Маргарита Хемлин - Дознаватель
— А с чего ты взяла, что я могу с ней договорить про хозяйство или еще про что? Ты знаешь, я ее терпеть не могу.
Люба с готовностью ответила, что у нее есть причины давать ключи доверенной женщине. Без моего ведома. Она тут прописана наравне со мной.
— Так ты зачем ключи давала Полине? Чтоб она меня проверяла или чтоб борщ мне варганила?
Люба не ответила.
Я погладил ее по голому плечу и вернулся в комнату. Притулился с краю возле Гришки и Вовки.
Утром, до шести, тихонько снял мерку с подоконника. И ушел. Кисет прихватил с собой — от Гришки подальше.
У меня оставалось еще немного до выхода на службу.
К Лаевской я не спешил.
Люба нанесла мне удар в спину. И хоть говорила она не своим голосом и не своими словами и выражениями, а известно чьими — Полины, я испытывал сильную горечь.
Перебирал в голове время, которое мы прожили вместе. Кроме ее внутренней красоты и скромности, ничего не всплывало. Она добросовестно ухаживала за мной в госпитале, где проявляла самоотверженность. Пускай она привыкла в войну это делать и подняла на ноги сотни и сотни изувеченных в боях. Но меня она полюбила. Она сама сказала. Я ее не просил. Вопрос стоял, или достанет до сердца осколок. Операция ничего не обещала на все проценты. Перед тем как меня отвезли в хирургию, Любочка призналась в любви.
Относительно того, что по-женски она недовольна, так могла мне сказать по-товарищески, как ближайшему человеку, а не делать трагедию теперь, после стольких лет совместной жизни.
Я только шел у нее на поводу и делал, как она разрешала.
К тому же я был уверен: Лаевская к ней и туда залезла. Понаплела чего-то. Известно чего. Как бывает и как не бывает. Сама б Любочка не додумалась. Ей и не надо ничего такого. Если б надо — я б почувствовал. Угадал. Между нами существовало доверие. А Лаевская его разбила. На какой-нибудь своей примерочке и разбила. Наливочки хлебнула и похабщину какую-нибудь Любочке внушила, вроде бывалой подруги. А Люба ей поверила. Получается, к ней доверие было. Раскрыта она была тогда для доверия. И доверие к Лаевской стало больше доверия ко мне. Значит, точил ее червячок. Червячок на сторону Лаевской лег — и перевесил все наши совместные годы. А мне вида не подавала. Вот в чем основное оскорбление.
И сколько я ради нее наделал! Ну ладно, не лично ради нее. Ради нашей любви.
Я долго не хотел порочить имя Лилии Воробейчик. Вытаскивать наружу, что никого не должно касаться. Настало время.
Да. У меня с Лилькой при ее жизни было. И долго было. Я считал, что никому это неизвестно. И она меня заверяла, что никто не в курсе. Если б я хоть на минуту предположил, что наши отношения вышли в какой-то части с-под контроля секретности, я б с Лилькой порвал. Но я не знал. Я не знал и не думал, что она с Лаевской беседует на темы меня.
Я без осуждения. Женщина. Ей надо было от впечатлений избавляться хоть как. Она их в себе держать не могла. И надо отдать должное Полине. Не разнесла дальше.
Только теперь выдает по капельке. Как занозу из себя выдавливает вместе с кровью. И свою кровь с моей перемешивает.
С Лилией Воробейчик я познакомился в январе 1947 года.
В свой выходной день гулял по городу. Настрой у меня был боевитый, так как вся жизнь опять оказалась у меня впереди — несколько недель назад последний осколок вытащили из моей груди успешно. Как я упоминал, особенно за мной ухаживала в госпитале санитарка Любочка, которую я полюбил тогда же и условился с ней пожениться в ближайшее время.
Наше свидание было назначено на вечер в городском парке возле памятника Сталину Иосифу Виссарионовичу.
Я шел с самыми чистыми и хорошими надеждами на будущее. Смотрел в небо и представлял, как на нем зажгутся вечерние мелкие звезды и под этими звездами мы с Любочкой погуляем по снежным дорожкам.
Завернул на базар с целью покупки подарка. Лучше всего — конфеты. Их можно кушать на ходу. К тому же сладкое располагает к доброте и покою.
Хотелось приобрести не самодельные леденцы, а именно конфеты в фантиках. Я б разворачивал их и давал прямо с руки Любочке. Кормил ее, вроде она птичка.
Но в обертках не нашел.
Тогда купил красивые коржики в виде кружков. Попробовал один и остался сильно доволен. Сунул кулек в карман фуфайки и развернулся, чтоб идти своей намеченной дорогой.
Тут меня легонько взяла за рукав женская рука без рукавички.
— У вас печенье упало! Вы мимо кармана промахнулись!
На снегу рассыпались мои коржики, и причем раскрошились, не выдержали удара. То есть оказалась халтура. Собирать по крошкам я не стал.
Посмотрел на продавщицу с осуждением.
Она заголосила, что я наступил и сам виноват. Но я знал, что не наступал. Просто уронил.
Женщина, которая дернула меня за рукав, сказала продавщице:
— Я сейчас все соберу и в рот твой поганый засуну. Со снегом. Гроши отдай товарищу. Ну!
И таким голосом сказала, что баба немедленно гроши мне в руку ссыпала, потом быстренько сгребла крошки со снегом и кинула через плечо. Налетели воробьи и склевали. Без следа.
Я не привык, чтоб за меня заступались женским голосом.
Говорю:
— Ладно. Пускай скажет спасибо, не хочу связываться. Еще раз наткнусь на такое — в милицию отведу.
Торговка смотрела на меня невидящим взглядом, как у них принято, когда их шахеры-махеры выпирают наружу.
Я достал удостоверение и показал.
Она враз переменила отношение.
— Ой, извините, товарищ милиционер. От мороза товар портится.
Моя защитница засмеялась. И так засмеялась, что красный язык чуть-чуть высунулся между белых зубов. И руками всплеснула, и согнулась от смеха. И закашлялась от морозного воздуха.
Я ее машинально по спине трохи постукал.
Пальто у нее оказалось толстое, мягкое. Ворсистое на ощупь.
Она и говорит:
— Так вы милиционер? А я за вас раскричалась! Ну ладно. В следующий раз вы за меня шикните на кого-нибудь. Шикните?
Я, конечно, обещал.
Она пошла. А я подумал, что и не узнаю ее, если увижу опять. Только рыжие волосы с-под платка. Но это примета, а не портрет.
И не хотел, а купил леденцы.
Перед самой встречей с Любочкой забежал в общежитие — переоделся в форму. Одел шинель. Старую заячью шапку сменил на кубанку. Красоты, конечно, больше, но тепла меньше.
Любочка на свидание прибежала на секунду — сообщить, что в госпитале много работы и ее на вечер не отпускают.
Договорились на следующий день.
Так как в качестве гостинца у меня находились леденцы, я дал кулечек Любочке. Она и не посмотрела, зажала его в руках.
Почувствовала на ощупь:
— Леденцы?
— Леденцы.
Любочка быстро выдернула один и захрустела.
Я спросил с беспокойством:
— Сладкий хоть?
— Сладкий!
Люба убежала с леденцом за щекой. Я смотрел ей в спину и представлял, как леденец крутится у нее под языком, как леденец натыкается на зубы и сахарные крошки тают во рту.
Надо было дождаться следующего дня.
Надо было немедленно идти к себе. Но я не пошел.
Я ходил вокруг памятника товарищу Сталину, в свете фонарей, кружил и кружил. Аж в голове помрачилось. Некоторые гуляющие, глядя на мою милицейскую форму, считали, что я исполняю свой долг на посту, и обращались с различными вопросами. Где каток? До скольких работает? Дают ли напрокат коньки? Закрывают ли парк на ночь? Я отвечал радостно, чем приносил пользу людям.
И вот ко мне подошла та самая женщина. С базара. Рыжая. Я рассмотрел ее лицо под фонарем.
Она с осуждением сказала:
— Товарищ милиционер! Я за вами давно наблюдаю. Что вы топчетесь? Вы б вглубь зашли, где освещения нету. А то вы тут гуляете, а людям страшно в темноте.
Я собрался что-то ответить в духе шутки.
Но тут она меня узнала.
— Это вы?
— Я. Ни на каком посту я тут не нахожусь. Гуляю. А если вам опасно идти в темноту, я вас в знак благодарности могу проводить.
Она опять засмеялась.
— Я не за себя боюсь. Меня провожать не надо. А если вы гуляете, так по кругу ходить не надо. Со стороны смешно.
— А вы гуляете или мимо проходите?
— Мимо. Иду от подруги. Домой. Я на Клары Цеткин живу. Вот там темнота — так темнота! Ни однисинького фонарика. Вот там страшно — так страшно!
— Проводить?
— Ну, проводите. Разомнетесь. В сапогах замерзли?
Признался, что озяб. И шинель насквозь промерзла.
Клары Цеткин — рядом. Метров триста.
Без слов мы прошли путь.
Без слов зашли в дом.
Без слов дальше все произошло.
До сих пор не понимаю, как у Лили Воробейчик хватило бессовестности сразу со мной и целоваться, и так далее. Я что? Я мужчина. А она все-таки женщина. Должна быть скромной, гордой.
Лиля была не гордая. Она сразу себя так поставила, что у нас особые отношения. Про любовь не говорила. Я подобных не видел. Хоть с девушками имел дело.
