Андрей Волос - Предатель
Однако признать, что, если нет доказательств вины, значит, человек невиновен, — это было никак невозможно. Это поставило бы под сомнение верность дела, которое они все вместе делали. И как делали — не щадя сил, отказывая себе во всем! Измотанные, с сизыми от недосыпа лицами, с табачными комками в горлах!.. Каждый из них втайне гордился, что причислен к когорте железных людей, способных раскрутить жизнь на нечеловеческие обороты: на такую скорость, такой проломный порыв, что все вокруг сливается в полосатое кружево!..
А начальство пуще: давай, давай! Еще скорее! Еще круче! В упрощенном порядке! Ограничиться самопризнанием обвиняемого! Допрашивать в качестве свидетелей агентуру! Подыскивать штатных свидетелей!..
Как усомниться, если сомнение — пособничество врагу? Пособник врага — сам враг. Усомниться — стать на сторону врага. Переметнуться. Стать предателем.
Он это крепко понял в самом конце практики. Два месяца практиканты были на подхвате у следователей. То есть что значит — на подхвате? Все то же самое делали. Только в подвал водить — это не их была забота…
Надо сказать, на Карпия и тогда уже маленько накатывало. А ведь здоровьем бог не обидел — рост под два метра, махалки как шатуны, шея бычья, спина — пахать можно. Но такое напряжение испытывал оперативный и следовательский состав, что, силой воли перевалив за некий предел, человек и сам потом не знал, что делает. Работа идет дальше, как шла, да только идет она в черном провале. Пару-тройку раз Карпий как будто терял сознание прямо в процессе следственных действий, а придя в себя, обнаруживал измолоченное тело подследственного. Когда успел? Сколько времени прошло? Сам или помог кто?..
Шла последняя неделя практики. Прокатись эта неделя, их бы вернули в школу на распределение — и, глядишь, все обошлось. Но однажды ночью начальник райотдела Шелапутин (к тому времени он сменил Баринова, разоблаченного и расстрелянного немецкого шпиона), приказал арестовать двух однокашников Карпия — Маслова и Райхинштейна.
Показательное заседание ревтрибунала вышло коротким. Сам сизый с лица, небритый, голова нехорошо дергается на жилистой шее, Шелапутин прохрипел, стуча кулаком по столу, что Маслов и Райхинштейн даже после нескольких взысканий не оставили привычки буржуазно-либерального отношения к подследственным. И что это недопустимая практика. И что Маслов и Райхинштейн в ряде случаев сознательно затягивали следствие, увиливая от необходимости выполнить поставленную начальством задачу: получить признательные показания в сжатые сроки. И что их предательская деятельность играет на руку врагу. И что это благодаря их подлым усилиям пролетарское государство обложено со всех сторон, как зверь в берлоге. И что они полностью изобличены в измене и двурушничестве. И что оба предателя приговариваются к высшей мере социальной защиты — расстрелу.
— Приговор привести в исполнение немедленно! — дергаясь и моргая, пролаял Шелапутин.
Было тихо.
Карпий понимал, что в классовой схватке так и есть: не может быть пощады там, где иудино миндальничанье и нож в спину пролетарскому делу освобождения человечества.
Но все же белые лица двух приговоренных к смерти сокурсников пугали его своей близостью: ведь за одним столом сидели, одну горбушку ломали!..
Они, между тем, стояли смирно, вытянув руки (Маслова не то перекосило, не то он просто глупо улыбался), и, казалось, ждали, что сейчас Шелапутин захохочет, примется бить в ладоши, весело закричит, притопывая: «Что, купились? Ха-ха-ха! Здорово мы вас разыграли!..»
Карпий и сам не верил до конца, что это всерьез. Но смотреть на них было тяжело, хотелось, чтобы, коли уж так повернулось, дело кончилось скорее: чтобы они окончательно изъялись из мира живых, исчезли, а заодно исчезла бы и эта ненужная, мучительная связь с ними, фактически из этого мира уже выбывшими.
За окнами серел рассвет, во дворе райотдела безумолчно гремели на среднем газу два грузовика.
— Курцов! Карпий! Губарь! — хрипло выкрикивал Шелапутин. — Под командой Прикащикова! Исполняйте!
Вот когда Карпий понял, что такое черта. Очень просто: по эту сторону — жить, по другую — умирать. По эту сторону — вести в подвал. По другую — самому идти. По эту сторону — исполнить все как положено, заслужить одобрение Шелапутина… уже днем получить партийную рекомендацию! По другую — друзья исполнят и вступят в партию… понесут дальше алое знамя правды и свободы!.. а тебя на место Маслова и Райхинштейна.
— Товарищи! — неожиданно заблеял Маслов, нарушая тем самым некие непреложные правила, о которых никто не говорил, но об их существовании все знали. — Как же так, товарищи!..
— Молчи, сука! — кривясь от злобы, Шелапутин с размаху ударил Маслова кулаком в лицо. — Нашел товарищей! Рот говном забить, мразь шпионская?!
По пути в подвал оба падали с подкашивающихся ног: Маслов запнулся на лестнице, капая на ступени кровью из разбитого носа, Райхинштейн и вовсе на ровном полу; Карпий, шатнувшись за ним, чтобы поднять, встретил взгляд, в котором стояла муть животного непонимания.
— Стоять! — мучаясь близостью с человеком, которого вот-вот не станет, сквозь зубы сказал Карпий.
И пнул его коленкой — не сильно, не со зла, не для боли, а просто чтобы держался тверже: что мотается!..
Подвал оказался велик, гулок: сводчатые каморы красного кирпича подо всем зданием. Из-под сводов струили желтушный свет электрические лампочки.
Карпия трясло. Он завидовал Курцову и Губарю: те выглядели сурово и спокойно, как и должны выглядеть настоящие чекисты. Когда приговоренные начали раздеваться, перед глазами и вовсе поплыло.
— Ну-ко, милый, ты что это? — беззлобно прикрикнул Прикащиков, старший команды. — Какой богатырь, а сомлел! Если такие добрынюшки шататься начнут, на кого надежа?
Не зря его Шелапутин старшим послал, по всему было видно — человек опытный. И сам хорош: ясное лицо, в губах, обрамленных пушистыми усами и гладкой пшеничной бородкой, играла добрая улыбка; глаза тоже ясные, светлые, лучистые, будто промытые теплым дождем. Русые волосы зачесаны назад, и легко представить, что он перед работой схватит их ремешком (баба Варя рассказывала Карпию, что в прежнее время так делали кузнецы и плотники); ростом невысок, средний — и скорее худощав, чем плотен, но френч сидит как влитой; движения что у мастерового, экономные и одновременно спорые.
— Впервой оно вишь как, — ободряюще сказал он, качая головой и улыбаясь. — Ничего, привыкнешь. Давай, давай, поднимайся.
От его товарищеских слов будто воздухом пахнуло — и Карпий, обнаружив, что сидит на полу, кое-как встал, часто дыша и утирая хлынувший из-под волос пот. Маслов и Райхинштейн все еще копошились у скамьи полураздетые и выглядели по-банному мирно и обыденно — будто им вот-вот в парилку и там в охотку охать и ахать, иступленно хлеща друг друга свежими вениками, изнемогая и наслаждаясь.
— Ребятки, — обратился к ним Прикащиков именно таким голосом, каким говорят в предбанниках: в минуту предвкушения благостного размягчения всех жил и членов. — Давайте, давайте, соколики… все снимайте с себя. Зачем вам? Без одежи-то сподручней… — и, кивнув на окно, добавил, будто обоим предстояло сейчас превратиться в щеглов и порхнуть между его красно-кирпичными щербатыми откосами: — Сейчас уж вздохнете как следоват! Небушко вон какое разъяснилось!..
И правда, в узкие окна подвала было видно небо — совсем посветлевшее, высокое; со двора после ночного дождя несло влажным воздухом, сладковатой гарью рокочущих грузовиков.
— Ну-ка, ребятушки, — ласково поторопил он. — Давай, милый, вставай сюды вот, к дощечке. Поудобней вставай, чего ты мнешься!..
Кирпичная стена была закрыта дощатым щитом: вроде как дверь сарайки, только сильно подырявленная, замаранная кровью и белыми потеками.
Из глаз Маслова беспрестанно бежали слезы, будто луку нанюхался, но, повинуясь ласковому голосу Прикащикова, он неуверенно, как во сне, мелко и опасливо ступая, подошел к щиту и встал спиной к нему, переводя жалобный взгляд с Губаря на Курцова, с Курцова на Карпия.
— Ну, милый! — сказал Прикащиков таким тоном, будто учил мальца держать молоток или пилу. — Зачем тебе так? Не надо!
— Не хочу, — прошептал Маслов. — Простите!
Прикащиков крепко взял его за плечо и повернул лицом к стене. Потом подбодрил и Райхинштейна.
— И ты вставай, милок. Ништо, поместитесь!
Райхинштейн встал было, да шатко, на полусогнутых, и тут же начал сползать, корябая щекой занозистые кровавые доски.
— Годи! Годи! — Прикащиков подхватил его под правую руку, удержал, и Карпий снова позавидовал, как ловко и сдержанно, без боязни и нервов он ведет дело. — Держись-ка, паря! Стой, говорю! — И быстро отшагнул в сторону, окидывая практикантов сощуренным веселым взглядом: — А ну-ка!
