее ждала страшная смерть от рук большевиков, а Сергея Александровича разорвет на куски бомба Ивана Каляева). Он соглашается, но предупреждает: креститься не пойдет – это условие принято не будет.
Родители Пастернака были люди Ветхого Завета, настаивавшие на своем еврействе; Борис же свое еврейство всегда отрицал, оно ему было неинтересно. Русская няня водила его в церковь, священник благословил мальчика и окропил его святой водой. Пастернак воспринял это как крещение. Потом он вырос и перестал ходить в храм (у него будет свой: Храм русской литературы). Он не практиковал, но верил. Он был вольнодумцем, но ревностным христианином: самые глубокие и проникновенные стихи о христианстве принадлежат ему, поколение 50-х (и уж конечно, последующих десятилетий) выросло на них и не мыслит себе без этих стихов ни звуков органа, ни колокольного звона, ни крестного хода.
Пастернак мечтал воспитать народ, он, как почти любой интеллигент начала XX века, перед ним преклонялся. Но понять его смогла только интеллигенция. Пастернак прозрачен, но не прост, как, впрочем, все российские поэты. Демократизм не сделал доступнее ни Блока, ни Цветаеву, ни Пастернака.
Семья поэта была доброй, нервной, многодетной (шестеро детей) и восторженной еврейской семьей. И немного мистической: когда дети болели, Розалия Исидоровна поклялась двенадцать лет не концертировать, если они выздоровеют, и слово сдержала. Как все интеллигентские дети, Боря читал и писал чуть ли не с пеленок, в том числе и стихи. Но он не любил «экзерсисы», он ценил потом только качественную свою работу. А в 1910 году христианин Пастернак впервые столкнется со своим еврейством, его ткнут в него, как кутенка. Националистическая, фундаменталистская империя стригла всех под одну гребенку, в том числе и гениев. Мальчика не приняли в 5-ю московскую гимназию: надо было соблюдать процентную норму, на Пастернака не хватило квоты. Порешили на том, что блестяще сдавший экзамены отрок будет год готовиться дома, а потом пойдет сразу во второй класс, потому что освободится одно место из квоты. Так все и произошло.
В старших классах начинается его переписка с петербургской кузиной, Ольгой Фрейденберг, лучшей его собеседницей за всю жизнь, понимавшей и его, и его творчество, девушкой очень некрасивой, строгой, но умной и образованной. Борис увлечется музыкой, композицией и добьется восторженного отзыва самого Скрябина, несмотря на отсутствие абсолютного слуха. Но он не захочет продолжать. Зачем становиться вторым Скрябиным, когда нужно стать единственным Пастернаком?
В 1906 году он закончит гимназию и поступит на юридический факультет Московского университета, но не выдержит пыли и казенщины кодексов и перейдет на родной историко-филологический. Где еще учиться поэту? Окончит он университет в 1913 году. К войне.
В апреле 1912 года на скудные родительские деньги (даже двум профессорам нелегко прокормить, одеть и выучить шестерых детей) Пастернак съездит на семестр в Марбург подучиться у неокантианцев. И здесь успех, и здесь можно остаться и сделаться профессиональным философом. Но он сам впоследствии переведет из «Фауста»: «Суха теория, мой друг, но зеленеет жизни древо».
Так что, посмотрев на те же скудные (для Серебряного века) деньги Швейцарию и Италию, Пастернак уедет в Москву. Муза ведет поэта его дорогой. Первые пять стихотворений он напечатает в альманахе «Лирика» в 1913 году. А в 1914-м уже появляется сборник «Близнец в тучах». Слава пришла сразу, без покровителей, без испытательного срока, потому что с такой ноты, с такого мастерства не начинал никто. Водопад, хрустальный, алмазный, низвергался с немыслимой высоты. Критики, читатели, завистливые мелкие литераторы, достойные собратья по цеху – все утонули, все пускали пузыри. И для врагов, и для друзей было ясно: пришел гений.
«Где, как обугленные груши, с деревьев тысячи грачей сорвутся в лужи и обрушат сухую грусть на дно очей» – это 1912 год.
Ему 22 года, и он уже достиг зрелости. «Но время шло, и старилось, и глохло, и поволокой рамы серебря, заря из сада обдавала стекла кровавыми слезами сентября». Это 1913 год. Он закончил университет. «Молодой специалист» – и мудрый гений, не имеющий возраста.
Великий поэт едва не попал на германский фронт. Его Антипова, Патулю, Пашу (из «Доктора Живаго») потом не сумеют отговорить. Он попадет в окопы и оттуда не вернется, превратится в большевика Стрельникова. А охваченного романтическим порывом поэта остановят друзья. Окопы не для соловьев. Стихи печатаются, но денег приносят мало. Пастернак подрабатывает домашним учителем, готовит к университету богатых тинейджеров, как в будущем его Лара. Тогда такие заработки ценились, были любимым занятием «студенческой молодежи», а «богатенькие буратино» вызывали положительную реакцию у всех, кроме эсдеков и эсеров, да и те хорошо воспринимали их в качестве спонсоров. Конечно, у молодого Пастернака были левые настроения; конечно, он был в восторге от народовольцев, народников, трагического и харизматического лейтенанта Шмидта, пресненских баррикад, динамитчиков и динамитчиц, восставшего народа и Февраля. Он на все это смотрел сквозь свой «магический кристалл» возвышенного идеализма.
Цари – это такая рутина… Порядок, казаки, полицейские, мещане… тьфу! Революционеры куда интереснее для поэтов, барышень и гимназистов (как раз бывший гимназист Бухарин будет покровительствовать великому поэту). Мы всё теперь понимаем, но очень трудно чем-то перекрыть пастернаковские слова о народовольческом подполье: «Но положенным слогом и нынче писались доклады, и в неведеньи бед за Невою пролетка гремит. А сентябрьская ночь задыхается тайною клада, и Степану Халтурину спать не дает динамит».
С гениями трудно спорить, даже когда они не правы. Как многие интеллигенты и как почти все поэты (и Маяковский, и Багрицкий, и даже иногда Мандельштам и Волошин, как Блок и Сельвинский, как кое-где и кое-когда Есенин, как Брюсов, как Эренбург в своих стихах, как даже Хлебников), Пастернак мечтал о революции как о празднике, конце обыденности, неслыханном освобождении от пошлости и быта, о чистоте и новизне, прямо по Бодлеру (кстати, в переводе Цветаевой): «Неведомого вглубь – чтоб новое обресть».
