Андрей Матвеев - Случайные имена
— Ясно! — с казарменной краткостью отвечает бравый рейнджер, а Алехандро чувствует, что у него дрожат не только коленки, но и все поджилки трясутся. — Иди, иди, — подталкивает его в спину столь же красный от смущения гроза контрабандистов.
12
Можно долго описывать то, как Фарт и Алехандро Лепских шли по чудесному дворцовому парку, с которым — к этому утверждению Алехандро пришел быстро, еще, надо сказать, не дойдя до покоев Вивиан — не сравнились бы ни Версаль, ни Сан — Суси, ни венский Шенбрунн, ни парк королевского дворца в Бангкоке, Таиланд, ни прочие замечательные порождения совместного труда архитекторов и садовников, с которыми Александр, заметим, был знаком лишь по передачам отечественного телевидения, но это не имеет никакого отношения к нашему рассказу, а потому просто повторим, что парк дворца герцогов Альворадо был чудесен, аллея, по которой Фарт и А. С. Лепских шли неторопливым, прогулочным, почти таким же фланирующим, как и по бульвару Синдереллы, шагом, прихотливо извивалась между ровно подстриженными невысокими деревцами с листвой густо–зеленого цвета, отбрасывающими прихотливые тени на мелкий речной песок розоватого оттенка, коим и была усыпана упомянутая аллея, по которой как раз в этот самый момент доходят до первого поворота направо страж дороги и филолог–медиевист, идут они молча, ибо смущение не пропадает, а наоборот — чем ближе к цели, тем все больше робости и стеснения, ну да как иначе, чувства Алехандро к принцессе Вивиан нам уже известны, а Фарт всегда понимал разницу между титулованными правителями Дзароса и собой, простым обывателем, обитателем казармы, заурядным племянником заурядного (в плане социального происхождения и общественного статуса) дядюшки Го.
Но вот и поворот направо, аллея, посыпанная мелким речным песком розоватого оттенка, переходит в совсем узенькую дорожку, петляющую между большими, разбросанно стоящими деревьями с серебристой корой и красивыми, резными кронами, отчего–то увешанными маленькими разноцветными фонариками, воздух необычайно чист, парк в этот утренний час тих и пустынен, ни одной живой души не встретилось нашим приятелям, если не считать таковыми несколько кошачьеподобных тварей, отдыхающих за плотной сеткой большой вольеры, внезапно оказавшейся по левую руку от дорожки, но вот и вольера позади, а вот и поворот налево, за которым — и достаточно быстро — возник обещанный дежурным начальником дворцовой стражи последний поворот направо, представляющий из себя такую же узенькую дорожку, проложенную между двумя громадными клумбами с фиолетовыми цветами, напомнившими Алехандро несуразную помесь хризантем с георгинами, хотя были фиолетовые цветы очень красивы, это надо отметить особо, а вот почему? Да наверное, лишь потому, что сразу за клумбами вырастала из переплетений деревьев и кустарника стена праздничного, розового кирпича, в которую и упиралась — прямо в небольшую дверцу с хорошо различимым кругляшком звонка — эта последняя дорожка, но вот осталось пять метров, вот два, вот рука Фарта поднимается и — совершенно верно; раздается где–то в глубине здания приятного тембра звонок, дверь открывается и навстречу выходит рослый гвардеец (Алехандро сразу же вспомнил слова Сони о том, что «Вивиан ни одного смазливого гвардейца не пропустит»), одетый в парадную форму, но пора прекратить изрядно затянувшееся описание и поскорее свести основных действующих лиц непосредственно в покоях Вивиан.
Ах, Алехандро, Алехандро, сколько ожидал ты этого часа, но вот и дождался, что же, переставай робеть, возьми себя в руки, понятно, конечно, что для тебя, рожденного и выросшего совсем в ином мире, лицезрение дзаросской принцессы подобно явлению божественного откровения, но ведь принцесса — просто женщина из плоти и крови, как принято говорить в таких случаях, красивая, прекрасная, можно даже употребить эпитет «роскошная», но женщина, немногим отличающаяся от твоей бывшей жены, милейшей (что тоже надо отметить) Катерины Альфредовны, но Алехандро не помнит сейчас о Катерине Альфредовне, забыл он и Феликса Ивановича Штампля, он все забыл в этот утренний час понедельника (дворцовые часы только что пробили половину одиннадцатого), когда открылась, наконец–то, большая, цвета слоновьей кости дверь, украшенная резной позолотой, распахнулась, как уже сказано, дверь, и упомянутый в конце прошлого абзаца гвардеец, чеканя шаг, ввел Фарта и Александра Сергеевича в большой, естественно, что залитый нежарким осенним солнцем, зал, в самой середине которого, в уютном и симпатичном кресле, стоящим рядышком с таким же уютным и маленьким столиком на четырех раскоряченных ножках, сидела за утренним макияжем Вивиан Альворадо, одетая лишь в полупрозрачное дезабилье хорошо известного читателям цвета, ее длинные, каштановые волосы отливали на солнце очаровательным блеском, на губах играла улыбка, а руки перебирали какие–то баночки/тюбики/ футлярчики/коробочки, в великом множестве и таком же великом беспорядке разбросанные по столику.
— Привет! — сказала герцогиня Вивиан, на мгновение оторвавшись от всех этих баночек–коробочек, а потом вдруг добавила очень смешливым тоном: — Вы все же пришли, — и непонятно, чего больше было в этом добавлении, восклицательного знака или вопросительного.
Гости сели в предложенные гвардейцем кресла, отличающиеся от того, в котором восседала Вивиан Альворадо, но мне что–то прискучило описывать прелести дворцового интерьера, равно как и мебель и прочие заимствованные из нереальной жизни предметы и явления, а потому я вновь перейду к Алехандро, ибо сев, наконец–то, в предложенное кресло (причем, на самый кончик, ссутулившись, не зная куда деть такие длинные и дурацкие сейчас руки с тонкими, покрытыми выгоревшими на солнце еле заметными волосками, пальцами) Алехандро растерял все слова, что вертелись на его языке всю дорогу — от гостиницы «Золотой берег» и до двери, ведущей непосредственно в покои Вивиан, хотя отнюдь не о любви (и это совершенно естественно!) собирался он говорить, а всего лишь о том, что нуждается в помощи, ибо оказался — один, лишенный всех родных и близких, хотя и по своей, надо заметить, воле, впрочем, спасибо Соне, Фартику и дядюшке Го, если бы не они, но пора вновь, минуя многоточие, перескочить через тире, — без всяких средств к существованию, а ведь единственное, что он может делать, так это предаваться занимательным, но мало кому интересным филологическим штудиям, за что и в отечестве, надо сказать, платили не густо, и если бы не премия Крюгера… Но тут, после уже реально промелькнувшего многоточия, Александр Сергеевич все же открывает рот и начинает (внезапно для себя самого, внезапно для Фартика и, может, для Вивиан Альворадо столь же неожидаемо) долго и бойко излагать свою концепцию преподавания литературы в Тапробанском университете, ибо, как кажется Алехандро, дело это надо поставить совсем иначе, ибо — опять же идет многоточие и утомленная многословием разболтавшегося гостя Вивиан предлагает г-ну Фарту и г-ну Александру выпить по чашечке прекрасно заваренного чая, а она пока пойдет, переоденется, затем они вновь продолжат этот, столь интересный разговор.
— Что с тобой? — поинтересовался Фарт, когда за Вивиан закрылась дверь, ведущая из залы во внутренние покои.
— Не знаю, — честно ответил Алехандро, — но меня как прорвало…
— Бей на жалость! — грозно заявил Фарт.
— Хорошо, — покорно согласился Алехандро, сделав глоток действительно очень вкусного чая и подумав, что нечего ему было тащиться во дворец, ибо ничего–то он здесь не выходит, да и кто он такой, в конце концов, чтобы помогала ему сама младшая герцогиня Альворадо, ставшая еще более нездешней и недоступной за те считанные минуты, что они провели вместе, вот тут она сидела за столиком, одетая лишь в легкое утреннее дезабилье. Александру Сергеевичу безумно нравится перекатывать это слово во рту, лаская его небом, кончиком языка, чуть прикусывая зубами, пробуя на вкус, замечательное такое слово, как замечательна и сама принцесса Вивиан, вновь впорхнувшая в залу как раз на этой самой минуте, но уже одетая в строгий деловой костюм, волосы перехвачены лентой, походка стремительна и весь вид ее выражает озабоченность судьбами державы, по крайней мере, именно так думает Александр Сергеевич, но Вивиан садится обратно в кресло, закуривает тонкую сигаретку, изъятую непосредственно на глазах визитеров из ручной работы портсигара непонятного материала и странной работы и просит вдруг Александра Лепских рассказать о своей былой жизни. И надо сказать, что это предложение не привело Александра Сергеевича в восторг.
Да и действительно: что рассказать и как, да и надо ли пускаться в излишние подробности, господи, думает Алехандро, ну зачем я пришел сюда, в эту прекрасную дворцовую залу, мыл бы лучше посуду на кухне у дядюшки Го, как и собирался вначале, так нет, принесла нелегкая, и какая мне Тапробана, кто туда пустит?
