Мальчики и другие - Гаричев Дмитрий Николаевич
Если это и так и тебе вручены все здешние ключи, втягивался смеющийся Тимлих, то к чему ты допустил этот стройдвор возле насыпи или ту туповатую новую церковь, которую я видел, подъезжая; разумеется, ты не можешь выписать сюда приличного архитектора, но хотя бы не дать неприличным уродовать эти места ты же должен быть в силах; я не могу поверить, что тебе по душе этот хлам. Мне здесь многое не по душе, отвечал Ян чуть глуше и медленней, а ты еще не видел, что они наворотили в парке за педучилищем; но эта земля лучше знает, чего она хочет, и я с ней не спорю: в конце концов, она просто поглотит то, что ей невыносимо, такие случаи уже были. А я справлюсь со всем, потому что здесь вырос, вскормлен, обучен; в девяностые тут торчали одни обгорелые стойки от турников, а еще в поселке был бревенчатый сарай размером с пароход, и только в самом углу его в какую-то прорезь принимали посуду, а что занимало остальной объем, никто не знал: и вот, в одну летнюю ночь он исчез как не был, как по щелчку открылась ровная сухая земля; наутро мы стояли по периметру, не решаясь ступить на нее. Городская газета тогда написала, что сарай растащили цыгане, но это была чистая истерика, никто никогда не видал здесь цыган; теперь там пустой на две трети ТЦ, который лично мне нравится еще меньше, и тем не менее он стоит где стоит, и я допускаю, что будет стоять там и после меня.
Тимлих, кажется, был больше, чем в прошлые приезды, озадачен этим юродивым напором, и, когда они уже входили в отекший от жары сад, окружавший пустой без жены и дочери дом, Ян хотел было как-то так пошутить, чтобы стряхнуть только что набросанные им вороха морока, но передумал: по-хорошему говоря, не за этим ли они и ехали сюда, эти московские люди, уже к колыбелям которых были принесены огромные библиотеки и кинозалы, стадионы и клубы, музеи и вузы с подготовительными курсами? Точно так же и за тем же в имперские выходные они ездили к старцам, а сейчас читают переводные рассуждения о малоконтактных народах, доискиваясь если не какого-то прямого объясняющего знания, то по меньшей мере ощущения близости к его лежбищу, или же ощущения, что оно и не нужно, что вполне можно прожить эту жизнь без него: как вот эти, как он. Задержась возле старой сочившейся яблони, Тимлих сказал: ты же знаешь, наверное, что по многим пророчествам Москва непременно должна провалиться, и граничная черта провала никак не обозначена; возможно, куски области к ней прирезают затем, чтобы утянуть под землю как можно больше земли, а возможно, что и напротив: стараются укрепить. Так или иначе, мы живем в не очень понятном ожидании; нам досталось так много, у нас выступали и Райли и Стетсон, и осведомленные знакомые говорят, что еще привезут Канье и Фиону, но под всем этим, как понимаешь, зияет невидимая пропасть, готовая сработать прямо посреди концерта. А здесь у тебя я чувствую под собой настоящую почву, которая не подведет до конца: даже если она заглотила тот самый сарай, то хотя бы сомкнулась над ним, как ты сам говоришь, и позволила что-то поставить на освободившемся месте; а на месте Москвы обещается просто гудящая дыра, в которую можно будет, наверное, сбывать дачный мусор и не розданные соседям яблоки, а зимой туда станут срываться неудачники-сноубордисты и заплутавшие лыжные девочки, но ничем другим она уже не окажется, не зарастет. Ян, не ждавший подобных речей от обычно не склонного к выходкам Тимлиха, не нашелся что ответить и пригласил его в дом.
Ты вынуждаешь меня спросить, не имел ли ты дела с какой-нибудь лыжницей, которая потом ушла к сноубордисту, опомнился он, усадив гостя за маленький стол; возможно, согласился Тимлих, сложно помнить такие вещи. Но она была хотя бы по-настоящему красивой, не отставал Ян, или просто подтянутой с крепкими ногами, а в остальном вздорной и громкой, как большинство таких? Я много ездил с ними в поездах, слушал их разговоры и посильно разглядывал, но так никогда не пристал ни к одной; к тому же они вечно передвигались скопом и было не очень понятно, с какой стороны подступаться… Тимлих развел руками: мы можем, наверное, составить одну на двоих героиню из всех наших прошлых попыток и просто фантазий: ты выбираешь, допустим, волосы, я выбираю цвет глаз, ты называешь размер груди (потому что я путаюсь: первый самый большой или наоборот?), а я книгу, которая лежит у нее в рюкзаке (или две, или три); в завершение мы выберем ей двусоставное имя вроде Анна-Вероника, а назавтра, когда мы подальше закатимся в ваши леса, она выйдет к нам и пожрет обоих, останутся только велосипеды в траве, как тебе такой вариант? Нет, испугался Ян, что это ты выдумал; если я и оглядываюсь куда-то туда, то только затем, чтобы порадоваться расстоянию, и там нет ничего, что мне бы хотелось вернуть. Я тот самый человек, что загружает в deepnude фотографии своей жены; каждое лето она уезжает с ребенком почти на два месяца, и я просто смиряюсь и жду, и слежу за посадками; чем больше я знаю ее, тем, кажется, меньше знаю о ней; так что твоя модель для сборки мне не особенно интересна: с моей стороны там все будет слишком выпукло и понятно.
Я думаю, дело в том, что ты не вполне веришь в расстояние, о котором говоришь, отвечал Тимлих, и в лесу подставляешься этому как бы всем телом: лес не считывает твоих оболочек, ты в нем никому не отец и не муж, не окололитературный редактор, не домовладелец, а просто ничейный ребенок, зачем-то забредший сюда; вот и ходишь как самый потерянный даже в знакомых местах. Ян наконец опустился в кресло напротив: для того, чтобы оказаться в таком состоянии, лично мне не нужно даже особенно переступать порог этого дома; разве что здесь я не так уязвим, но это ведь тоже зависит от того, как сам себя уговоришь. Разумеется, подтвердил Тимлих, и ты едешь в лес для того, чтобы там тебя, что называется, обдало, зато дома на время становится проще; это как с Диснейлендом, довольно известный маневр. Я не очень уверен, что это мой случай, возражал Ян, все-таки я отправляюсь в лес затем, чтобы попробовать как-то размазать себя, отменить не только мысли, но и ткани: несколько лет назад я лежал один на берегу Шерны, облака уходили за лес, словно титры, что-то словно кончалось надо мной и все не могло закончиться, и сам стук моего сердца казался мне лишним тогда. Я знаю, что все это тоже давным-давно объяснено, и мне не жалко; но это искушение было серьезней, чем твоя гибридная машина любви, зачем ты только рассказал мне про нее.
Тимлих вытянулся и стал похож на сидящее дерево: насколько я знаю тебя, ты скорее бы предпочел быть расклеванным некой внезапной подругой, чем лечь и разложиться вот так, как сейчас говоришь; или просто ты все порешал со своей молодостью и отпустил ее поздорову, и теперь примеряешь вот эти финальные позы? Что же, я понимаю тебя: в самом деле, мы много от чего увернулись на свете, не так ли: нас не взяли в заложники в школе, не взорвали в вагоне метро или дома, когда соседи оставили на ночь газ, нас не сбили обдолбанные мажоры на пешеходном переходе, мы не упали с лестницы в каком-нибудь ОВД давним протестным летом, не прыгнули со скалы, не проехались на крокодиле, не вскрылись в теплой ванной из‐за любовной неудачи, не сгорели, застряв в проводах над составом на станции Электроугли, не прожгли себе пищевод неудачным коктейлем, не рухнули в лифтную шахту, нас не задавила пивная толпа на рок-фестивале и не привалило уроненным во время урагана деревом, нас не сожрали вокзальные бомжи, не забили хоругвями хоругвеносцы, не ввели вместе с родителями в беспощадную к отступникам секту, мы не затеяли самоубийственный бизнес, не вступили в нацболы или в нашисты, нас даже не взяли в армию, мы не впали в терминальную депрессию с видом на огни, не попали на нож к уроженцам, мы опоздали поплавать с синим китом, а до того не убились апстену, нас не заперли на ночь в торговом центре с толпой озверевших охранников, мы не порвались в тренажерном зале и не утопли в пустынном тропическом море (страшно представить, сколько было бы мороки у родных), никто не заразил нас знаменитой болезнью, даже если бы очень хотел; словом, ничего захватывающе плохого с нами так и не произошло, и теперь мы должны осваиваться с перспективой скучного, вероятней всего, затяжного конца, о котором мы, само собой, особенно не размышляем, но куда же денешься: вот же, на тебя нашло это самое на берегу. А эти ваши поезда до Москвы и обратно еще лучшее место для таких приготовлений, я почувствовал сам: это тоннель несуществования, внутри которого происходит твоя пересборка, и если поезд вдруг не доедет до конечной и тебе придется сходить на каком-нибудь безымянном сорок третьем километре, то кто же это выйдет из вагона и куда он пойдет? В такой уязвимый момент с этим недосформированным персонажем можно сделать, наверное, все что угодно: посадить его в заброшенную билетную кассу или назначить надсмотрщиком над железнодорожными собаками, и он даже не вздумает сопротивляться. А твой поезд всегда доезжал до конечной? Всегда, мрачно отвечал Ян, ты же сам замечательно видишь.
