Габриэль Гарсиа Маркес - Сто лет одиночества
— Онафа изфе техфо, — говорила при ней Амаранта, — кофого тошнифит отфо собствефоннофо говфана.
Однажды, обозленная насмешками, Фернанда захотела понять, о чем болтает Амаранта, и та, отвечая ей, не стала прибегать к эвфемизмам.
— Я говорю, — сказала она, — что ты соблюдаешь посты не для духа, а для брюха.
С этого дня они перестали разговаривать. При необходимости посылали друг другу записки или прибегали к помощи посредников. Несмотря на ощутимую враждебность семьи, Фернанда не отказалась от намерения внедрить здесь обычаи своих прадедов. Она положила конец привычке обедать на кухне и заставила всех собираться в строго определенный час в столовой за большим столом, накрытым льняной скатертью, и есть из серебряных тарелок при свете канделябров. Торжественность дневной трапезы, которую Урсула всегда считала самым незначительным актом повседневности, рождала напряженность, против которой взбунтовался даже молчаливый Хосе Аркадио Второй. Однако обычай привился так же, как ежевечерняя молитва перед ужином, возбуждавшая такое любопытство соседей, что скоро прошел слух, будто члены семьи Буэндия не садятся за стол, подобно простым смертным, а превращают прием пищи в священнодействие. Даже суеверия Урсулы, рожденные скорее игрой воображения, чем традицией, вступили в противоречие с теми, что Фернанда унаследовала от родителей, — приметами строго определенными, имеющимися на все случаи жизни. Пока Урсула могла давать себе волю, в доме продолжали сохраняться старые обычаи, а жизнь семьи еще кое в чем подчинялась ее скорым решениям, но когда она потеряла зрение, а бремя лет загнало ее в угол, железный обруч, которым стала сжимать семью Фернанда со дня своего появления в доме, сомкнулся, и отныне уже только она одна заправляла судьбами всех. Торговлю булочками и леденцовыми зверушками, которой занималась Санта София де ла Пьедад по желанию Урсулы, Фернанда сочла занятием малопристойным и не замедлила с ним покончить. Двери дома, гостеприимно распахнутые с рассвета до позднего вечера, сначала стали запирать в сьесту под тем предлогом, что в спальнях делается жарко, и в конце концов их закрыли без лишних слов. Можжевеловая ветвь и коврига хлеба, находившие себе место под притолокой со времен основания Макондо, были заменены Сердцем Иисуса в нише. Полковник Аурелиано Буэндия заметил эти перемены и предсказал последствия. «Мы становимся аристократами, — ворчал он. — Если так пойдет дальше, мы опять накинемся на консерваторов, а разгромив их, посадим короля на трон». Фернанда очень умело избегала всяких столкновений с ним. Но терпеть не могла его независимого нрава и его противления раз и навсегда установленным правилам жизни. Ее раздражали и его кофепитие в пять утра, и беспорядок в мастерской, и потрепанный плащ, и привычка сидеть под вечер у двери на улицу. Ей приходилось терпеть эти неполадки в семейном механизме, поскольку она была уверена, что старый полковник был неким зверем, усмиренным прожитыми годами и обманутыми надеждами, но способным в порыве старческого исступления потрясти основы родного очага. Когда ее муж решил дать первому сыну имя прадеда, Фернанда не осмелилась возражать, так как жила тут всего год. Но когда родилась первая дочь, она без обиняков заявила что назовет девочку Ренатой в честь своей матери. Урсула же решила, что девочку будут звать Ремедиос. В конце концов упорное противостояние прекратилось с помощью Аурелиано Второго, которого немало позабавил этот спор, и девочку нарекли Ренатой Ремедиос, но Фернанда упорно называла ее Рената а семья мужа и все в городе звали ее Меме — сокращенно от Ремедиос.
Вначале Фернанда помалкивала о своих родителях, но со временем стала сотворять образ идеального отца. Она говорила о нем за столом как о существе необыкновенном, чуждом всяким мирским заботам и чуть ли не как о святом. Аурелиано Второй, удивленный столь безудержным восхвалением своего тестя, не мог удержаться от соблазна отпустить за спиной жены колкость в его адрес. Остальные домочадцы от него не отставали. Даже Урсула, главная хранительница мира в семье и втайне страдавшая от самых пустячных раздоров, позволяла себе иной раз заметить, что ее праправнук непременно будет Папой, потому как он «внук святого и сын королевы и скотокрада». Несмотря на легкое подтрунивание над дедом, дети привыкли считать его неким сказочным волшебником, который посвящает им в письмах трогательные стихи и присылает к Рождеству такие большие ящики с подарками, что они едва не застревают в дверях. Эти ящики были, можно сказать, последними «прости» родового имения. Из статуй и камней в детской был сооружен алтарь с образами святых в натуральную величину, чьи жутковато мерцавшие стеклянные глаза заставляли принимать их за живых, а искусно расшитые шерстяные одежды не шли ни в какое сравнение с самыми нарядными костюмами жителей Макондо. Мало-помалу траурное великолепие старинного мертвого дома перекочевало в светлый дом Буэндия. «К нам уже перевезли весь фамильный склеп, — замечал иной раз Аурелиано Второй. — Не хватает только плакучих ив да надгробий». Хотя в ящиках никогда не оказывалось ничего такого, что можно было бы назвать игрушками, дети весь год ждали декабря, потому что непредсказуемые дары из прошлого всегда будили любопытство. На десятое Рождество, когда маленький Хосе Аркадио собрался было ехать в семинарию, от деда привезли — гораздо раньше, чем в былые годы, — огромный ящик, старательно забитый гвоздями и обмазанный смолой, предназначенный вместе с обычным конвертом, который был надписан острым дедовским почерком, высокочтимой сеньоре Фернанде дель Карпио де Буэндия. Пока она читала в спальне письмо, дети в нетерпении стучали по ящику. Как обычно, вместе с Аурелиано Вторым они соскоблили смолу, вытащили гвозди, выгребли опилки и обнаружили в ящике длинный свинцовый сундук на медных винтах. Аурелиано Второй открутил все восемь винтов перед сгоравшими от любопытства детьми, поднял свинцовую крышку, отшатнулся и быстро оттолкнул детей в сторону: перед ним лежал сам дон Фернандо в черной одежде с распятием на груди, кожа на лице и руках была уже попорчена тлетворной гнилью, а вокруг головы в пенном смраде булькали и взрывались живые жемчужины.
Вскоре после рождения Ренаты Ремедиос правительство вдруг вознамерилось отметить юбилей полковника Аурелиано Буэндии в связи с очередным празднованием Неерландского мира. Это правительственное решение до того не вязалось с официальной политикой, что полковник бурно запротестовал против всякого чествования. «Впервые слышу слово „юбилей", — сказал он. — Но, кроме издевки, оно ничего означать не может». Его тесная ювелирная мастерская заполнялась ходатаями. Снова явились намного постаревшие и намного поважневшие правоведы в темных костюмах, которые в былые времена черным вороньем кружили над полковником. Когда он их увидел и вспомнил, как они в последний раз приезжали заставить его утопить войну в грязи, он не мог стерпеть цинизма их хвалебных речей. И велел им убираться восвояси, твердо заявив, что он не национальный герой, как они говорят, а ремесленник, не желающий ни о чем вспоминать и мечтающий об одном: помереть в забвении, в работе и в нищете среди своих золотых рыбок. Больше всего его возмутило известие о том, что сам президент Республики хочет присутствовать на торжественном акте в Макондо, чтобы вручить ему орден Особых Заслуг. Полковник Аурелиано Буэндия велел передать президенту — слово в слово, — что будет с великим нетерпением ждать этой запоздалой, но приятной возможности всадить в него пулю — и не в отместку за произвол и безделье, а за неуважение, проявляемое к старцу, который никому не сделал ничего плохого. Угроза была произнесена таким тоном, что президент Республики в последний час отменил поездку и послал ему орден со своим личным представителем. Полковник Херинельдо Маркес, со всех сторон осаждаемый просьбами о содействии, почти забыл про свой паралич, чтобы угомонить старого товарища по оружию. Когда тот увидел кресло-качалку, которую тащили четыре человека, а на ней среди подушек — своего друга, разделявшего с ним все победы и поражения с самой юности, то ни секунды не сомневался, что полковник Херинельдо Маркес решился на этот подвиг, чтобы изъявить ему, полковнику Аурелиано Буэндии, свою солидарность. Но, узнав истинную причину визита, велел вынести гостя из мастерской.
— Поздно я убедился, — сказал он, — что зря не дал тебя расстрелять.
И юбилей был таким образом отпразднован без участия кого-либо из членов семьи. По случайному стечению обстоятельств праздник совпал с карнавальной неделей, но никому не удалось разубедить полковника Аурелиано Буэндию в том, что такое совпадение не было специально предусмотрено властями — якобы ему назло. В своей одинокой мастерской он слышал, как за окном играл военный оркестр, как грохотал артиллерийский салют, радостно звонили колокола и люди говорили хорошие слова возле дома, когда улице присваивали его имя. На глаза ему навернулись слезы возмущения и бессильной ярости, и впервые после поражения стало горько оттого, что уже нет былого молодого задора, чтобы устроить кровавую бойню и начисто стереть с лица земли режим консерваторов. Еще не замолкло эхо праздника, когда Урсула постучала в дверь мастерской.
