Иэн Макьюэн - Солнечная
А вот и его напиток с вываливающимися через край кубиками льда – пример расточительного использования энергии в наглядной, прозрачной форме – и целый поднос орешков под слоем соли. Это было не в стиле доктора Паркса – выговаривать своим пациентам за их образ жизни. К тому же он симпатизировал проекту Биэрда и, свято веря в изменение климата, прикупил недвижимость в Ньюфаундленде, где, по его глубокому убеждению, через десять лет начнут разводить виноградники. Когда среднелетняя температура в Техасе установится на отметке пятьдесят градусов, можно паковать чемоданы и двигаться на север. Уже сотни, если не тысячи американцев, говорил он Биэрду, покупают землю в Канаде.
Когда Биэрд перекладывал кубики льда из нового стакана виски в уже опустошенный, оставив только один, на глаза ему попалось пятно на тыльной стороне руки, и он уставился на него так, словно оно должно было исчезнуть под его враждебным взглядом. Три года назад там впервые появилась какая-то отметина, и он долго собирался ее продиагностировать. Это оказался доброкачественный рак кожи, который легко свели с помощью жидкого азота. Через девять месяцев пятнышко снова появилось на прежнем месте, но выглядело оно уже несколько иначе, и он подумал, что на этот раз так просто не отделается. Он пустил дело на самотек, а между тем пятно разрослось и потемнело, превратившись в синевато-багровую кляксу с черными краями. Обычно он вспоминал про пятно в состоянии уныния. Тогда им овладевали малодушие и иррациональный страх – чувства, прежде ему неведомые. Где-то в офисе доктора Паркса лежит медицинская карта, а в ней хранится вся правда в виде отчета о биопсии. Его можно взять завтра, а можно сделать это на обратном пути. Больше всего Биэрда устроил бы такой вариант: пройти завтра общий осмотр, и чтобы ему при этом ничего не сообщили, ну разве что результаты анализа благоприятные. В Америке это можно устроить.
Он обещал позвонить Дарлине в Лордсбург, но сейчас особого желания не испытывал. На помосте в углу бара двое парней устраивались на стульях перед микрофоном. Один из них принялся настраивать электрогитару, чье резкое звучание с диссонирующими переходами воскресило стародавнее воспоминание. Да, эту женатую пару, будущих теологов, с которыми они тогда делили приходской дом, звали Гибсоны, Чарли и Аманда; религиозные и интеллектуальные, что было тогда не модно, они учились в Льюисе. Их бог, то ли из мистической любви, то ли совершая акт возмездия, послал им двойняшек, поражавших всех не только своим великанским ростом – в том далеком сорок седьмом году Биэрд вручил бы им соответствующий приз, – но и особенной природой: близнецы никогда не спали, а их идентичные пронзительные вопли, питавшиеся друг от друга, хотя чаще они включались синхронно, практически не смолкали; эти близнецы вместе распространяли по дому миазмы столь же устойчивые, как запахи карри от готовившегося на плите виндалу с креветками, и не менее промозглые, чем болотные испарения, как будто близнецов по религиозным соображениям держали на диете из гуано и мидий.
Юный Биэрд, работавший в спальне над первыми расчетами, которые его приведут к труду, чтобы не сказать халяве, всей его жизни, затыкал уши промокашкой и даже зимой держал окна открытыми. Приходя в кухню, чтобы сделать себе кофе, он заставал там супругов в той или иной стадии усугубления их персонального ада, взвинченных от недосыпа и взаимного отвращения, с черными кругами под глазами, как-то пытающихся поделить легший на их плечи непомерный груз, в том числе с помощью молитв и медитации. Изгнанию злых духов в просторных коридорах и жилых комнатах в георгианском доме мешали десятки металлических и пластиковых агрегатов для современного ухода за детьми. Ни Гибсоны-старшие, ни Гибсоны-младенцы не выражали радости по поводу собственного или их общего существования. Да и с чего бы? Биэрд поклялся себе, что никогда не будет отцом.
А что же Мейзи? Она передумала писать докторскую об Афре Бен, она отказалась от места в университетской библиотеке и предпочла получать выплаты по программе социальной защиты. В другом столетии ее бы назвали праздной женщиной, но, по меркам двадцатого века, она была «активной». Читала литературу по социальной теории, посещала собрания группы под началом каких-то женщин из Калифорнии и сама организовала «семинар», по тем временам вещь необычную, и, хотя в традиционном понимании ее карьера закончилась, она росла в собственных глазах и вскоре бросила вызов вопиющим проявлениям мужского шовинизма и всей системе сексизма, в которой ее муж играл свою роль, ибо система эта была продолжением общественных институтов, поддерживавших его как мужчину, хотя он это и не признавал, отделываясь светской болтовней.
Это было, как она тогда выразилась, все равно что шагнуть в зазеркалье. Все вдруг предстало в ином свете, и она уже не могла, а значит, и он, по-прежнему, как ни в чем не бывало, довольствоваться такой жизнью. Кое-какие вещи утрясли после обстоятельного обсуждения. Ему, рационалисту, было непросто придумать аргументы, почему он не помогает ей по дому. Он считал, что быт угнетает его сильнее, чем ее, но вслух этого не говорил. Мытье посуды было наименьшим из зол. Ему предстояло пересмотреть целый ряд глубоко укоренившихся заблуждений, среди них подсознательное ощущение собственного «главенства», бесчувственность, неумение слушать и слышать ее, по-настоящему слышать, чтo она говорит, и отдавать себе отчет в том, что система, работающая в его пользу как в мелочах, так и в серьезных вопросах, почему-то всегда обращена против нее. Один пример: он мог пойти в паб, чтобы пропустить пинту пива в свое удовольствие, она же – нет, на нее сразу уставились бы местные мужики, и она почувствовала бы себя шлюхой. Он свято верил в важность своей работы, в свою объективность и рациональность. До него просто не доходило, что познание себя есть насущный труд. Были и другие аспекты познания мира, в частности мира женщины, от которых он отмахивался. Он с брезгливостью, хотя и делал вид, будто это не так, относился к ее менструальной крови, что оскорбляло саму ее женскую сущность. Их занятия любовью, эти слепо воспроизведенные позы доминирования и подчинения, были имитацией насилия и потому фундаментально порочны.
Прошли месяцы, состоялось множество вечерних разговоров, когда Биэрд в основном слушал, а в паузах обдумывал рабочие моменты. В ту пору он исследовал фотоны под неожиданным углом. Однажды среди ночи, когда их, по обыкновению, разбудил плач близнецов, они лежали на спине бок о бок, не включая свет, и тут Мейзи сказала, что она от него уходит. Она все обдумала и не желала слышать никаких возражений. Среди сонных холмов Центрального Уэльса сформировалась коммуна, и она решила вступить в нее, раз и навсегда. Она избрала свой путь, ему этого было не понять. На кону стояли ее самореализация, ее прошлое, ее самосознание как женщины, в котором ей необходимо было разобраться. Это был ее долг. В тот момент Биэрда охватило сильное и доселе незнакомое чувство, у него перехватило горло, а из груди вырвался всхлип, который он не сумел удержать. Гибсоны, наверняка услышавшие его за стенкой, запросто могли принять это за крик. Он испытал одновременно радость и облегчение, а затем – состояние возрастающей невесомости, как будто он сейчас взмоет над кроватью и стукнется головой о потолок. Вдруг перед ним открылись горизонты, перспектива свободы: работай, когда хочешь, можешь пригласить к себе одну из женщин, привлекших твое внимание в кампусе, или посидеть на ступеньках библиотеки, или заняться самоанализом, не комплексуя из-за того, что он избавился от Мейзи. По щеке скатилась слеза благодарности. А еще его снедало острое нетерпение: скорей бы ты исчезла. Промелькнула мысль предложить прямо сейчас отвезти ее на станцию, вот только в три часа ночи из Льюиса не ходили поезда, к тому же она еще не собралась. Услышав всхлип, она включила ночник и, приблизив к нему лицо, разглядела мокроту под глазами. И тогда она сказала, тихо, но твердо и внятно: «Майкл, только без шантажа. Я не позволю, повторяю, не позволю эмоционально на меня давить, чтобы я осталась».
Как хорошо, что бар был такой большой. Двое на сцене громко запели в унисон что-то игривое по-испански, и каждый припев слушатели встречали раскатами смеха. Хотя Биэрд провел уже немало времени в этом уголке Соединенных Штатов, он не понимал ни единого слова. Он просигнализировал об очередном виски и уже через минуту отсасывал жидкость из-под толщи льда. Когда еще расставание супругов проходило так безболезненно? Через неделю она уже была на ферме, затерянной среди холмов в графстве Пауис. В течение года они пару раз обменялись открытками. Следующая пришла из ашрама в Индии, где она прожила три года и откуда в один прекрасный день прислала свое радостное согласие на развод вместе со всеми исправно подписанными бумагами. Снова он ее увидел только на свое двадцатишестилетие, на котором она появилась с обритой головой и колечком в носу. Годы спустя он произнес речь на ее похоронах. Возможно, именно из-за легкости их расставания в старом приходском доме он потом с такой беззаботностью женился снова и снова.
