Артем Гай - Всего одна жизнь
— Медленнее, Герман Васильевич! Я пишу крупнее и разборчивее, и мне нужно, естественно, больше времени, — протестовала Лида, стряхивая пепел с сигареты в пепельницу.
— Где вы застряли? — терпеливо спросил Герман.
— Как неуважительно! Я остановилась на червеобразном отростке. Что с ним?
— «…червеобразный отросток длиной десять сантиметров, спаянный…» — повторил медленно Герман.
— Ну, спаянный… Дальше! Вы замечали, что диктуете страшно неритмично?
Герман рассмеялся:
— Вы просто невыносимы, Лидия Антоновна.
— Вот это уже лучше. А если бы вы назвали меня Лидой, это было бы замечательно. Я готова уже заняться стенографией.
После случившегося вчера Герман чувствовал себя наедине с нею еще более скованным и неестественным, чем обычно.
— Как вы насчет стенографии? — напомнила Лида.
— Это лишнее, — сказал он спокойно.
— А что нужно мне предпринять, чтобы стать ближе вам? — серьезно спросила она, гася сигарету и не отрывая от него взгляда.
— Наверное, это вообще не нужно, — тихо ответил он.
— Нет! — Лида легко поднялась. — Не смей так говорить! Неужели ты не видишь, что мы нашли друг друга? И может быть, всю жизнь искали… — неожиданно страстно заговорила она. — Я ночь думала об этом… Пока мы идем инстинктивно, как звери, но ведь мы и не запрограммированные машины. Я знаю, что говорю… Ну, поверь мне, прошу! — Она умоляла и требовала. И вдруг улыбнулась: — Пойдем сегодня в кино…
Он смотрел на нее, не узнавая. Страстная тяга к счастью сквозила во всех словах, движениях, поступках этой женщины, естественная и нередко так тщательно скрываемая людьми тяга.
— Пойдем, — сказал он, и это было как во сне, который вдруг приоткрывает в тебе нечто, долгие годы скрытое и необходимое…
— Ну вот, — с облегчением вздохнула она. — Все будет хорошо…
В ординаторскую шумно ввалились Кирш и Валентин Ильич. Распаренные, в полотняных штанах и рубахах без ворота, они походили на поваров, только что отошедших от горячей плиты.
— Ну и отросток, черт его побери! Уполз к самой печени, пришлось расширяться, — сказал Кирш, направляясь к телефону. Поставил на Германов стол широкие локти, стал набирать номер. Так приятно было после операций согнуться!
Валентин Ильич взял из своего халата, висевшего на окне, сигареты, сел на диван и закурил.
— Алло, девушка! Это роддом?.. Какой магазин?.. — Кирш постучал по рычажку, снова стал набирать номер. — Как хорошо оперировать, когда параллельно идет лекция! Тишина, покой… Алло! Справочная?
Герман стал снова диктовать, а Лида села и застрочила в журнале, стараясь поспевать за ним.
— …А давно вы получили сведения из отделений? — допытывался Кирш по телефону. — Ну, девушка, мы же договорились, что за час могла родиться уже и тройня… Да, это все я… Здравствуйте. — Он рассмеялся в трубку. — А может быть, я именно и хочу тройню!.. Узнайте, пожалуйста, я подожду…
— Непонятно, — озабоченно сказал Кирш, повесив трубку. — Просто не знаю, что и делать…
— Что там еще? — спросил Герман.
— Все то же. Сроки-то вышли… Я чувствую, как вокруг нее крутятся там, и это неспроста.
— Только без паники! Думаешь, родить так просто, — сказала Лида.
— Лидочка, не впервой ведь…
— Раз на раз не приходится.
— Иди-ка лучше на обход, — посоветовал Герман. — Отвлекись.
— О! Дайте хоть передохнуть. — Алексей Павлович грузно плюхнулся на диван, раскинув большие свои руки по его спинке.
В этот момент постучали.
— Разрешите? — Вошел Тузлеев и остановился у двери. — Я к вам, Герман Васильевич.
— Проходите, пожалуйста. — Герман расписался под протоколом и слегка отодвинул от себя историю болезни.
— Если помните, я просил сменить мне лечащего врача, — все так же от двери сказал Тузлеев. — А сейчас на обхода выясняется, что ничего не изменилось.
Теперь уже все в ординаторской внимательно смотрели на него.
— Видите ли, Тузлеев, — после паузы заговорил Герман, — вы, если не ошибаюсь, четвертый раз на нашем отделении…
— Пятый, — сурово поправил Тузлеев.
— Ну вот… И все последние годы вас лечила Прасковья Михайловна…
— Именно. А что толку?
— Вам много лет назад объясняли, — терпеливо продолжал Герман, — что без операции ожидать значительного улучшения нельзя…
— Она меня и без операции едва не угробила!
— Ну что вы, Тузлеев! Разве так можно? — возмутился Кирш.
Лида закурила новую сигарету, прищурившись от дыма, разглядывала Тузлеева.
— А эксперименты на больных можно устраивать? — зловеще спросил Тузлеев.
Герман бросил шариковую ручку, которую все еще держал в руке.
— Погодите, Тузлеев! Какие эксперименты? Вы не новичок в больнице, знаете, что даже после обычного укола случаются осложнения. А уж после операций…
— Потому я и не оперировался! — буркнул Тузлеев.
— Это ваше дело, — сухо сказал Герман.
В короткую паузу вклинился Алексей Павлович:
— Если я не доверяю портному… — Он не снимал рук со спинки дивана и не вытаскивал изо рта сигареты: казалось, он хотел подчеркнуть свое небрежение к происходящему. — Если я не доверяю портному, — повторил он, — то не только костюм у него шить не стану, но даже брюки перешивать.
— Вот! — сказал Тузлеев Герману, указывая рукой на Кирша. — Видели отношение к больному? Портной… — И, повернувшись к Алексею Павловичу, зло закончил: — Портных, молодой человек, много. Я, может, тоже к частнику пойду, которому доверяю. Но медицина у нас одна, районированная. Лечащего врача я хотя бы могу себе выбрать?
— У нас на отделении вам не из кого выбирать. — Кирш тяжело поднялся с дивана и раздавил свой окурок в пепельнице, стоявшей на углу стола.
— Вижу, — зловеще произнес Тузлеев, медленно повернулся и удивительно легко переступил через порог приоткрытой двери в коридор.
— Ну и тип, — сказала Лида. — С таким приятней всего встречаться, когда он в наркозе.
— Или самим быть постоянно как в наркозе. — Кирш сел за свой стол. — Обхаживают, кладут в больницу по пять раз кряду: то хочу, этого не хочу… Все равно мало, плюет еще, а ты, знай, вытирайся… Давай, Валька, записывать операции.
— Потому и плюет, что никакой цены в его глазах все это не имеет. — Валентин Ильич забрал у Лидии Антоновны журнал. — Я уже заметил: чем меньше с ними разговариваешь, тем меньше нарываешься…
— Перестаньте! — Герман слегка ударил по столу ладонью. — Ведь из-за нас он действительно едва не отдал богу душу. Неужели вы не чувствуете, что он хоть понемногу, но прав во всем!
— Разве ему хотели сделать хуже? Ну, Герман Васильевич, ведь всякое случается! — Алексей удивленно развел руками. — В чем же он прав?
— У него жизнь всего лишь одна. И находится она в руках врачей, а не портного. Хотели — не хотели…
— Всё слова!.. Жизнь-то выстраивается не по словам…
— Для врача это не должно быть только словами, — тихо произнес Герман.
— Разве врач из другого мяса? — неожиданно включился Валентин Ильич.
— Значит, должен быть из другого.
— Сверхчуткий альтруист, почти не человек…
— Погоди, Валька, ты не о том, — остановил его Кирш.
— Вот именно, — отрезал Герман и встал. — Хочу вас предостеречь, ребята, не только от повторения ошибок, свидетелями которых вы становитесь, но и от настроений, которые слышны здесь сейчас.
В ординаторской повисла напряженная тишина. Валентин Ильич, склонив голову, стал писать, а Кирш и Лида смотрели во все глаза на Германа. Они никогда не видели его таким. А Герман, постояв несколько секунд у своего стола, вышел из ординаторской.
— Герман Васильевич! — окликнула его в коридоре Прасковья Михайловна. — Был у тебя Тузлеев?
— Да.
— Я так и поняла. По-моему, он пошел теперь к главному врачу. Прошу тебя, передай его кому-нибудь. — У нее опять, как и вчера, был ужасно усталый вид. За многие годы совместной работы Герман не видел ее такой. Хотелось пожалеть, ободряюще положить ей на плечо руку.
— Тебе нужно идти в отпуск, — мягко сказал он. — Ты здорово вымоталась за этот год.
Она подняла к нему лицо и твердо произнесла:
— Я решила вообще уйти из хирургии, Герман.
— Перестань. Это минутная слабость.
— Нет, это не минутная слабость. Мне уже действительно тяжело. Если быть объективной, то все последние годы я тянула через силу. А хирургии нужны сильные люди. Физически сильные.
— Ладно, поговорим об этом после твоего отпуска. Пиши заявление и двигай к морю! Застанешь еще бархатный сезон. — Герман дружески положил руку ей на плечо. Они стояли у дверей ординаторской, в коридоре, и это движение было, вероятно, не совсем уместным, но для Германа главным сейчас была она.
