Василий Дворцов - Каиново колено
А кто бы спорил?
Музыка к спектаклю Сергею требовалась оригинальная. Цельная. Авторская. Folk-rock. Флейта с бас-гитарой, как в «Звезде и Смерти» у Рыбникова. И никакой компиляции. Для этого в Доме композиторов стоял единственный в городе синтезатор, на котором в очередь под запись упражнялись иззудившиеся ночными мечтаниями о мировой славе и валютных гонорарах от порождения новых рок-опер молодые улан-удэнские композиторы. И не очень молодые, но тоже не умеющие писать оркестровок. Здесь должна была помочь тёща. Ибо она как раз служила в Доме композиторов главбухом. Галина Кузьминична была ещё тем бухгалтером. К ней очень вежливо подкатывались не только с финансовыми проблемами и предложениями, но и несли на прослушивание новые песни и мелодии. Так как ни для кого не было секретом, что именно она определят — что в этом году будет оплачивать союз, а кто из композиторов свободен исполняться в «Байкале» «для наших дорогих гостей из солнечной Армении вон за тем столиком». Вообще Галина Кузьминична, всю жизнь телом просидевшая за столом у зарешёченного окна, душою всегда принадлежала искусству. Не имея собственных талантов, она искала реализации своих тайных страстей в детях. Только какое-то чудо не позволило новорождённой Ленке именоваться Одеттой или Одилией. А затем не вовремя прихватившая корь спасла девочку от бурятского хореографического, где несколько лет промучался младший брат Вовка, позарившийся на велосипед. Но и Вовка всё же лет в шестнадцать сумел бросить это гиблое дело, окончил мореходку и где-то на Дальнем Востоке теперь удачно ловил крабов для японских гурманов. После неудач с балетом, Галина Кузьминична начала атаковать оперу. Ленка пела в школе, во Дворце пионеров, в студии Дворца железнодорожников. И тут в город приехал на гастроли новосибирский «Красный факел». Они всей семьёй посещали все спектакли, восхищались игрой Покидченко, и судьба Елены вновь изменила свой вектор. Но не подпор. Как-то всякий раз получалось, что даже пальто и сапоги, а не только кофточки и юбки у матери и дочери оказывались одинаковыми. Стоило Ленке купить любую новую мелочь, как она тут же дублировалась в материнском гардеробе. Константой различия был только цвет волос: тёща выбеливалась до прозрачности, на контраст с черноголовеньким мужем. Ленка иногда даже боялась матери, столь страстно требовавшей её дружбы. Причём дружбы с ней как с ровней, с обязательным делением самыми интимными секретами. И никто так бурно не реагировал на её жизненные и творческие удачи или пробуксовки, как Галина Кузьминична. При любых признаках не лидерства — при «несправедливом» распределении главных ролей или «обидном» назначении престижных иркутских и хабаровских, или затирочно-улусных гастролей, при непереведении «по заслугам» на новую категорию зарплаты — она могла часами до истерик долбить её за творческую несостоятельность, бестолковость и бездарность. А после малейшего хвалебного упоминания в прессе после очередной премьеры, она так же изводила Никанорыча или Катьку за «непонимание» кто у них дочь и мать, и неумение помогать человеку, несущему тяжесть «такой одарённости». Бедная Елена от детсадовского кружка и до посмертной мраморной доски на углу дома просто обязана была реализовать и материализовать все тайные и явные амбиции Галины Кузьминичны. Ей предполагалось прожить такую жизнь великой русской актрисы, о какой тёща мечтала сама. Ибо, «Серёжа, вы то понимаете, что я всё отдала и всем пожертвовала ради счастливой судьбы своей дочери».
Так вот, тёща и предоставила дефицитное время на домкопозиторском синтезаторе для Алика Рубана, в основной жизни игравшего на клавишных всё в том же «Байкале» и не имевшего официального признания среди членов союза. Этим бы членам хоть раз хоть что-либо написать подобное его композициям! Члены.
Как время не тяни, но первая задача — она и есть первая, и к следующему понедельнику нужно было выдать в режуправление расклад по ролям. Выдать-то выдать, да только всё упиралось в Елену. Если, естественно, он сам играет Гамлета, то как хорошо было бы и не думать об Офелии. Он и она — муж и жена. Кто осудит? Она и он — признанные ведущие артисты, это просто очередная ступенька в их карьере. Но! Ленка продолжала полнеть. Для Островского это даже неплохо, но вот Шекспир такого бы, наверное, не понял. Даже на бурятской сцене. Перевести её в королеву-мать? А самому играть сына? Бред. Но что, что делать?.. Нет, конечно, на сцене всё возможно, но по сию сторону рампы лучше тогда сразу повеситься. Если взять молодую Лазареву, то тёща перекроет не только синтезатор, но и завтраки, обеды и ужины. И много ещё… Гамлет… Нет, никому другому он эту роль не отдаст, тут даже нечего и домысливать. Не отдаст никому, никогда, ни за что! Легче уж совсем отказать Елене. Не брать и всё. Нужно просто спокойно и обстоятельно поговорить — пусть сама откажется. Сама. Да, это выход. Верный выход. Она умная. И чуткая. Она любит, и значит, не будет подставлять в его первой постановке.
Сергей медленными кругами ходил вокруг высохшего лет двадцать назад, но всё равно продолжаемого аккуратно под осень подбеливаться фонтана. Четыре размахнувшиеся крыльями жирных гуся-лебедя с блестящими красными клювами поддерживали огромную лепную чашу, из которой когда-то щедро били струйки в окружающий всю композицию круглый бетонный бассейн. Теперь на его сухом растрескавшемся дне лежали только прибитые солнцем окурки, мятые стаканчики из-под мороженного и слипшиеся корки иссохших стручков акации. Покрытые многослойной извёсткой гуси тупо и устало следили за сергеевыми кругами. Надо же, как старательно неведомый скульптор вытачивал каждое пёрышко. А то ж, поди, не менее тупо и внимательно принимал сие произведение худсовет! Времена-то были сталинские, да республика лагерная. Тогда всё с размахом на вечность творилось. Но прошли они, почти былинные, и только вот эти, в натуральную величину, гуси-лебеди остались. Какой же ветеран партии их подкрашивает? От носа до носа — ровно девять шагов, всего тридцать шесть. И ещё находка: каждую из выкуренных пяти сигарет он бросил точно около подножия одной и той же птицы. Кучкой, так что две последние ещё дымились. Почему именно здесь? А потому, что этот гусь распластал крылья с противоположной стороны от превращённого в музей высокого, псевдовизантийского стиля, храма. Бестолково спланированный скверик, полуприкрывавший чахлыми топольками, берёзками и акациями осыпающиеся стены, как-то смущённо расступался под устремлёнными в небо, хоть и лишёнными крестов, пятью куполами. Наверное, до революции на этом месте было кладбище. А потом, как полагается, танцы и гуляния. И массовые зрелища. Кстати на сербском «зрелище» — это «позорище». К чему бы?
В первый раз Ленка заупиралась. Тихо так, просто надулась и занялась уборкой. А что он такого сказал? Ведь очень даже долго и нежно подбирался. Понятно, тяжело такое выслушивать. Но ведь, действительно, с такими формами Офелия даже не утонет. Будет плавать в пруду, раздвигая лилии всеми своими выпуклостями. Чёрт! А с другой стороны, если бы почаще прибиралась, так, может быть, и не распустилась бы до такого! Как весь этот бардак надоел. Не квартира, а юрта. И запахи те же. Всё некогда, ей некогда. Театр, кружок, школа, СТД, конкурсы, смотры, семинары. Вроде бы и поесть-то толком времени нет, а разнесло. Ну, пусть же, в конце концов, она сама на себя в зеркало поглядит. Только честно, не щурясь. Сергей, уже в третий раз вчера бросивший курить, тупо смотрел на её вздрагивающую широкую согнутую спину, на быстро мелькавшие круглые руки, со злой силой выметавшие из-за дивана фантики от конфет, на рассыпавшиеся из-под заколки длинные дорожки чёрных волос, и отгрызал нижнюю губу. Ну, надо же, какой приступ чистоплотности! Просто вулкан. А фантики ещё с нового года. Как и паутина над гардинами. Вот-вот, сейчас начнёт ковры пылесосить. И прямо над его головой. Как будто от этого он раскается и тоже откажется от роли. Вот-вот, ждите. Вобщем, пора идти к художнику, работать по макету.
Но отчего-то Сергей сразу направился к Александрову не в мастерскую, а на квартиру. Интуиция, куда от неё денешься. Сашка долго не реагировал даже на условные позывные и открыл только на угрозы поджечь дверь.
— Одурел, что ли? — Борода веником, из-под чёлки мутно потусторонние глаза.
— Не бери в голову. У меня уже пять дней спичек нет. А ты чего такой… томный?
— Да читал. Проходи, садись. И тоже читай. На руки не дам, знаешь.
Ещё бы не знать. Алексанровская коллекция старинных книг, икон и холодного оружия собиралась много лет, отовсюду и по крохам. И собиралась по принципу ниппеля: только сюда. В дом. В идеальной чистоте большой полуторки всё было как в музее. Только что без бирочек. Потому что не предназначалось для посетителей.
— Понимаешь, ты же просил сделать бродячих комедиантов в виде магов и колдуний. А Полония в виде астролога. Ну, вот я и стал ковырять тему театра и мистики. А дальше больше: культура и культ. Оказывается тема неисчерпаемая. И смотри, что нашёл. — Сашка осторожно собрал рассыпанные веером по блестяще белому кухонному столу изжелтевшие, потрёпанные по краям, ветхие листки машинописи. С ятями. Сергей, вдруг взволновавшись, прочёл: «Священник Павел Флоренский. О демоновидении Блока. Тезисы к докладу, прочитанному на десятую годовщину смерти поэта».
