Майкл Ондатже - Призрак Анил
Она знала, что не задержится здесь надолго, желание остаться исчезло. Повсюду кровь. Постоянное ощущение бойни. Она вспомнила, что сказала ей женщина в надесанском центре движения «За права человека»: «Я ухожу отсюда в том числе и потому, что уже не могу вспомнить, где и когда происходили массовые убийства…»
Было около пяти вечера. Анил нашла бутылку, налила себе стакан арака и спустилась по узким ступеням в трюм.
— Все в порядке, мисс?
— Спасибо, Гунесена. Можешь идти.
— Хорошо, мисс.
Но она знала, что он останется с ней где-нибудь на корабле.
Она включила лампу. На столе лежал другой набор инструментов, принадлежавший Сарату. Она слышала, как у нее за спиной захлопнулась дверь.
Она выпила еще арака и стала громко разговаривать с собой, чтобы услышать эхо в тусклом свете, не чувствовать себя наедине с этим древним скелетом, который ей вручили. Она разрезала пластиковую пленку скальпелем «Х-Acto» и размотала ее. Она мгновенно узнала его. Но для верности провела правой рукой по пятке и ощутила впадину в том месте, откуда она несколько недель назад вырезала кусочек кости.
Сарат нашел Моряка. Она медленно направила на него другую лампу. Ребра как шпангоут лодки. Скользнув рукой меж выгнутых костей, она наткнулась на лежащий внутри магнитофон, еще не веря себе, еще не веря, пока не нажала клавишу и трюм не наполнился голосами. У нее была информация на пленке. Их вопросы. И Моряк. Она снова просунула руку сквозь ребра, чтобы остановить магнитофон, но в это время раздался голос, очень отчетливый, очень сосредоточенный. Должно быть, он шептал, поднеся магнитофон ко рту.
«Я в туннеле под Арсеналом. У меня очень мало времени. Как вы видите, это не просто чей-то скелет, а Моряк. Улика двадцатого века, останки человека, погибшего пять лет назад. Сотрите эту запись. Сотрите мои слова. Закончите отчет и готовьтесь покинуть корабль в пять утра. Самолет вылетает в семь. Вас отвезут в аэропорт. Я хотел бы сделать это сам, но, вероятно, это будет Гунесена. Не покидайте лабораторию и не звоните мне».
Анил отмотала пленку назад. Она отошла от скелета и начала прохаживаться взад и вперед по трюму, слушая его голос.
Слушая все сначала.
В Галле-Фейс-Грин братья свободно разговаривали друг с другом только благодаря ее присутствию. Так ей тогда показалось. Гораздо позже она поняла, что на самом деле они разговаривали только друг с другом и получали от этого удовольствие. В каждом из них жила потребность соединиться, Анил была только предлогом. Это был их разговор о войне, идущей в их стране, о том, что каждый из них делал в это время и чего делать не хотел. Позже оказалось, что они были ближе друг к другу, чем думали.
Если теперь она вступит в другую жизнь, вернется в страну, которую предпочла, насколько важной частью ее жизни станут Гамини и память о Сарате? Расскажет ли она своим друзьям о двух братьях из Коломбо? Пожалуй, ей нравилось быть их сестрой, удерживать от резких слов в адрес друг друга. Где бы она ни оказалась, будет ли она их вспоминать? Думать об этой необычной паре представителей среднего класса, родившихся в одном мире и в середине жизни по пояс погрузившихся в другой?
Той ночью она вспомнила их разговор о любви к своей стране. Несмотря ни на что. Западному человеку никогда не понять такой любви.
— Я никогда не смогу уехать отсюда, — тихо сказал Гамини.
— Американские фильмы, английские книжки… помните, как они кончаются? — спросил Гамини той ночью. — Американец или англичанин садится в самолет и улетает. Вот так. Вместе с камерой. Он глядит в окно на Момбасу, или Вьетнам, или Джакарту, теперь он может смотреть на них сквозь облака. Усталый герой. Пара слов сидящей сзади девушке. Он возвращается домой. В сущности, война закончена. Для Запада этого достаточно. В политической литературе Запада эта история повторяется последние двести лет. Вернуться домой. Написать книгу. Замкнуть круг.
Сотрудник организации по защите прав человека вошел с пятничными отчетами о жертвах — свежими, почти влажными черно-белыми фотографиями; на этой неделе их было семь. Лица закрыты. Он оставил отчеты для Гамини на столе у окна. Тот подошел к ним, когда менялась смена. Включил магнитофон и начал описывать раны и возможные способы их нанесения. На третьей фотографии раны были нетяжелые. Оставив отчеты, он спустился на один этаж и побежал по коридору в палату. Она была открыта. Он начал сдергивать простыни с тел, пока не увидел то, что ожидал. После того как он взял в руки третью фотографию, он слышал только биение своего сердца.
Гамини не знал, как долго он здесь простоял. В комнате лежало семь тел. Он мог что-нибудь сделать. Но не знал что. Возможно, он мог бы что-то сделать. Он видел ожоги от кислоты, вывернутую ногу. Он отпер шкаф с бинтами, лонгетами, дезинфицирующими средствами. Начал обмывать шампунем темно-коричневые отметины на теле. Он мог бы вылечить своего брата, вправить левую ногу, обработать каждую рану, словно тот был жив, словно, вылечив сотню мелких травм, он мог вернуть его к жизни.
Глубокий шрам на локте сбоку ты получил, упав с велосипеда на Канди-хилл. А этот шрам остался после того, как я ударил тебя крикетным столбиком. В конце концов мы, братья, перестали уступать друг другу. Ты слишком хорошо играл роль старшего брата, Сарат.
И все же, будь я тогда врачом, я наложил бы тебе швы лучше доктора Пьяшо. С тех пор прошло тридцать лет, Сарат. День на исходе, все ушли домой, кроме меня, твоего наименее любимого родственника. Того, с кем ты никогда не мог расслабиться, не чувствовал себя уверенно. С твоей бедной тенью.
Он склонился над телом, перевязывая раны, и горизонтальные предвечерние лучи освещали их, ведущих долгий разговор.
Есть разные виды любви-сострадания. Гамини вспоминает чувственную любовь, свидетелем которой однажды стал. Мужчина и женщина, мужчина кончал, а женщина гладила его по спине, и на ее лице отражалось признание его телесного преображения. То были Сарат и жена Сарата. Она подняла на него глаза, в его исступлении, а ее рука продолжала поглаживать лежавшее в ее объятиях тело.
Есть и другие примеры такой любви. Такова история Савитри,[24] вырвавшей мужа из рук Смерти. На удивительных иллюстрациях к этому мифу мы видим, как она заключает его в объятия, — ее лицо излучает радость, тогда как его запрокинутое лицо отражает пугающий процесс преображения, возвращения к любви и жизни. В этот миг он тоже пребывает в сфере действия такой любви.
Он расстегнул рубашку на брате так, что обнажилась грудь. Мягкая грудь. Не жесткая, звериная, как у него. Щедрая грудь Ганеши. Азиатский живот. Грудь человека, разгуливающего в саронге по саду или по веранде с газетой и чашкой чая в руках. Сарат всегда чуждался насилия, как будто в его душе никогда не бушевали войны. Это выводило из себя окружавших его людей. Если Гамини был Мышонком, то его брат — Медведем.
Гамини прижал свою теплую руку к его застывшему лицу. Он никогда не тревожился о судьбе своего единственного брата, всегда полагая, что роковая развязка грозит, скорее, ему. Возможно, каждый из них думал, что в одиночестве сгинет в темноте, которую они создали вокруг себя. Их женитьба, их карьера на границе гражданской войны, между правительством, террористами и повстанцами. В их отношениях никогда не брезжил свет в конце туннеля. Вместо того они искали и находили свои суверенные владения. Сарат на залитых солнцем полях искал астрологические камни, Гамини пребывал в средневековом мире неотложной помощи. Каждый из них чувствовал себя легче, свободнее, когда не думал о другом. По существу, они были слишком похожи и не могли дать ничего один другому. Каждый не желал демонстрировать свою неуверенность и страх, с другими людьми они проявляли только силу и гнев. Женщина Анил сказала той ночью в Галле-Фейс-Грин: «Я не могу судить о человеке по его силе. Она ничего не проявляет. Я могу судить о человеке по его слабости».
Грудь Сарата сказала обо всем. Именно против этого восставал Гамини. Но сейчас на каталке лежало беззащитное тело. Без прикрас. Без контраргументов, без мнений, с которыми Гамини не желал считаться. На его груди была отметина вроде раны от копья. Маленькое, неглубокое отверстие в груди. Гамини промыл ее и перебинтовал.
Он видел погибших с вырванными зубами, отрезанными носами, выжженными кислотой глазами, проткнутыми ушами. Когда он бежал по больничному коридоpy, он больше всего боялся увидеть лицо своего брата. В некоторых случаях их привлекало именно лицо. В своем омерзительном ремесле они научились интуитивно распознавать тщеславие. Но лицо Сарата осталось нетронутым.
Рукава рубашки, которую надели на Сарата, были непомерно длинны. Гамини знал почему. Он разрезал их от плеча до запястья. Руки в нескольких местах ниже локтя были сломаны.
