Джефф Дайер - Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси
То, что я тут же выложил все это Лалин, немало говорит о наших отношениях. Шутка про анальный секс принадлежала, кстати, тоже ей. Мы были друзьями, а друзьям положено друг друга развлекать. Она была невероятно хороша собой, но мы были просто друзьями, так же как мы с Дарреллом были просто друзьями — хотя, как потом оказалось, не в том же смысле, в каком они с Дарреллом тоже были друзьями.
Есть такие мужчины, которые, даже не стараясь никого привлечь, всегда оказываются с красивыми подружками. Просто все так складывается. Я не имею в виду успешных и амбициозных типов, для которых желание добиваться того, чего они хотят, вполне естественно, которые коллекционирует женщин просто в силу своей ненасытности. Нет, тем, про кого я говорю, часто даже не хватает драйва и амбиций. Возможно, отсутствие этой самой старательности, пробивного начала в мирских и сердечных делах как раз и составляет неотъемлемую часть их обаяния.
Не считая одного-единственного случая — настолько исключительного, что я тогда вдруг почувствовал себя совершенно другим человеком, — я никогда не относился ни к чему с посылом «будь что будет», практически гарантирующим, что это обязательно произойдет. Не имея желания — или, пожалуй, лучше сказать, тщеславной тяги — усиливать свою привлекательность, не стараясь культивировать то, что делает мужчин привлекательными, я никогда и не был привлекательным для женщин. И большинство других мужчин были точно такими же. За вычетом чего остается лишь горстка расслабленных, нередко продвинутых в йоге, не слишком забавных и часто напрочь лишенных тщеславия типов, к которым красивые женщины так и льнут. Даррелл бы как раз из таких, да еще с одним немалым плюсом — чувством юмора. Единственное, чего ему недоставало, — настолько, что чуть ли не опровергало всю мою теорию, — была подружка.
С ним было легко. Мне нравилось проводить с ним время. Он был отличной компанией. Я прекрасно видел, что для женщины все это могло само собой перерасти в желание. И Лалин это тоже видела. Так что у меня был шанс воочию убедиться в доказательности собственной теории.
Если Даррелл был из тех мужчин, что всегда вызывали у меня интерес, то Лалин была из тех женщин, в которых я часто влюблялся. Она умела быть смешной. У нее были длинные темные волосы. Она носила простую одежду, в которой не было ничего особенного, но в то же время выглядевшую так, словно ее пошил дизайнер, к которому через пару лет потянутся модные персонажи Нью-Йорка и Лондона. В ней была легкость духа. С кем бы ей ни приходилось иметь дело — с рикшами, официантами или другими гостями, — она всегда была терпелива и тактична. В ее отношении к миру не было никакой иерархичности. Она помнила по именам всех работавших в отеле мальчишек, болтала с ними на хинди (бывшим, по ее заверениям, вовсе не таким беглым, как казалось). Она была прекрасна, но во мне недоставало чего-то такого, что могло бы ее привлечь, — возможно, все дело было как раз в моем нежелании пытаться ее как-то привлечь. Частично это было связано с тем, что их с Дарреллом явно друг к другу влекло.
Странно наблюдать, как у двоих, которые просто нравятся друг другу, приязнь перерастает во взаимное желание, которое становится почти что осязаемым. Ты видишь и чувствуешь его как физическую силу, как некую гравитацию. Даже когда они сидят по разные стороны стола, вне всякого контакта, их руки тянутся друг к другу. Когда они говорят, их губы почти соприкасаются — просто потому, что они выбирают такие слова. Я наблюдал. Я ничего не имел против.
В «Виде на Ганг» имелась неплохая коллекция дисков индийской классической музыки, которые можно было проигрывать на маленьком бумбоксе[157] в столовой. Даррелл постепенно перекачал их все на свой лаптоп, и без того неплохо укомплектованный индийской музыкой, и некоторые из них перекочевали в свою очередь на мой айпод. Это ознаменовало собой настоящий прорыв, причем не только в плане моря музыки, в которое я теперь был беспрестанно погружен.
Каждое утро я видел на гхатах людей, которые медитировали или занимались йогой, обратившись лицом к восходящему солнцу, — индийцев, равно как и приезжих. Неудивительно, что йога и медитация здесь процветают. И то, и другое есть эволюционная необходимость — как еще обеспечить себе немного мира и покоя? Единственное, куда тут можно было уйти, так это внутрь себя: чтобы оставить внешнее снаружи, отдалиться от него, другого пути нет. Отключка от мира означала, что минут на двадцать или около того тебя оставят в покое. А познав блаженство этих двадцати минут, ты неизбежно захочешь пойти дальше, и следующий логичный шаг тут — отключиться навсегда и начать видеть внешний мир лишь как досадную помеху и отвлекающее обстоятельство.
Я не увлекался ни медитацией, ни йогой, но попробовал использовать в тех же целях айпод: прослушивание индийской музыки как средство контролировать индийский шум и гам. Работало это не всегда. Когда идешь куда-то, отгороженный от мира наушниками, ты не реагируешь на крики: «Лодку?», «Лодку, мистер?» — а это значит, что твое внимание будут привлекать иными способами: тычками, толчками и потягиванием за рукав. Чтобы избежать бесконечных предложений лодки, я взял лодку. Часовое путешествие по реке — прекрасная возможность раствориться в раге[158]. Однако уже через пару минут я заметил, что лодочник все время шевелит губами. Не обращать на него никакого внимания было бы как-то невежливо. Я вытащил из ушей наушники. Каждый индийский лодочник, сколь бы ни были ограниченны его познания в английском, непременно желает выступить еще и в роли гида. Поэтому, указывая пальцем на знак «Джайн-гхат», он любезно сообщил мне, что мы проплываем мимо Джайн-гхата. Я улыбнулся и вновь надел наушники. Методика ведения тура была хорошо отработана. На каждом гхате алгоритм повторялся: «гид» указывал на табличку и зачитывал ее текст. Я понял, что проиграл, и сидел в лодке, взятой исключительно ради того, чтобы послушать музыку, не мешая лодочнику декламировать названия многочисленных гхатов.
Когда же все получалось, то было просто божественно. Как будто я участвовал в кампании по расширению влияния бренда «Apple» на доселе неизведанные области всемирного бессознательного (то есть рынка). Лодка скользила мимо погружающихся во тьму гхатов, а на меня накатывали тихие жалобы саранги[159]. Султан-хан играл рагу «Йемен». Течение было достаточно сильным, чтобы лодочнику оставалось лишь слегка шевелить рулем. Спускались сумерки. Мимо лодки плыли плошки с огнем. Дальний берег растворился; скоро появятся первые звезды. Вдоль западного берега реки дугой выгнулся город. Точно так же мог выглядеть берег любого популярного среди туристов места — например, Амалфи — во время перебоев с электричеством: всего несколько огоньков в домах, оборудованных электрогенераторами, и только вдали — негасимые костры Маникарники. Под тягучие звуки саранги и трансовый ритм таблы[160], мы миновали дохлую кошку, дрейфующую по течению, словно маленькое темное полено.
Собаки в Варанаси всегда приводили туристов в состояние священного ужаса. Но даже в этом городе шелудивых псов один был форменным призером этой выставки, ее наишелудивейшим кошмаром. Он обитал в районе Маникарники и был покрыт такими язвами, что просто не мог сидеть спокойно. В изобретении самых изощренных способов почесывания различных частей тела он не знал себе равных. Под различными частями я на самом деле подразумеваю тело целиком. Даже хвост у него был в нарывах. Явно практикуя некую форму кундалини-йоги, он хватал хвост в пасть и тягал туда-сюда между зубами, словно пытаясь освежевать. Голову и уши он чесал, как все, задней ногой. Спину он чесал об ступеньку лестницы. Его бытие целиком состояло из прискорбной самсары бесконечного зуда и чеса. Местами шерсть с него полностью слезла, обнажив большие проплешины розовой, выглядевшей ужасающе по-человечески кожи. Похоже, механизм реинкарнации дал серьезный сбой, и собака, которой этому перерожденцу надлежало воплотиться, все еще оставалась наполовину человеком — или наоборот. И потому его физические мучения выглядели манифестацией куда худших психологических мук подвешенности между двух видов, двух жизней.
Обезьяны же, напротив, чувствовали себя в своей шкуре как нельзя лучше, в полной гармонии с собственной обезъянностью. Мы как раз прогуливались с Дарреллом и Лалин возле Мунчи-гхата, когда мимо, словно стая призраков из ночных кошмаров, пронеслась целая банда макак.
— Дикая свора, — проворчал Даррелл.
— Вот после такого и выпустили Закон об антисоциальном поведении, — заметил я.
— Униженные и оскорбленные наносят ответный удар, — подытожила Лалин.
Да, они были всем этим. Они были полной противоположностью богов, и тем не менее один из них был богом. Я видел оранжевый ком бога в синем храме на Мунчи-гхате, оранжевый ком, граничащий с абстракцией. Мы все трое отступили назад, пропуская скачущую мимо орду обезьян, срывавшую по пути какое-то вывешенное для просушки белье, а после взметнувшуюся волной на каменную стену дома. Как будто Кубок Лиги в этот раз проводился среди другого подвида приматов и принял совсем уже дикие формы. Некоторые до верха не долетели, но со второй попытки благополучно присоединились к остальным, и эта бушующая лавина покатилась дальше.
