Игорь Сахновский - Нелегальный рассказ о любви (Сборник)
Одна эмоционально продвинутая дама жаловалась мне на изнурительную путаницу своих адюльтеров и на сквозящую угрозу одиночества. «А что Коля?» – рискнул я напомнить о муже. Он был предан ей настолько беззаветно, что уже не отличал унижений от поцелуев и, кажется, успел забыть, как его самого зовут. «А что Коля? – отмахнулась она рассеянно. – Коля меня и так любит!»
Вот в этом «и так» вся фишка и весь ужас.
Человек, первым провозгласивший: «Увидеть Париж – и умереть!», сильно напоминает мне того Колю, стёршего себя на нет ради любви, которая сама собой разумеется. Как надпись «Гастроном» над гастрономом. «Увидеть Париж и умереть» – значит оценить свою прошлую жизнь в три мятые копейки, а настоящую и будущую – в стоимость туристической путёвки.
Над нашими парижскими восторгами хорошо прикалывался Гоголь: «Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку – пар, которому подобного нельзя отыскать в природе».
Жена моего друга, прелестная романтичная женщина, с младых ногтей мечтала о Париже. Как только приоткрылись границы и появились деньги, друг отправил жену во Францию. Он дал ей достаточно валюты, но она экономила на обедах и ужинах, чтобы накупить себе настоящих французских духов – тогда ещё дефицитных у нас. В первый же вечер она зашла в продуктовый магазин в самом центре Парижа и выбрала пять золотистых чистеньких бананов (в то время тоже дефицит для русских). Торговый маэстро унёс покупку за кулисы и вернул её в столь чудесной упаковке, что страшно было брать руками такую красоту. Когда, вернувшись в отель, женщина развернула свёрток, там лежали только три банана. «Понимаешь, – говорила она мне потом, – это был мой первый парижский вечер!.. Конечно, обманывают везде, но тот продавец никогда бы не стал дурить постоянного клиента, а меня, туристку, можно. Ему ведь плевать, как я люблю Париж!» Ну да, ведь Коля «и так любит». Значит, в его присутствии можно забыть о лице, не держать спину, музыкально рыгать, сморкаться и пукать.
Ещё один мой знакомец, добравшись до Парижа, сам сочинил себе лучшее французское воспоминание. Он купил местную газету, сел за столик уличного кафе, заказал чашку эспрессо – и просидел так битый час на парижской улице с вальяжно развёрнутой газетой, в которой не мог прочесть ни единой строки! Зато вскоре, вернувшись, он восемь раз на дню, к месту и не к месту, говорил: «Я тут недавно был в Париже…» – абсолютно счастливый одним этим фактом. Та божественная гоголевская кастрюлька до сих пор плывёт сюда на пароходах, супчик никогда не стынет, и ни с чем не сравнимый пар всё туманит очки и взоры.
Совестливый советский поэт извиняется перед Пушкиным: «…Мне стыдно, что я был в Париже, а вы – нет». Он не сомневается ни на секунду: как не повезло Пушкину! как повезло мне! По-моему, возможная реакция Александра Сергеевича на такую совестливость точно угадана в анекдоте Хармса: «Пушкин очень смеялся». Потому что, во-первых, как минимум был самодостаточен. И, во-вторых, не страдал синдромом Растиньяка.
Пылкий, впечатлительный юноша Растиньяк из кожи лезет, чтобы любой ценой внедриться в Париж, и на этой почве превращается в отменную гадину.
Но мне лично гораздо интересней другой персонаж. Который при аналогичном раскладе спокойно заявляет:
– Больно много чести. Для Парижа.
Мне как-то вдруг понятен заезжий француз, который ходит по моему городу, разинув рот, глотая кусками холодный ветер, бродит по нашим неуютным скверам, заснеженным дворам и подворотням, с жадным любопытством естествоиспытателя заглядывает в окна, в подъезды и в твоё беззащитное лицо, пока ты стоишь молча, закуриваешь, кому-то звонишь и прислоняешь к уху чью-то нежность. Пока ты «живёшь своею, непонятной туристу, завидной жизнью»…
Почему я не хочу в Париж?
Потому что я люблю его. И потому что никогда, ни под каким соусом любовь не становится ритуальным занятием, процессом. Ни конвейерным трением тел. Ни ловким «лямуром» на автопилоте. Ни очередью в гастрономе под неожиданной вывеской «Гастроном».
Логика движения
Если честно, я не собирался в этот несчастный город – мне нужно было во Флоренцию. Но чокнутый на всю голову гид Клаудио заявил со своим чудовищным акцентом, что проехать мимо Везувия и не повидаться с его жертвами – дурной тон. И для убедительности добавил: «Пер фаворе!.. Грацие!» Будем считать, убедил.
При выходе из сорокаместного «мерседеса» Клаудио пояснил: итальянцы – такие гады, что очень любят промчаться мимо тебя на мотоцикле и на ходу сорвать с плеча сумку с деньгами и документами. А значит, паспорта оставляем в автобусе. Из денег берём с собой только мелочь. И не опаздывать – ждать никого не будут!
Со школы мы усвоили, что любое движение – будь то вояж между пунктами А и Б, примерка инфузории-туфельки или тусовка крупных народных масс – должно иметь свою логику. И вектор. Без логики и вектора оно вообще не имеет права быть. В конце концов, эта логика надоела хуже горькой редьки. И мне уже чудится, что нужнее всякой логики – честная хроника событий. Поэтому излагаю по порядку.
В июле 79 года в этом городе чуть не круглосуточно работали прачечные, публичные дома и драмтеатры. Блистали модные лавки. Город благоухал, и все были страшно заняты собой. Когда близлежащая гора зашевелилась, никто и ухом не повёл. В августе гора выплюнула на высоту 23 км гигантское облако раскаленных камней и ядовитого газа. Затем этот колоссальный плевок стал падать со скоростью 200 км в час. Обезумевшие люди носились по булыжным мостовым почти в полной темноте. Кто-то притыривал чужие драгоценности. Одна знатная дама не успела уйти из казармы от любовника-гладиатора. Не знаю, кому больше повезло: тем, кого сразу накрыло камнями, или тем, кто чуть позже вдохнул всей кожей 400 градусов по Цельсию…
В апреле 1985-го я точно понял, что никогда не буду бегать за транспортом (включая автобусы и самолёты), за женщинами и за фортуной – вообще ни за кем и ни за чем не буду бегать. Не потому что лень двигаться, а потому что такое движение точней и оптимальней. Потому что после беготни за целями от тебя ничего не остаётся, кроме высунутого языка, а самые прекрасные цели дурнеют на глазах.
В мае 2005-го чокнутый Клаудио привёл нас в этот гиблый город, сказал со своим диким акцентом: «Полюбуйтесь на это роскошное безобразие!» – и мгновенно исчез. Я отвлёкся на две минуты, а когда оглянулся, рядом не было ни души. Вокруг 60 гектаров руин. И ни одного местного жителя, дорогу не спросишь – всех убило 1926 лет назад. Нетерпеливый «мерседес» уходит через двадцать минут (вместе с паспортом). В кармане мелочь. И развалины – до горизонта. Пробные рывки по коридорам улиц никуда не привели. В городе жарило так, будто лава до сих пор не остыла. Вспомнился реальный рассказ про одну потерянную туристку, которая заночевала в Помпеях.
Короче, апрельские тезисы 1985-го пошли насмарку: я носился по тем же самым раскалённым булыжникам, летел в неопознанную сторону, как снаряд, пока не вылетел на какую-то людную модерновую площадь, где не было ни намёка на наш «мерседес», зато слева в тенистом кафе расселся Клаудио, которому вздумалось попить красного вина. Он даже глаза не прятал. Рядом продавали тёмные очки с лейблом «Dolce & Gabbana» за 15 евро и лакированные открытки с древними фресками неприличного содержания – признаки полной готовности к новым землетрясениям.
Лучше бы никто не предупреждал меня открытым текстом, что «от счастья и славы безнадежно дряхлеют сердца». Но я был согласен даже на это, когда ты легко, по-птичьи помахала мне рукой с моста Понте Веккио. Когда я увидел, что Санта-Мария дель Фьоре и белоснежная колокольня Джотто стоят стремительней межконтинентальных ракет и моя любимая Флоренция точно не нуждается ни в какой беготне – она и так опережает время.
И можно было не писать чёрным по белому: «Но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз!»
Жениться на Италии
Как бы мне точнее выразиться, чтобы никого не шокировать зря? Мои отношения с этой страной не описываются словами «платоническая влюблённость» или «жгучий адюльтер». На Италии надо конкретно жениться. Например, так поступил Бродский – правда, после двадцати лет ухаживаний.
Насчет сладко воркующих голубков и совместного житья «душа в душу» можно не сомневаться – этого точно не будет. Я запомнил двух роскошных тёток из городка Монтекатини. Они размахивали сразу всеми руками и бюстами и кричали так, что я чуть не оглох. Оказалось, это они любезно беседуют. Подозреваю, что с сильным полом – еще любезнее. При такой акустике, чтобы в их глазах остаться мужчиной, надо максимум четыре минуты молчать, а на пятой минуте спросить: «Che diavolo?» («Какого чёрта?») – и порушить разом всю посуду и мебель. А назавтра прикупить новую.
Во всём остальном – неизбежное счастье. Только не надо тратить зренье на гламурно-открыточные красоты, вроде фонтанов и статуй работы Лоренцо Бернини, которыми он обставил весь Рим. Редкостное уродство. Я ещё сначала сомневался – может, я один такой придурок с дефективным вкусом? Ведь целые толпы со всего мира ахают и любуются. А потом читаю у Диккенса (как раз о художествах Бернини), чёрным по белому: «Самые отвратительные изделия, какие только существуют на свете…» Ну, думаю, ладно. Значит, мы с Диккенсом оба такие придурки.
