Григорий Ряжский - Дом образцового содержания
– Эх, Саронька… – Зина не стала продолжать начатое, не решаясь даже с ней уйти в откровенность. – Спасибо тебе, что приехала, будет кому хоронить теперь. – Она лежала бледная, с худым, но не избежавшим отечности лицом, глаза ее выцвели так, словно в глазные белки набрызгали легкой желтоватой мути, а самим зрачкам убавили видимости и цвета, разбавив их водянисто-серым.
Розе Марковне Сара решила не звонить, чтобы никому не делать хуже, чем есть. Подумала, это ближнее время пройдет, а там видно будет, как другое время потечет, – то, что это сменит: слишком много непонятного впереди.
Через неделю Зина перестала подниматься окончательно – лежала на спине, глядя в потолок и почти не мигая. Не ощущая вкуса, равнодушно принимала от Сары жидкую кашу, послушно открывая рот, но в те же самые минуты память ее успевала мимолетно скользнуть по обрывкам так и не сложившейся жизни, задевая неровными заусенцами за проклятое прошлое, то тут, то там, оставляя по всему пути всплески выплывшей из желтой мути вины и последнего утекающего разума.
К удивлению дочери, Зина внезапно и сильно изменилась. Не в том смысле, что предсмертная картина сделала мать похожей на самою смерть. Как раз наоборот – Зинаида Чепик обрела красоту. Казалось, все, что сопровождает человека при уходе: усыхание в лице и руках, разлитая по телу слабая желтизна, заостренный нос, утончившиеся бледно-серые губы, неподвижный взгляд, лишь подчеркнуло и обозначило скрывавшуюся годами материну породу и необычную красоту. И это поразило Сару настолько, что, сидя подле нее, часами она могла рассматривать мать, словно впервые видела эту женщину, как будто хотела успеть запомнить ее такой, какой никогда до этого не знала.
Зинаида Чепик прожила еще один месяц, отсчитывая от поры, когда Сара вернулась от Мирских с ребенком Керенского в животе. Уже перед самой смертью неведомым усилием ей удалось стянуть в единое место растерянные по краям куски сознания и, вытащив самое больное, слабо прошептать:
– Ты, дочка, ближе к Мирским держись, к Розе Марковне и ко всем к ним. Они тебе родня и есть, ежели чего. Ближе никого не будет.
– А отец наш живой? – решилась спросить Сара умирающую мать, пытаясь хоть на этот раз узнать то, о чем спрашивать у них не полагалось, начиная с разумного детства. – Петро, отец мой.
Мать моргнула и на миг сжала Сарину руку в своей:
– Не было Петро, дочка, н-не отец он и н-никто совсем.
– Как же, мама? – Сара нагнулась над Зиной и теперь сама уже сжала ее руку в своей. – А кто тогда отец, мам? Слышишь меня, мамочка? Папа кто? Живой он?
– Па-па… – пробормотала в полузыбытьи Зина, – папа твой… был… Он был… М-м-м-м…
– Кто, мам, кто? – она поняла, что кричит, но это не помогало. И догадалась, что уже не поможет. Материны зрачки закатились под верхние веки, а мертвые ротовые мышцы так и оставили Зинины губы замершими и чуть вытянутыми вперед: то ли просто на предсмертном мычанье, то ли на случайно подвернувшимся под язык длинном «м-м», то ли на сознательно начатом, но так и не договоренном ключевом слове…
Звонить Мирским Сара не стала, вместо этого отправила на имя Розы Марковны телеграмму следующего содержания: «Мама скончалась тчк Остаюсь Житомире тчк Спасибо за все тчк Сара».
Через полгода после того, как Сара Чепик похоронила мать на городском житомирском кладбище, у нее родилась девочка, хорошенькая и здоровенькая, не похожая ни на Федьку, ни на Сару, а ужасно напоминающая всем своим видом грудничка с детских фотографий покойного академика архитектуры, лауреата, депутата и орденоносца Семена Львовича Мирского. Однако знать о таком сходстве оригинала с неизвестной фотографией не было дано никому, включая Розу Марковну Мирскую, у которой в нижнем ящике буфета в столовой, в альбоме красного сафьяна, заведенном родителями мужа в 1880 году при рождении наследника фамилии, так и хранились те самые фотографии, исключительно сходные грудничковым коричневатым изображением с маленькой Гелькой. С Ангелиной Федоровной Чепик – так записала ее при рождении мать, Сара Петровна Чепик.
Пенсионер Степан Лукич Званцев ненадолго пережил свою дочь. Через два месяца после того, как в здании МГУ состоялась траурная панихида и Маша Чапайкина оплатила место в колумбарии Донского кладбища, куда они с дедом решили поместить прах ее матери, мертвое восьмидесятичетырехлетнее тело Степана Лукича опускали в яму на Новодевичьем, где согласно постановлению правительства за выдающиеся заслуги перед КПСС и советским народом ветерану партии отныне дозволено было обрести вечный покой.
Проведя последние семь лет жизни в доме деда, Маша его так и не полюбила – как не смогла до конца полюбить и собственного родного отца за все предыдущие годы. Однако плакала и на могиле, и потом, спустя какое-то время, когда уже минули первые после похорон дни, и Мария Глебовна Чапайкина стала единственной наследницей дедова жилья в элитном цековском доме на близлежащей от Трехпрудного Малой Бронной, куда перебрался Званцев в середине шестидесятых.
В год смерти матери и деда ей исполнилось двадцать четыре, Гнесинка была уже три года как за плечами, однако сделаться к этой поре солисткой оркестра, как мечталось, Маше так и не удалось. Более того, знала точно, что никогда ею и не станет – не подняться ей выше рядового состава заурядного оркестра, на прочее таланта не хватит и исполнительского мастерства. И дед никакой ее из ЦК, тем более теперь уже мертвый, не поможет, и ни отец тоже, хоть и из самого верхнего аппарата КГБ. И поэтому, отложив мысль о музыкальной карьере, Маша решила, что для нее будет гораздо полезней и беспроигрышней наладить с толком собственную личную жизнь, пока возраст и более-менее внешность в сочетании с роскошным жильем предоставляют такой шанс. И этот шанс не заставил себя ждать.
Гения, как и собиралась, она обрела через год в лице подающего серьезные надежды пианиста из города Кемерово, прибывшего в столицу для дебютных выступлений в составе Машкиного оркестра. Наследным нюхом почуяв стоящее, долго обдумывать ситуацию Машка не стала. Вместо этого решила затеять быстрое охмурение будущей знаменитости, используя хорошо известный прием, – влюбление в себя с помощью квартиры в центре города. Оказалось, что и на гениев формула действует не хуже красной тряпки.
Первый концерт пианиста решено было отметить у нее, и с десяток оркестрантов с охотой откликнулись на приглашение виолончелистки, носительницы громкой фамилии, посетить ее дом и выпить вина по случаю начавшейся серии концертов с участием кемеровского дебютанта Владимира Бероева. Получилось – удачней не бывает.
Заявившаяся на Малую Бронную нищая музыкантская братия была настолько потрясена увиденным пятикомнатным благополучием с двумя туалетными помещениями и отдельно смонтированным в цвет унитазу подвесным керамическим прибором с благородным названием «биде», что плановое вино тут же решено было сменить на более крепкие напитки, что и было сделано. В число потрясенных туалетным видом гостей вошел и сам пианист Володя. И потому, когда в очередной раз концерт был им успешно отыгран, оркестранты уже почти рассеялись и в какой-то момент они с Машей остались один на один, она мягко улыбнулась и спросила Бероева:
– Вам в прошлый раз понравилось у меня, Володя?
Правды тот скрывать не стал, а ответил прямо и искренне:
– Очень.
– Если хотите, можем повторить, – так же мило улыбнулась виолончелистка, – но уже не в таком шумном коллективе. – И пронзительно посмотрела ему в глаза: – Хотите?
– Очень, – снова ответил Бероев, и снова сказанное им было чистой правдой.
В эту ночь он остался у виолончелистки Чапайкиной, и они спали вместе, задыхаясь от счастливой случайности, а к утру Машка и сама успела честно забыть о том, что свидание это назначила она, как она же приняла и персональное решение о выборе отца своим детям и партнера на будущую жизнь. Мнением самого Володи она решила пренебречь, поскольку в талантах его уже окончательно не сомневалась, поведение его и послушание были безукоризненными, тихий восторг перед ней, похоже, также был искренним, а отсутствие столичной прописки и жилья удачно закрепляло альянс приятной перспективой на совокупное будущее.
Долго думала, звать ли на свадьбу отца, ставшего ей за эти годы получужим. В итоге, тщательно обмозговав перспективы, взвесив плюсы и минусы, все же позвала. Тот пришел с цветами вместо подарка, вежливо познакомился с зятем, а часа через два, так же учтиво простившись с дочерью, исчез незаметно для других.
А еще через год в семье музыкантов Марии и Владимира Бероевых родилась дочь, которую родители назвали Варенькой в честь неизвестной героической Машкиной бабушки, революционерки-подпольщицы, Варвары Званцевой, скончавшейся в предреволюционном шестнадцатом году под Хмельницком в разгул тамошней эпидемии холеры.
