Джоанн Харрис - Джентльмены и игроки

Ненавижу это бессмысленное зрелище. Шум, пот, свалка, жара и предчувствие насилия всегда отталкивали меня. Верите или нет, но я презираю насилие. Наверное, потому, что оно неизящно. Оно тупое и непрошибаемо глупое. Отец любил Всеобщий костер именно за то, за что я его ненавижу, и бывал счастлив как никогда — бутылка пива в руке, лицо, красное от жара, над головой покачиваются нелепые маскарадные антенны инопланетянина (а может, дьявольские рога), шея вытянута, чтобы лучше видеть, как взрываются ракеты — тррам-тррам-тррам — в задымленном небе.

Но именно воспоминание об отце навело меня на мысль, столь изящную, что улыбка тронула мои губы. Леон гордился бы мною, ведь двойная задача — убить и избавиться — решалась одним махом.

Я включаю поворотник и выруливаю к парку. Большие ворота открыты настежь — вообще-то, это единственное время, когда машинам разрешен въезд в парк, -и мы медленно движемся по главной аллее.

— Зачем нам сюда? — спрашивает Коньман, забыв свои тревоги.

Он жует шоколадный батончик, купленный в школьном киоске, и играет в какую-то компьютерную игру на суперсовременном мобильнике. С уха свисает наушник.

— Мне надо кое-что выбросить. И сжечь.

Это, насколько я понимаю, единственное достоинство Всеобщего костра. Он всем дает возможность избавиться от ненужного барахла. Мебель, тюфяки, журналы или картонные коробки — приветствуется все, особенно то, что легко горит. Покрышки, старые диваны, матрасы, подшивки газет — всему находится место, и граждан призывают нести все, что под руку попадется.

Костер, конечно, уже сооружен: тщательно и по науке. Сорокафутовая пирамида удивительной конструкции: слой за слоем — мебель, игрушки, бумага, одежда, мешки, упаковочный материал и дань уважения к столетним традициям — чучело. Десятки чучел, некоторые с плакатами на шее, некоторые совсем примитивные, некоторые — жутко напоминающие людей, сидят, стоят и прислоняются в разных позах к погребальному костру. Вокруг площадки на расстоянии в пятьдесят ярдов — ограда: когда все это загорится, подходить ближе будет опасно, того и гляди, сгоришь дотла.

— Здорово, правда?

Я паркуюсь как можно ближе к огороженному пространству. Множество контейнеров с рассортированным барахлом не дают проехать дальше, но в общем и так сойдет.

— Нормально, — говорит Коньман. — А что вы привезли?

— Сейчас сам увидишь. — Я выхожу из машины. — Тебе все равно придется мне помочь. Я в одиночку не справлюсь — слишком громоздкое.

Коньман вылезает из машины, даже не снимая наушник. На мгновение кажется, что он собирается заныть, но он просто идет за мной, равнодушно разглядывая махину будущего костра, пока я открываю багажник.

— Хороший телефон, — говорю я.

— Ага.

— Я люблю большие костры, а ты?

— Ага.

— Надеюсь, дождя не будет. Ничего нет хуже, когда костер не загорается. Хотя туда что-нибудь плеснут, бензин, наверное, чтобы разжечь. Он всегда так быстро схватывается...

Говоря это, я стараюсь держаться между машиной и Коньманом. Подозреваю, что мне вообще не стоило беспокоиться. Умом Коньман явно не блещет. Если подумать, я только улучшаю генофонд.

— Давай, Колин.

Он делает шаг вперед.

— Хороший мальчик.

Легкий толчок в поясницу. На миг вспоминаю будку «Проверь свою силу» («Побеждают все!») на аттракционах моего детства, воображаю в руках высоко поднятый молот, запах попкорна, дым и чад жарящихся хот-догов и лука, вижу, как отец ухмыляется под своими идиотскими антеннами, вижу, как Леон, зажав смятую сигарету в испачканных чернилами пальцах, ободряюще улыбается мне...

А потом я изо всех сил захлопываю багажник и слышу этот непередаваемый — но такой успокоительно знакомый — хруст, говорящий, что победа снова за мной.

Довольно много крови.

Это было ясно с самого начала, и, несмотря на принятые меры предосторожности, костюм придется сдать в чистку.

Не воображайте, что мне это доставило удовольствие, на самом деле насилие мне отвратительно, и было бы куда приятнее, если бы Коньман разбился насмерть, упав с высоты, или подавился орехом — что угодно, только не такой примитивный и неряшливый способ. Но все же это решение, и притом удачное. Однажды Коньман сам признался, что жить ему не дадут; и потом, он нужен мне для следующего шага.

Приманка, если хотите.

Я беру на минутку его сотовый, вытерев влажной травой. Потом выключаю и кладу в карман. После этого накрываю лицо Коньмана черным пластиковым пакетом (у меня в машине они лежат всегда, на всякий случай) и закрепляю скотчем. То же делаю с его руками. Сажаю его в сломанное кресло у костра и подпираю тело пачкой журналов, перевязанных веревкой. Теперь он выглядит точно так же, как другие чучела, ждущие своего часа у незажженного костра, хотя некоторые из них даже реалистичнее.

Пока я работаю, мимо проходит старик с собакой, приветствует меня, собака лает, и они идут дальше. Они не замечают крови на траве, а что касается самого трупа — давно известно, что, если не вести себя как убийца, никто и не заподозрит тебя, невзирая на любые улики. Если я когда-нибудь решу заняться грабежом (может, и займусь в один прекрасный день — хочется думать, что на тетиве у меня не одна стрела), то надену маску, полосатый свитер и возьму большую сумку с надписью «Награбленное». Если меня увидят, то решат, будто я иду на маскарад. Люди очень мало что замечают, особенно у себя перед носом.

Эти выходные захотелось отметить пожаром. В конце концов, традиция.

Оказалось, что Привратницкая прекрасно горит, несмотря на вечную сырость. Жаль только, что новый смотритель — Шаттлуорт, кажется, — еще не переселился. Но, учитывая, что дом пуст, а Джимми отстранен от работы, время было самое подходящее.

В «Сент-Освальде» есть видеокамеры, хотя бóльшая их часть сосредоточена у центральных ворот и внушительного входа Даже хотелось рискнуть — предположить, что видеонаблюдения у Привратницкой нет. И все же для маскировки я надеваю мешковатый верх с капюшоном. Любая камера покажет просто фигуру в капюшоне с двумя канистрами без наклеек и школьным ранцем на плече, бегущую вдоль ограды к Привратницкой.

Влезть в дом легко. Труднее с воспоминаниями, которые словно сочатся из стен: запах отца, кислятина, призрачный аромат «Синнабара». Большая часть мебели принадлежала «Сент-Освальду». Она все еще здесь: кухонный шкаф, часы, тяжелый обеденный стол и стулья, которыми мы никогда не пользовались. Бледный прямоугольник на обоях в гостиной — когда-то отец повесил там картинку (сентиментальную репродукцию маленькой девочки с куклой) — неожиданно резанул меня по сердцу.

Все это непостижимым образом напомнило дом Роя Честли, с рядами школьных фотографий, улыбающихся мальчиков в поблекших формах, юных мертвецов, замерших в радостном предвкушении. Это было ужасно. Даже хуже — банально. Мне представлялось, что я буду неспешно и счастливо расплескивать бензин по старым коврам, по старой мебели. А вместо этого я тороплюсь, как жулик, и убегаю, чувствуя себя подлейшей тварью, преступившей границы, впервые с того самого дня, когда это прекрасное здание явилось мне, сияя на солнце окнами, и стало моей мечтой.

Этого Леон не понимал никогда. Он никогда по-настоящему не видел «Сент-Освальда», его величие, его историю, его высокомерную правоту. Для него это была просто школа: парты, чтобы на них вырезать, стены, чтобы рисовать граффити, учителя, чтобы их доводить или вообще не замечать. Как же ты не прав, Леон. Так по-детски, так губительно не прав.

Привратницкая загорелась, но это меня не обрадовало. Даже наоборот, пока резвилось и рычало ликующее пламя, ко мне подкрались угрызения совести, самой жалкой и бесполезной из всех эмоций.

К тому времени как подъехала полиция, все следы маскарада были аккуратно удалены: мешковатая толстовка с капюшоном сменилась более подобающей одеждой, и теперь можно сколько угодно общаться с полицейскими, рассказать им все, что они хотят услышать (про парнишку в капюшоне, убегающего с места происшествия), и позволить им обнаружить канистры и брошенный ранец. Приехали пожарные машины, и я отхожу в сторону, чтобы они делали свое дело. Нельзя сказать, что им осталось много работы.

Школьная забава, скажет «Икземинер»: опасная проделка в честь Хэллоуина, обернувшаяся преступлением. Шампанское немного выдохлось, но я все равно его пью, делая попутно несколько обычных звонков с телефона, позаимствованного у Коньмана, под залпы фейерверков и вопли юных гуляк — ведьм, духов и вампиров, — доносящиеся с улицы.

Если сесть справа у окна, можно увидеть Дог-лейн. Интересно, сидит ли Честли у своего окна в эту ночь, пригасив свет и задернув занавески? Он ждет неприятностей, это уж точно. От Коньмана или кого-то еще — «солнышек», дýхов. Честли верит в привидения — еще бы, — а сегодня ночью они особенно сильны, подобно воспоминаниям, вырвавшимся на свободу, чтобы охотиться на живых.