Анна Матвеева - Девять девяностых
Когда они расставались в тот вечер, у станции метро «Saint-Germain-des-Prе́s», Татиана сказала Аде:
— Знаешь, если у французов кто-то вдруг начинает сильно чудить, они говорят: «Ищите русского дедушку!» Раньше меня это обижало, а сейчас я думаю: это, наверное, комплимент.
В каждом из нас уживается множество личностей, и одна берет верх над другими — по ней нас и судят окружающие, она и создает нашу судьбу. «Судьба» — от слова «судить».
Вот, например, Олень была прежде всего — друг.
А в Татиане всех побеждал — гид.
Любимое выражение — «Обрати внимание».
— Обрати внимание на эти каменные шары у порога. Они здесь не только для красоты. Так парижане берегли свои дома — чтобы экипажи не обдирали стены при въезде.
— Обрати внимание — видишь, там, слева, рельеф, голова коня? Можно подумать, что хозяин дома любил лошадок, но на самом деле здесь раньше торговали кониной.
— Обрати внимание, мы идем мимо Ботанического сада. Помнишь историю про страшный голод во время франко-прусской войны? Парижане съели всех животных из местного зверинца!
Сколько же Татиана всего знала!
И как это грустно — про животных.
Ада вдруг вспомнила: папа рассказывал, что в здании нынешнего монастыря рядом с екатеринбургским зоопарком во время войны жил слон, эвакуированный из Москвы. Жил он, говорил папа, прямо в алтаре.
Папы ей не хватало сильнее всех. А мама посмеялась бы, узнав, какую работу нашла себе дочь в Париже. Уборщица! Да после Адиной уборки в комнате следовало начинать еще одну.
Зато уроки борьбы с брезгливостью пригодились. Туалеты — они всё равно туалеты, хоть и в Париже. Сплошь тяжелое ударение и глубокое придыхание.
Зрители покидают зал, у каждого на лице — следы фильма. Некоторые идут в слезах. Другие с облегчением, что закончилось. А были еще такие, кто любит сидеть в зале после окончания сеанса — вот их Ада терпеть не могла. Сидят с мечтательным лицом, следят за экраном — пока последние титры не убегут к потолку. Это французская черта — получить наслаждение до последнего сантима. Сколько заплатил — столько и возьму.
Неважно, что у дверей мнется девушка с ведром — русская парижанка Адель М.
Олень часто называли «девушкой с веслом», она этого терпеть не могла, потому что и в самом деле была похожа на гипсовую статую из ЦПКиО.
Объяснить такое парижанину — никакого языка не хватит. Да и не стал бы парижанин слушать уборщицу из кинотеатра. Все вежливо смотрели мимо.
Французского языка становилось в жизни Ады всё больше с каждым днем — как в начале «Войны и мира». По-русски говорили только с Татианой, но встречались редко — обе работали, а у Татианы еще и семья. Муж-француз, который был всем хорош, кроме того, что потерял недавно место. И дочь Шарлотт — как просочилось из некоторых намеков, мадемуазель с фанабериями. Жили они далеко, за Периферик. Станция метро «Tе́lе́graphe».
Ада отмывала кинотеатр шесть дней в неделю, бесплатно смотрела фильмы. Кресла в зале были красные, плюшевые. Зрители разговаривали в голос, когда шел журнал, но во время фильма молчали, как мертвые. По дороге в хостел Ада покупала у темно-коричневого продавца точно такие же темно-коричневые, раскаленные каштаны в газетном кульке.
Зима была очень долгой.
Рождество Ада отметила походом в «Макдоналдс». В новогоднюю ночь позвонила домой.
Мама старалась говорить спокойно. Так стараются говорить с сумасшедшими:
— Ты когда вернешься, доченька?
— Мама, я не собираюсь возвращаться.
— А что ты там делаешь?
— Я работаю. И мне просто нравится жить в этом городе.
— Доченька, а мы как же?
— Устроюсь, и вы ко мне приедете.
— Отец! — крикнула мама. — Иди к телефону. Ада.
Дала понять таким образом, что не желает с ней больше говорить.
Ну и ладно.
Папа спросил:
— У тебя деньги есть? Сообщи адрес, я вышлю. И у Петровича скоро кто-то поедет во Францию, могу передать.
— Папочка, у меня всё есть. И я тебя очень люблю. Очень.
Монеты закончились, но Ада еще сколько-то стояла в будке — как будто рядом с папой.
Взгляд со стороны
Жизнь Ады в Париже — уборка, фильмы на французском, туалеты. В перерыве — сэндвич со вкусом бумаги. Опять уборка. Потом, уставшая, домой — мимо невидимого города в свою общагу. Назвать можно каким угодно хостелом, всё равно — общага. В Екатеринбурге студентка Ада в общежитии была всего лишь раз, на приеме у спортврача. А здесь — просто каким-то старожилом стала. Соседи быстро менялись, только Ада задержалась. Но потом и ей намекнули, что в хостеле так долго не живут — есть максимальный срок пребывания, и он совсем скоро закончится.
Париж стал невидимым, потому что любоваться некогда и нечем. Чувства не работают. «Париж в ночи мне чужд и жалок». Но всё равно — рядом и любимый. В ближайшее воскресенье Ада пойдет на выставку в Гран-Пале. И еще она ни разу не была в Венсеннском замке, а Татиана говорит, что он произвел на нее в свое время сильнейшее впечатление.
В ближайшее воскресенье Ада спала почти до восьми, а потом вместо выставки и замка уселась в кафе — как Симона де Бовуар. И стала писать папе с мамой очередное письмо — листы забиты строчками, как перфокарта.
За соседним столиком расположилась типичная для левого берега парочка — профессорша в вязаной кофте и юный студент. Она просматривает его работу, он косится на Аду. А что? На ней не написано «уборщица».
Вот выйти бы замуж за такого студента, мечтает Ада. Он славный, немного похож на Алешу, но изящнее. Смуглый, тонкий, гладкий — как деревянная статуя в музее Клюни. Хорошо бы он оказался французом с русскими корнями — чтобы знал язык. Ада перевелась бы в Сорбонну. А что? На своем курсе она была одной из лучших.
Мечту о Сорбонне Татиана перечеркнула крест-накрест.
Русских в те годы там почти не было, «мы для них — такой же экзоти́к, как японцы». Не зря в переводе с французского «этранже» — не только «иностранец», но еще и «чужой».
Только лет через пять в Париже появилось столько русских, что это уже никакой не «экзоти́к», а правда жизни. Туристки подметали парижские мостовые полами норковых шуб, богатые дети поступали кто в Нантер, а кто и в четвертую Сорбонну.
Студент раскраснелся под взглядами Ады — а может, еще и профессорша его пристыдила за плохо раскрытую тему и неточные ссылки. Что-то она там ему такое объясняла. Кофе — остыл у обоих.
Ада раскрывала в своем письме тему любви к Парижу.
За что я люблю этот город?
А ни за что.
Люблю — и всё.
Интересно, вот когда женщина жертвует собой (и другими) ради любви к мужчине или родине, науке или ребенку — этим принято восхищаться. Дескать, такой силы любовь, что она просто не могла ничего с собой поделать.
Но почему нельзя так любить город?
Ада поставила сразу три вопросительных знака — все похожи на басовый ключ. Она училась в музыкальной школе, потому что папа так хотел. Ради него оттрубила полный семилетний срок. Сонатины Кулау, этюды Черни, Шуман на выпускном.
Сейчас, наверное, не сможет ничего сыграть — руки отвыкли, особенно левая.
Студент уходил из кафе, озираясь. Так и не решился подойти.
Ада вздохнула. Подумала — как он, интересно, ее увидел?
В Париже — все наблюдают себя как будто со стороны.
Она сидела в кафе, день был солнечный — и свет падал удачно, а самое красивое у Ады — это кожа. Сейчас это ей было уже известно, прошла пора думать глупости про широкие плечи и узкие колени. Кожа нежная, гладкая, ровная. И белая — кажется, под ней течет не кровь, а молоко. Ада отпивает из чашки — кофе, наверное, уже совсем ледяной. И трогательно собирает пальцами крошки от круассана.
Ада сама залюбовалась, глядя на себя со стороны глазами студента, который на самом деле давно уже был в метро и ехал в сторону Шатле. Что означает — куда угодно.
Письмо свое Ада отдаст вечером Татиане, она отправит его со скидками и льготами. Почтовые услуги здесь дороги, как и все прочие.
На соседнем столике — газета, на первой полосе — фото из России, где всё опять не слава Богу. Люди на площади в Москве — их так много, что фото похоже не на снимок демонстрантов, а на отрез набивной ткани или поле цветущих тюльпанов.
У Ады — дар видеть не то, что нужно. Но вечерами по воскресеньям она почти счастлива.
Один из таких вечеров стал счастливым уже без всяких «почти». Татиана велела ей приехать на станцию метро «Alésia» (стены на станции кафельные, как в туалете), встретила на выходе и вела довольно долго вперед с загадочным видом.
Оказалось — квартира! Крохотная, туалет общий — на два этажа. В комнате — собственная раковина, как в больничной палате. На стене — гравюра, вид Нельской башни. И целый список условий: чужих не водить, с собаками не пускать, как только квартира потребуется хозяевам — немедленно съехать. Хозяева жили в Америке, муж-филантроп и жена-мегера. Квартиру сдавал муж, «очень благотворительный», по мнению Татианы, человек.
