Корнель Филипович - День накануне
— Далеко отсюда до Дома культуры?
Шофер закурил и с минуту молча глядел на меня.
— Нет здесь никакого Дома культуры.
— У меня оттуда заявка на лекцию.
— Может, это в старой школе в Подлесье?
— А здесь, в Залесье, нет Дома культуры?
— Я же сказал, что нет.
— А до Подлесья этого далеко?
— Километра два будет. Прямо по дороге, потом около Богородицы вправо.
Я вынул из сумки плащ, натянул на голову капюшон и вышел из автобуса. Дождь хлестал тяжелыми струями. Капюшон ограничивал поле обзора. За закусочной, пышущей теплом и гулом голосов, дорога разветвлялась. Я обернулся и, желая уточнить, сделал жест рукой в направлении дороги, ведущей прямо вперед. Лицо водителя было почти неразличимо, словно размыто дождем: он утвердительно кивал. Я пошел прямо, потом около фигуры Богоматери, прикрытой полукруглым жестяным навесом, свернул вправо. На часы я не смотрел — вода немедленно затекла бы в рукав плаща; примерно минут через двадцать показались два рядом стоящих дома: слева, за железной сетчатой оградой, длинное одноэтажное здание с большими окнами и плоской крышей, типичное для современных школ, а справа, у самой дороги — старый дом под черепичной крышей. Приблизившись к нему, я увидел красную дощечку с надписью: Подлесский поселковый дом культуры, а на двери приколотую кнопками афишу с сообщением о творческой встрече с редактором, носившим, правда, мою фамилию, но имя там значилось другое, что, впрочем, меня совсем не задело, поскольку имени своего я не люблю. Текст на афише был печатный, а фамилия вписана черной краской. Сползающие с букв темные потеки размазывали надпись, расположенную ниже: «13–00. Вход свободный!». Я снял плащ в коридоре и немного подождал, дав стечь воде, затем постучал в дверь с табличкой «Клуб». Оттуда доносились голоса и смех. Я постучал еще раз, посильнее. Смех и разговор смолкли, и послышался женский голос: «Войдите!»
И вот подошел конец беседе (за кофе, налитым в стаканы, прикрытыми сверху блюдечками — чтобы не улетучился аромат) с заведующей клубом, завершились препирательства и отговорки, связанные с церемонией вручения конверта с причитающимися мне 250 злотыми без удержания налога. В эту сумму включались расходы на дорогу в оба конца. Неловкость положения состояла в том, что не подобает брать деньги за еще не выполненную работу. Хотя было ясно, что она будет выполнена, потому что публика собралась. Но ведь я могу, например, умереть от сердечного приступа, выпив этот превосходный крепкий кофе еще до начала лекции, и что же тогда? Все под Богом ходим, пан редактор, не беспокойтесь, пожалуйста! Я расписался в ведомости за проделанную работу, в двух экземплярах, и на каждом еще в двух местах указал номер членского билета Союза писателей — членство в Союзе давало право на меньший подоходный налог. Итак, с этой процедурой было уже покончено, я сидел за небольшим квадратным, покрытым белым пластиком столиком, и через минуту мне предстояло начать свое выступление. Точно такие же столики находились в зале, но большая их часть была сдвинута к стене, а передо мной стояли расставленные в три ряда стулья. В первом ряду сидели три старушенции и двое пожилых мужчин, один — в черном костюме — казался мне похожим, сам не знаю почему, на органиста. Остальными моими слушателями были десятка полтора ребятишек в возрасте десяти-двенадцати лет. Они то посматривали на меня, то отворачивались, строя друг другу гримасы, крутились, всем своим видом показывая, что им тесно и неудобно. Заведующая клубом представила меня, исковеркав при этом мое имя — с чем я уже смирился, — и предоставила мне слово.
Не знаю, как для других, но для меня тот момент, когда надо открыть рот и что-то произнести, относится к самым неприятным в жизни. Вначале я сказал, что вовсе не являюсь редактором, чем заметно разочаровал своих слушателей, что не работаю ни в какой газете, что я — литератор, который записывает всякие свои приключения и разные чужие истории, а потом пишет и издает книжки. Сообщил, что прочту им два рассказа, связанные с моими личными переживаниями. Что не пишу книг для детей и молодежи. Этот жанр мне не под силу. Впрочем, кто знает? Существует ли вообще нечто такое, как литература для детей? Однако у меня есть произведения, в которых наряду со взрослыми выступают дети и молодежь, как это бывает и в жизни. Выдержав паузу, трудно сказать зачем, может, чтобы собраться с мыслями или же слегка порисоваться, я нашел в книжке старый рассказ «Мрак и свет» и стал его читать. Начал я с этого рассказа, поскольку еще раньше убедился, что он понятен слушателям и хорошо воспринимается. Ну а самое главное — был довольно короткий. Читал я медленно, что позволяло, не прерывая чтения, видеть лица слушателей, а иногда стены, окна и дверь зала. За окнами непрерывно лил дождь. В целом атмосфера была обычной для таких встреч: неискреннее, обоюдопритворное благодушие. Из двадцати человек, присутствующих в зале, лишь несколько слушали внимательно и следили за развитием сюжета. Заведующая спросила меня шепотом, не включить ли свет. Я отрицательно мотнул головой и продолжал читать. Закончив, взглянул на часы: прошло менее получаса. Как всегда, на мгновение повисла тишина, возникло ощущение пустоты и даже чего-то вроде отчужденности. Но прежде всего замешательства. Чтобы как можно скорее прервать это неприятное состояние, я объявил, что прочитаю еще один, недавно написанный рассказ, который называется «Мой отец молчит». Я начал его читать, но мне не суждено было спокойно завершить чтение. Я был на второй или третьей странице, когда вдруг раздался грохот, будто кто-то пытался войти и не знал, в какую сторону открывается дверь; затем в зал ввалилась странная фигура. Это был мужчина лет шестидесяти или даже постарше, весь мокрый от дождя, в шляпе, прикрытой большой газетой. Бумага, известное дело, — плохая защита от дождя, и потому человек этот насквозь промок. Он снял с головы газету и шляпу, потом, грациозно покачнувшись, вполне уверенным движением уселся за один из столиков в глубине зала. Заведующая нахмурилась, дети повернули головы, начали хихикать и толкать друг друга в бок. Появление этого пьяного типа избавило их от необходимости сидеть смирно. Хотя некоторые — этакие маленькие хитрецы — не смеялись, а делали вид, что возмущены не меньше заведующей. Но большинство детей обрадовались, что есть предлог расслабиться, и воспользовались этим, ибо стремление к свободе по сути своей стихийно и неудержимо. Только две старушки и один мужчина, оглянувшись, больше уже не обращали внимания на пришельца. Заведующая сказала громко: «Пожалуйста, потише!» Всё стихло, я продолжил чтение. Общий настрой, однако, был уже не тот, что еще минуту назад. Слушатели притихли, но сидели неспокойно. Оборачивались, толкаясь локтями, перешептывались. А тот человек пристроил мокрую газету на краю стола, нахлобучил шляпу на голову и, подперев голову руками, кажется, прикорнул. Я читал дальше, но мои слова не достигали слуха сидящих в зале. Они словно отскакивали от стен и возвращались обратно ко мне, я ощущал это кожей. Тому, в шляпе, видно, стало неудобно кемарить в таком положении: он снял головной убор, положил его на стол и, уткнувшись в него мокрой от дождя седой головой, похоже, крепко заснул. Я перестал на него коситься и углубился в свой текст. Теперь я читал немного громче, потому что приближался к довольно важному месту, где речь шла о глупой мальчишеской выходке — рассказчик, то есть я, поддавшись массовому психозу озверевшей толпы, принимает участие в антисемитской демонстрации. Но именно в этот момент странный шум, словно что-то упало, снова отвлек внимание слушателей. Пьяный тип, нагнувшись к самому полу, поднимал свою руку, которая соскользнула вниз. Это выглядело довольно комично, казалось, что рука как будто оторвалась от туловища. А он, наклонившись, поднимает ее и кладет на стол. Проделав это, он взглянул на меня и громко произнес:
— А ну-кась, не балуй!
Зал разразился хохотом. Заведующая постучала авторучкой по столу и воскликнула:
— Соблюдайте тишину или покиньте зал!
Тип обвел взглядом зал, приложил палец к губам и перестал паясничать. Но замечание заведующей не особо подействовало на ребятишек. Дети смеялись и посматривали на меня, призывая принять участие в общем веселье. Начался полнейший разброд. Я перестал быть центром внимания. Перестал быть тем, ради кого все они собрались в этом зале. Я стал просто одним из них, и не более того. Вероятно, даже менее важным, чем любой из присутствующих. Я продолжал читать, стараясь заглушить голосом шум и хихиканье. Мы как раз возвращались с футбольного матча, отец со мной не разговаривал. Его гнетущее молчание было наказанием за мое по-ребячески глупое участие в антисемитской демонстрации. Но за спинами слушателей происходили вещи куда более интересные, чем в моем рассказе. Главный герой уже не спал, он разыгрывал пантомиму: сначала изображал, что у него вот-вот отвалится голова, и, подхватив ее обеими руками, насаживал снова на шею, поправлял, чтобы прочнее держалась. Укрепив, на всякий случай подпирал голову пальцем правой руки. И в этом положении на миг замирал — казалось, что наконец-то он угомонился. Не тут-то было. Левая рука, воспользовавшись тем, что правая не обращает на нее внимания, пускалась наутек, приближалась к краю стола. Однако в последний момент ее подхватывала бдительная правая рука и шлепком призывала к порядку. Я читал последние строки. Отец заговорил. Сказал, что все самые страшные исторические события начинались с избиения евреев. На этом рассказ заканчивался. Я закрыл книжку и взглянул на героя нашего зала. Он не спеша надевал шляпу, которая перед этим свалилась у него с головы и лежала на столе. Встал и сказал, но уже не так громко:
