Дина Рубина - Холодная весна в Провансе (сборник)
Я стыдилась раньше это описывать, потому что не знаю – как сладить с этим чувством, недостойным писателя, человека мастерового, должного хладнокровно и чутко обозначать предметы, явления и состояния.
Кафе было совершенно пусто и отсюда, с улицы, залитой полуденным средиземноморским солнцем, напоминало пустую сцену перед началом спектакля – то ли потому, что огромная сикомора у входа затеняла и делала укромным пространство внутри, то ли потому, что прямо из середины зальца несколько ступеней поднимались на небольшой подиум с тремя столами...
Бокастый бочонок томящейся над огнем шуармы уже приобрел тот золотистый цвет старого янтаря, каким наливается изнутри хорошо прожаренное, тонко нарезанное мясо... Запах жареной индюшатины выкатывался волнами из полутьмы кафе, смешиваясь с запахом бензина и порывами соленого ветра с моря.
Я вошла и сказала парню за стойкой:
– Ужасно хочется есть!
– Садись вон там, у окна, – отозвался он. – Будешь видеть улицу...
Я вставила чашку в изуродованную ладонь Габи и обнаружила вдруг, что дурнота, одолевавшая меня последние недели, куда-то испарилась.
Еще не веря себе, я попрощалась и, забыв о такси, вышла на улицу, побрела вниз, вниз, дошла до какой-то забегаловки, где в мягкой полутьме за стойкой медленно крутился налепленный на вертикальный шампур бочонок индюшачьей шуармы.
Я, однако, поднялась по ступеням на подиум и села за самый уютный, у стены, испещренный царапинами и пятнами пластиковый стол, затрапезней которого вряд ли можно было найти во всем этом городе. Сняла шляпу, сумку с плеча, бросила на соседний стул... Здесь работал кондиционер и тихо звучало радио.
Хозяин вышел из-за стойки, взбежал по ступеням и разложил передо мною большой картонный поднос с немудреным прибором. Это был хороший знак, наверняка здесь вкусно готовили: когда хозяин не находит нужным тратиться на посуду и обстановку, это означает, что народ к нему и так валом валит.
Вдруг что-то изменилось в пространстве: сломалось, сдвинулось, обвалилось.
Радио оборвало мирное бормотание-напевание и неразборчиво, но жестко и отрывисто заговорил мужской голос.
Хозяин бросился к маленькому приемнику на стойке, крутанул ручку, увеличивая звук, и – по первой же интонации в голосе диктора мы сразу поняли, что...
Он еще прибавил громкости, качая головой. Через мгновение все уже было ясно: полчаса назад в центре Иерусалима на Яффо взорвался автобус номер четырнадцать, кстати, тот, в котором я ездила недавно на очередной рентген.
Хозяин оставил радио включенным и, качая головой, все приговаривал:
– До каких пор, а, до каких пор?...
– Принеси хумус, – попросила я, набирая на мобильном иерусалимский номер – два-три слова, удостовериться, что и те на месте, и эти – в порядке... Еще номер... – И что-нибудь жареное... Что у тебя сегодня?
– Есть курица, рыба... Ох, какая форель! Такая форель, что ты такую нигде не ела!
– Шуарму, – сказала я между несколькими словами в мобильный, – и салат...
Он ушел срезать с крутящегося бочонка кусочки шу-армы длинным тонким ножом, и пока я уговаривала обезумевшую от беспокойства подругу, что дочь просто отключила мобильник, шляется где-нибудь, – не психуй, перестань, не плачь... – сгребал их в железный широкий совок, а потом ссыпал в тарелку точным сильным гребком.
– Семеро убитых, десять раненых! – крикнул он кому-то в кухню. Оттуда ему ответил что-то женский голос.
– Срезай потоньше! – сказала я
– Не волнуйся, не первый день режу мясо.
– ... И без жира...
Я вдруг подумала, что море должно быть где-то недалеко. Мне захотелось немедленно войти по колени в воду, шевеля пальцами и приподнимая юбку.
Хозяин принес тарелку, доверху наполненную кусочками индюшатины с янтарной кромкой жира, и впервые за несколько недель я набросилась на еду, обжигаясь, хватая ртом куски, бурно, рывками, дыша, во рту уже остужая вкуснейшее мясо...
– Что пить будешь? Кофе?
– Чай... зеленый, с наной...
Мне нравилось, как взбегает он по ступеням, в этом тоже было что-то игровое, театральное. И сама я сверху, как из ложи, наблюдала за семенящими мимо окон кафе забавными, стриженными под ежик старухами в свободно болтающихся шароварах ярких расцветок и смешными голенастыми стариками в просторных шортах, с седыми косичками на затылках.
Почему-то все тельавивцы кажутся мне смешными. Слишком они обжили свой город, слишком не замечают его, а заодно уж не замечают и гостей, как жильцы коммуналки не обращают внимания – кто там шастает по коридорам замызганной общей квартиры. Мы-то, в Иерусалиме, ходим по струнке – поди не заметь этот город! – нас-то в строгости держат...
Парень принес на маленьком круглом подносе высокий стакан, в котором таинственно и глубоководно волновалась темно-зеленая веточка мяты – по здешнему «наны», придающей чаю ни с чем не сравнимый, успокоительный вкус. В стакане стояла ложка с высокой, жгутом закрученой ручкой.
Я быстро насытилась, но продолжала есть, растягивая удовольствие, отрывая от питы кусочки, кроша их в тарелку и вываливая в горчичном соусе. И когда они размякали, я нанизывала на вилку кусочки мяса, укутывала их в пропитанные соусом лоскуты лепешки и медленно отправляла в рот.
Мне так не хотелось отсюда уходить...
– Вкусно? – спросил от стойки хозяин.
Я молча закатила глаза к потолку. Он довольно усмехнулся.
... И даже когда поела и отодвинула тарелку, я все еще продолжала сидеть, как сидят в убежище, в уютной пещере на берегу моря, куда загнала тебя морская буря.
– Уже десять убитых, – сказал хозяин, убирая тарелку и выкладывая на стол плоскую кожаную книжку со счетом. – И девятнадцать раненых.
– Маршрут такой... четырнадцатый... – отозвалась я, – ходит редко, народу всегда битком...
Положила деньги на стол, с чаевыми... Выходит, пока я ела шуарму, умерло трое... Три жизни погасли, пока я обстоятельно смаковала золотистые кусочки нежной индюшачьей плоти.
Наконец я поднялась, постояла, невзначай проверяя и с удовольствием обнаруживая, что неплохо стою на ногах...
Тут в забегаловку ввалилось сразу несколько человек, по-свойски приветствуя хозяина, – очевидно, служащие из соседних учреждений явились обедать.
Я попрощалась, и хозяин, несмотря на то что был занят новыми заказами, бросил мне вслед:
– Ты не ошиблась, что заглянула сюда, а?
– Не ошиблась, – сказала я. Надела шляпу и вышла...
У входа в банк «Апоалим» стоял совсем молодой и очень мрачный охранник. Не двигаясь, не разнимая рук за спиной, он внимательно следил, как я к нему приближаюсь.
– Не подскажешь – в какой стороне у вас море? – спросила я.
– Что это значит? – осведомился он. – Море всегда на западе. Где ты училась?
– В консерватории, – сказала я.
– Это не беда, – отозвался он. – Повернешь сейчас за угол и спускайся по этой улице до конца. Упрешься в море.
– Видишь ли, просто я – из Иерусалима.
– И это не беда, – сказал он. И в спину мне: – Ты уже слышала?...
– ...Слышала... – ответила я, не оборачиваясь.
И пошла вниз мимо приморских кофеен под грязноватыми тентами, мимо лавок с давно не мытыми витринами, мимо фалафельных, с вынесенными на улицу тремя пластиковыми столами, за которыми на старых табуретах сидели люди в майках и резиновых шлепанцах. Под один из этих тентов я заглянула – купить бутылку минеральной воды.
– ... И он сказал, этот миллионер, этот богач: «В тот день, когда моя дочь выйдет замуж, – точно такую свадьбу, в том же зале я играю для бедной сироты!»
Один из сидящих за столом – могучий, эллинского типа мужчина в кудряшках – переговаривался через мою голову с хозяином кофейни. Сквозь натянутый синий тент солнце падало голубовато-синими рефлексами на стол, на лысину хозяина, на плечи и лица сидящих, на мясистое ухо кудрявого, с одинокой длинной серьгой, дрожащей и вспыхивающей дешевым синим огоньком. В контраст к этому весь пейзаж за пределами тента был залит ярким оранжевым светом. И столкновение этих двух цветов давало такую насыщенную гармонию мира, как будто две необходимые друг другу субстанции дополняли друг друга. Как будто мощная радостная стихия разделилась когда-то, чтобы сливаться и сливаться вновь в неутомимом празднике бытия.
– ...Ну и?...
– ... И в шикарном зале, с оркестром, с морем цветов, с такими винами, что тебе и присниться не могут, были сыграны две свадьбы: для его родной дочери и для бедной сироты...
– Ска-а-зки...
– ...Слушай, болван, моя тетя Ципора сшила два одинаковых свадебных платья! Она шила их три недели и три недели плакала от счастья!
– У тебя найдется два тридцать? – спросил меня хозяин. – Чего это она плакала?
– А потому, болван ты бесчувственный, что из-за таких вот праведников, как этот миллионер, наш народ еще жив...
– В Иерусалиме теракт, – сказал хозяин, выкладывая мне медную сдачу на пластиковое блюдце с эмблемой «кока-колы». – Одиннадцать убитых, двадцать раненых... Так, выходит, твоя тетка неплохо заработала на этих платьях?
