Михаил Белозеров - Река на север
— Ах, как я его понимаю! — воскликнула она еще раз, полная отчаяния.
Он отвернулся, чтобы не видеть ее слабости и не выдать своей.
На них наезжал разносчик, толкая перед собой тележку. Они отступили в сторону. "А вот кому мороженое-е-е!" — прокричал человек на одном дыхании.
Ему расхотелось ее упрекать — для этого он слишком устал и слишком много думал все эти годы — построил каркас, который пока еще сдерживал натиск.
Они застыли на улице: он почти в ярости, она в своей недоуменной ревности. Толпа, которая плавилась от жары. Небо, которое опрокинулось на город.
Вдруг он схватил ее за руку и поволок:
— Быстрей, быстрей!
Опасность исходила с другой стороны сквера, откуда, размахивая тростью, чтобы привлечь его внимание, двигался Губарь. Он сразу вырвал его взглядом по сияющему лицу, спешащей походке и трости, которую он вертел пропеллером. Его голова, квадратная от идиотской прически "а-ля кирпич", возвышалась над толпой.
— Быстрее, быстрее. — Он затянул ее под арку, затолкал в очередь, взял подтаявшее мороженое и затих, разглядывая витрину и следя за событиями позади себя.
Губарь, полагаясь на чутье, искал совершенно интуитивно, перейдя газон, безошибочно выбирая азимут, ткнулся в толпу и схватил за локоть.
— Поехали купаться!..
Это было похоже на арест, и он подчинился. Губарь — единственный, кто в этот момент вызывал в нем дружескую симпатию. Сашка — как много лет прошло — не менялся, словно они снова вместе шагнули в первый класс. Только тогда у него был короткий белесый чуб и белесые брови.
* * *"Мой муж..." Словно излечилась от своей слабости.
Нашли общий язык — быстро и обоюдно, сразу как только заехали к ней за купальными принадлежностями. Забыли о его существовании или сделали вид? Она с радостью ухватилась за новую ситуацию, чтобы забыть обиды и горечи. Он надеялся. Губарь даже набрался наглости сопроводить ее наверх. Отрешенно в углу машины предался самокопанию, надулся как мышь на крупу, замечая порой в зеркале ее веселый взгляд. Беззащитность женщин всегда зависит от них самих — в пятидесяти из ста. Губарь безудержно весело вел машину, словно раздавал команды направо и налево у себя на телевидении. С ним было опасно ездить — если в салон залетала муха, он бросал руль и начинал ловить ее.
Они предпочли эту тему еще и после заправки, когда Губарь вышел, отдал ключ парню в мокрой от пота майке и забежал в лавку за напитками.
На мачтах в полуденной жаре лениво колыхались синие флаги с надписью "ГолиафЪ".
Она повернулась к нему серьезная, словно за секунду до этого не хохотала, задирая острый подбородок в раскаленную крышу машины:
— Я все думаю: правильно ли мы поступаем?
— В чем? — удивился он.
Он заставил себя поднять на нее глаза. Он чувствовал, что его щеки, как картонная коробка, — не дают быть прежним. Ему показалось, что она обвиняет его в отступничестве. Ему снова предлагалось взвалить на себя груз проблем, о которых он почти забыл из-за своего друга.
— Там ли ищем? — спросила она, странно переменив лицо.
На мгновение оно стало проникновенно-серьезным. Крылья носа и щеки странно отвердели, лицо осунулось. Но ведь тебе это еще ни о чем не говорит, не имеет к тебе никакого отношения, просто она еще что-то вспомнила, а ты стал невольным свидетелем.
— Не знаю, — он пожал плечами словно назло самому себе.
Она слабо попыталась его приободрить. Ему даже показалось, что она просто чуть-чуть фальшивит. Будь у нее побольше времени, она бы изобрела что-нибудь принципиально новое. Может быть, ей надо было дать скидку. Пусть примеряет к нему свой опыт, как чужую рубашку. "Тебя это не должно волновать, — зло и отстраненно подумал он, — постель не освежает чувства, подстегивает их, а ты ищешь в ней смысл мироздания". Он знал по опыту, что это всегда приводит к меланхолии.
Солнце безжалостно жгло даже сквозь крышу. Асфальт блестел битым стеклом. Проносящиеся по шоссе машины в бензиновом испарении казались бронзовыми жуками.
Она протянула руку: "Не сердись!" и дотронулась до него прежде, чем спешащий Губарь что-то заметил. Он заставил себя улыбнуться в ответ — придумал на ходу. Она жалко повела губами, может быть, даже так: "Ну что же ты? Я совсем не хотела..." Но укорила на одних недомолвках. "Брось, — сказал бы он, — при чем здесь все это". "Правда?" — обрадовалась бы она. "Ну конечно", — великодушно должен был ответить он и отбросить все сомнения. Он успел подумать, что душевный контакт еще не признак любви. Но тут время свидания истекло — она повернулась навстречу Губарю, сделала легкомысленное лицо и снова стала веселой и независимой, словно у нее не было этой способности — словно обмахнуться невидимым крылом, за которым таилась невольная обида.
Губарь бухнулся на сиденье, бросил ему одну из прохладных бутылок и произнес все то же самое слово:
— Поехали!
Итак, она сказала:
— Мой муж... — счастливо качнувшемуся навстречу Губарю.
Ему и изобретать ничего не надо было. Легкомыслие поражало. Иванов всегда его видел с женщинами именно таким — беззаботными, словно он заражал их своей беспечностью, и все они падали ему в руки, как лепестки роз.
Оказывается, у ее мужа просто шевелились уши за едой. Он представил себя со стороны: светлые волосы, выгорающие еще в апреле (скрывающие ушастый недостаток), и черная трехнедельная борода. Он сам стриг ее с помощью толстой расчески и ножниц — постарался забыть армию как дурной сон, хотя она сделала из него бывалого человека. Гарнизонная жизнь наложила свой отпечаток: он научился сдерживаться, смотреть на жизнь проще, — слишком много суеты приводит к тому, что она приедается. Женщины относились к разряду суеты, и он не знал, правильно ли поступает сейчас. "Потом однажды тебе все это надоест", — думал он.
Она беспричинно и зло рассмеялась (обжигающее, дразнящее лицо):
— ...и мы разошлись, нас связывал один секс...
Такое сообщают, когда в самом тебе все перегорит, и, конечно, он предпочел, чтобы она целомудренно помолчала. Вовремя вставлять паузы — целое искусство.
Сообщила накануне непонятно кому: "Бедняга, которому не доверяли ни одну из операций, кроме прыщиков, и у которого в голове сидел счетчик — одна копейка, две копейки, а между дежурствами торговал на рынке обувью и велосипедами..."
— Правда, я потом поняла, что и в этом он слабоват...
Он отвернулся, скрипнув зубами: "Дура". Конец фразы повис в воздухе. Значит ли это, что промолчавший человек осуждает тебя? Губарь переварил и радостно хмыкнул: "Ах!" Вообразил бог весть что.
Сам он не имел права на ее прошлое — к чему расстраиваться? Шокировала ночной откровенностью: "Я каждый день подбриваюсь..." или то, что заменяло ей философию: "Активность в постели тоже неплохая вещь..." Конечно, она даже не предполагала, что и он тоже обладает таким же оружием пошлости, просто он однажды отказался от нее, в армии ее и так хватало, — гораздо раньше, чем она кончила десятый класс. В школе во всех них сидел этот зверек, но потом каждый их них забавлялся с ним как мог, некоторые с ним так и не расстались, а приняли то первое, что предложила жизнь, за стиль поведения.
Горячий воздух гнал песчаную пыль.
Они оставили машину на стоянке, долго, до изнеможения, брели по пыльной дороге. Прежде чем он окончательно растерял остатки душевного равновесия, внизу, под обрывом, блеснула прохладная река, текущая на север, и чистые песчаные пляжи. Сбежали вниз остудить ноги. Он торчал наверху, сторожил вещи. Лес и манящая река лежали перед ним. Он не знал, как этим воспользоваться, чтобы избавиться от неудовольствия собой.
Потом появились: русые макушки, порозовевшие спины; она приняла его помощь — и Иванов отметил, как мелькнули две загорелые коленки, когда она уже на самом верху смело взяла подъем, и он протянул руку, потому что здесь права Губаря как бы кончались. "Скотина!" — чуть не выдал он ему. Белая полоска улыбки, мелькнувшая на ее лице, — была подарена ему в знак компенсации его терпения.
* * *Сделал вид, что собирает ракушки: три белые и три черные, под ногти набился сырой песок, в ямке начала собираться мутная вода.
Они уже полдня весело болтали. Делали заплыв на тот берег, под наклонившийся ясень, принесли откуда-то вареных раков и пиво. Лежали на спине в тени. В небе между облаками вдумчиво плавал аист. Шумнее всего оказались серебристые тополя — вздрагивали от малейшего ветерка. Он понимал, что глуп. Выглядит как влюбленный. Ему надо было выдержать ее молодость, чтобы утопить в своей опытности.
— Вы были замужем? — Губарь сделал стойку, как легавая при виде дичи. — А вот скажите... — Он открыл было рот, смешно поводя глазами — избитый прием.
"Очаровашка, очаровашка", — сказал бы кто-нибудь. Как все финны — потомки кроманьонцев, несмотря на размеры, он был не опасен, если его, конечно, не дразнить. Подслеповато морщился — очки зарыл, как томагавк войны, — ради юбки, и за невинным вопросом крылись все его приемы, которыми он покорял неопытные сердца.
