Нэнси Хьюстон - Дольче агония
Однако у меня были другие планы на ее счет. Нет, мне с моей неподражаемой склонностью к произволу вздумалось сорвать этот цветок необычайно бережно и с особой сноровкой.
Итак, много лет спустя, став шарообразной, дородной, тучной, бойкой и невообразимо престарелой особой, имеющей семерых внуков (двоих от Ванессы и… пятерых от Джордана!) и семнадцать правнуков (обойдемся без подробностей), которых она любит с улыбками и подмигиваньями угощать добрыми советами и старыми байками XX века, Бет однажды вечером уляжется в кровать в прелестной маленькой гостинице Рокпорта, штат Массачусетс, заботливо выбранной Ванессой для их совместного отдыха, и примется за чтение второго тома «Исповеди» Жан-Жака Руссо. Погасив лампу у изголовья, сонная и довольная, она глубоко вздохнет… это и будет миг, избранный мною, чтобы явиться и погасить ее самое. Моя рука, как нож в масло, пройдет сквозь ее сиреневую ночную сорочку, сквозь вялую морщинистую кожу, объемистый бюст и кости грудной клетки, чтобы овладеть сердцем.
Бет легонько вскрикнет от удивления, ее сердце взволнуется на миг, встрепенется три-четыре раза, да и затихнет. И не кто иной, как Ванесса, зайдя назавтра поутру посмотреть, проснулась ли мама, нежно закроет навсегда ее большие голубые глаза.
Глава XXII. Немного уныния
Люди не представляют себе, сколько адского труда требуется для написания романа, брюзжит про себя Хэл, опустошая третий фужер шампанского и тотчас наливая четвертый. Они воображают, что достаточно просто брать да и переносить на бумагу разные пережитые разности, и баста. А ведь это., парни, та еще работенка! Все равно что возводить какую-нибудь гадскую пирамиду! Шампанское, бродящее у него в мозгу, пропитывает этот образ, не прочь поиграть с ним. Я черный раб, говорит он себе, босоногий, полуголый, я тащу каменные плиты через бескрайние пространства раскаленных песков. Я мумифицированное тело фараона, запрятанное в нутро священного камня, дабы его дух мог отправиться в царство вечной жизни. Я архитектор и старший мастер, надзирающий за работами, в моем ведении сокровища и пот, пропитание и палящее солнце, пустыня и тайна. Гм! А ведь недурно, усмехается он, чувствуя, как божественное дыхание вдохновения распирает его грудь. Пожалуй, можно будет ввернуть это в какую-нибудь главку…
Хлоя нежно приваливается к нему, ее глаза закрыты, руки уронены на колени, лежат ладонями вверх на алой ткани платья, поза безмерного детского доверия. Ей можно дать четырнадцать лет, думает Хэл. Что за прелесть. Какое счастье, что я успел вытащить эту малышку из канавы, пока ее душа еще не затронута.
(На самом-то деле Хлоя не спит. Ей не по себе, она как будто больна. Сама того не желая, она возвратилась в тот незабываемый день, когда они с Коленом… Они там вместе, брат и сестра, растянулись рядышком на постели. Поскольку на улице жарко, они оставили окно открытым, и сейчас легкий ветерок, касаясь их обнаженной кожи, отливающей алмазным блеском, привносит свою долю в опьянение их любви. И тут в распахнутое окно влетает птица. Брат и сестра вскакивают, смеясь. Они голы, белы, высоки и огромны — кокаин продолжает действовать, они все еще боги. Какой породы эта птичка? Они не имеют об этом ни малейшего понятия, отродясь не интересовались орнитологией, однако это воробей. «Провидение бдит надо всем, вплоть до падения воробушка, — как говаривал принц Гамлет, даром что они и Шекспира никогда не читали, — вся суть в том, чтобы быть готовым». Они загоняют птичку в угол на кухне, и Колен исхитряется накрыть ее полотенцем. Хохоча от всей души, он несет свою добычу к столу и усаживается за него. Пальцы его правой руки кольцом охватывают дрожащую тоненькую шейку воробья, и Хлоя завороженно наблюдает панический ужас птицы. Какой смысл бороться, чтобы остаться в живых? — спрашивает она себя. Нет в этом никакого проку. Тут они перестают смеяться и принимают суровый вид… совершенно так же, как десять лет назад дружок их матери строго хмурился, приказывая им спустить штанишки. Их сияющие глаза становятся весьма сосредоточенными. Пальцы Колена крепче сжимают птичью шею. Воробей отчаянно бьет крылышками, и электрический ток возбуждения сотрясает нагих богов с головы до пят. Трепет наслаждения, более мрачного, чем то недавнее, светоносное, что пронизывало их золотистые тела на белоснежных простынях, снова влечет их друг к другу. Неудержимо. Хлоя берет свою шкатулку для шитья и достает иглу. Усевшись рядышком с братом, она медленно вонзает ее в правый глаз птицы. «Не втыкай слишком глубоко, — бормочет Колен. — До мозга чтоб не достало, а? Не надо его убивать». — «Ладно», — шепчет Хлоя. Пальцы их босых ног подрагивают под столом, отзываясь на судороги птицы. Хлоя вынимает иглу из правого глаза и погружает острие в левый. Это вправду не шутки? — спрашивает она себя ныне, четыре с половиной года спустя, сидя на канапе Шона Фаррелла, мертвенно-бледная, тошнотворно обмирающая, с зажмуренными глазами вспоминая ту сцену. Потом они ощипывали птичку. Выдирали у нее перья одно за другим, а крошечное создание пищало и мучительно корчилось в лапах этих громадных божеств. Как, когда оно испустило дух? И как они после этого поступили с его маленьким тельцем? Она уж и забыла, но только когда потемки прирезали день, они оба были словно в накидках из кровавой кисеи. Ей припоминается нож… да, точно: Колен, все время напоминая ей, что надо подольше сохранить воробушка живым, отрезал ему перочинным ножиком крылья. Когда он впервые отключился, Колен даже попросил Хлою побрызгать ему прохладной водой на головку… и воробей ожил, чтобы еще почувствовать, как ему вспорют живот кончиком перочинного ножа… Ах, покончим с этим, хватит, Хлоя ничего больше не помнит…)
Она открывает глаза.
— Ты уснула, — говорит Рэйчел, растроганно посмеиваясь.
— Когда кормишь грудью, очень устаешь, — замечает Бет.
— Не хочешь подняться наверх и вздремнуть? — спрашивает Хэл все тем же, что и раньше, ласковым тоном.
— Оставь меня в покое! — яростным шепотом осаживает она его.
— Какая ты счастливая, что можешь вот так задремать! — говорит Рэйчел. — У тебя был такой умиротворенный вид…
— Рэйчел буквально одержима бессонницей, — поясняет хозяин дома.
«Обязательно всем знать, что ты спал с ней», — про себя отмечает Дерек.
— Когда-то у меня тоже были проблемы с бессонницей, вставляет Арон, — и мне частенько помогало радио — послушаю его и успокоюсь. (В последние годы своей жизни на юге Африки он, ложась спать, включал музыку как можно громче, потому что боялся услышать во сне крики молодого парня, которого на его глазах изуверски умерщвляли в Йоханнесбурге: все то время, пока алые, зеленые и белые всполохи от его волос подбирались к автопокрышке, облитой мазутом, и его глаза лопались, кожа таяла, а язык начинал запекаться, жертва кричала пронзительным, нечеловеческим криком… невыносимым… незабываемым…)
— Хо-хо! — говорит Дерек. — Не забывайте, что с ней рядом в кровати присутствует муж!
«Обязательно всем знать, что ты с ней спишь», — про себя брюзжит Шон.
— Разумеется, — говорит Арон, — но она, вероятно, могла бы надевать наушники?
— А Канта почитать не пробовала? — спрашивает Чарльз.
— Очень смешно! — Рэйчел пожимает плечами.
— Прошу прощения, — усмехается Чарльз.
— Может, тебе стоит посчитать баранов? — предлагает Патриция.
— От них никакого толку, — вздыхает Рэйчел. — Каждый раз, когда я пытаюсь считать баранов, густое руно одного из них непременно цепляется за ограду загона. Чем больше этот баран мечется, тем сильнее запутывается, и не успеешь оглянуться, как он уже весь обмотан колючей проволокой. Прибежавший пастух находит лишь содрогающуюся на земле бесформенную массу окровавленной плоти и, желая положить конец его страданиям, со всего маху бьет его кувалдой по голове… И вы хотите, чтобы я после этого заснула?
Почти все смеются, но Чарльз поражен словами Рэйчел. Ничего удивительного, если у дочки Дерека нелады с психикой, говорит он себе, поднимаясь с места, чтобы поставить новый диск: «Лучшие медленные фокстроты». Затем Чарльз отходит к окну и, осознав, что он в ярости, однако же здраво оценивая количество алкоголя, бродящего в его жилах, твердо решает сохранять самоконтроль, не кипятиться, не позволить себе взорваться так, как сделал бы его родитель, а лучше продолжить спор между двумя оппонентами мысленно, избавив от этого остальных присутствующих…
(Для начала он задает Рэйчел вопрос, почему евреи так самодовольны в своих страданиях, потом без особой логики переходит к обличению еврейского произвола, царящего в Голливуде, каковой, по его мнению, и порождает неистребимые расистские настроения в умах американских белых; он спрашивает у нее, почему в первой трети XX века президенты США, проповедовавшие расовую ненависть, возведенную в систему, не подверглись столь же радикальному остракизму, как Сталин за ненависть классовую; в завершение он рукой мастера обрисовывает старинное соперничество между евреями и черными: первые — народ Книги, чья самобытность неуничтожимо закреплена в памяти, вторые — носители устной культуры, само воспоминание о которой уничтожено… А проблема компенсации потомкам рабов, у которых украли все? А горечь как единственное наследство наших детей? Уф! Не прошло и пяти минут, как он, с блеском очертив круг этих вопросов и одержав над Рэйчел сокрушительную победу, почувствовал себя лучше. Ему удалось, никого не задев, излить свою желчь. Это Мирна его научила такому приему: люди никогда не меняют своих мнений во время разговора, утверждала она. Подобные перемены могут происходить только в тишине и одиночестве, благодаря чтению или уединенным размышлениям где-нибудь в укромном уголке… «Вот почему то, что ты пишешь, очень важно», — сказала она тогда, страстно сжимая его в объятиях. Никто больше никогда не говорил ему, что его писания так важны…)
