Ханс Браннер - Никто не знает ночи
Симон сжал его руку.
– Помолчи, – сказал он, – иди сюда. Сядь и помолчи немного.
– Зачем? – спросил Томас, вскакивая со стула. – Нам рассиживаться некогда. Надо держаться на ногах, – сказал он, отходя в сторону, – надо, ради всего святого, держаться на ногах. Не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Я только подумал… ты знаешь, вещи и события имеют свойство повторяться. Возможно, человеку под силу пережить одно-единственное событие в своей жизни, или же он хочет пережить лишь это единственное событие. Сам вызывает его, сам собственными руками лепит его, заставляет его происходить, не сознавая этого. Оно происходит по-разному, принимает множество разных личин, но человек все равно его узнает. Замечает по тишине. Тишина может значить очень многое. Даже такая малость, когда не слышишь дыхания другого человека. Стоишь, прислушиваешься и ничего не слышишь. И тогда интуитивно чувствуешь. Ибо все происходит именно в тишине. Слова не говорят ничего, а тишина что-то говорит…
– О чем это ты? – спросил Симон.
– Ни о чем. – Томас, стоя к нему спиной, что-то искал в гардеробе. -Может, это просто игра воображения, – сказал он, – и твое чувство ничего не значит… Да, разумеется, оно ничего не значит, – сказал он, возвращаясь назад, – но порой бывает необходимо болтать чепуху. Так же как необходимо держаться на ногах. Там, куда мы идем, спиртное есть?… Вряд ли. Вряд ли нас угостят спиртным, когда мы умрем… – Он наполнил Габриэлеву фляжку «живой водой» и сунул ее в задний карман. Остатки вылил в стакан. Рука дрожала, и ему пришлось немного подождать, пока она успокоится. – Извини, – сказал он.
Симон подошел к нему и взял стакан.
– Тебе больше пить нельзя, – сказал он спокойно.
– Отдай, – проговорил Томас. – Это лишь последняя те… тера… вот, забыл слово. Все забываю. Но ты за меня не бойся, я из тех, кто чем больше пьет, тем трезвее делается. Ничего не случится. Ну, отдай же мне стакан, – сказал он, протягивая руку.
Симон поднес стакан ко рту и осушил его. Он пил не спеша, ни один мускул на лице не дрогнул, взгляд не отрывался от лица Томаса. С легким стуком он поставил стакан на стол. На какое-то время воцарилось молчание, потом Томас рассмеялся.
– Ого, черт побери, – сказал он, смеясь. Ему хотелось отвести взгляд, отвернуться, но глаза Симона не отпускали его.
– О чем ты думаешь, Томас?– спросил он. – Скажи, чего ты боишься. Может, я смогу тебе помочь.
– Избавь меня от своей священной марксистской любви к ближнему, – ответил Томас. – Помоги лучше самому себе.
– Не бойся, – сказал Симон. – То, о чем ты думаешь, не случится. Я видел ее. Она этого не сделает.
– Кто и чего не сделает? – спросил Томас. – В твоем катехизисе для правоверных написано далеко не все. Нельзя узнать человека, всего лишь увидев его. Кстати, о ком, черт возьми, мы говорим? Стоим и болтаем. На это у нас нет времени. Штаны застегнул, брат? Готов отправляться в путь? Не забудь самое главное. – Он взял со стола пистолет и протянул его Симону. Тот, не глядя, сунул его во внутренний карман. Он не сводил глаз с лица Томаса. – Sо ein Ding mufi ich auch haben [33], – проговорил Томас и, точно фокусник, вытащил из бокового кармана пиджака миниатюрный пистолет. – Погляди-ка, этот будет поудобнее. Никогда не знаешь, что тебя ждет. – Он приставил дуло к виску и начал считать: – Раз, два… скажи три, брат. Скажи три.
– Прекрати, – сказал Симон. – Все равно ведь духу не хватит.
– Еще как хватит. Скажи три.
– Позер, придурок, – устало сказал Симон. – Все это смешно.
– Вот в том-то и дело, – ответил Томас, паясничая, – это – комично. Изо всех человеческих поступков самый смешной – самоубийство. И, поняв это, человек уже не может покончить с собой. Не может относиться к этому серьезно.
– Отговорки, – возразил Симон.
Томас подбросил пистолет в воздух, поймал его и спрятал в боковой карман.
– Мы готовы? – спросил он. – Багаж собран? Пижама? Нет. Чистая рубашка? Нет. Написать пару прощальных слов? Тоже не стоит. Это тоже смешно. Надевай шляпу. Пошли.
– Как мы выберемся отсюда? – спросил Симон.
– Недооцениваешь, чьим гостем являешься, – сказал Томас. – У нас, имеющих все, имеется, естественно, и автомобиль и бензин и разрешение.
– А комендантский час?
– Имеется бумага. Ты что, боишься, что я не смогу вести машину? Не волнуйся. Я совершенно протрезвел. Трезвее никогда не бывал. Кстати, улицы пусты, так что интересоваться, не выпил ли водитель, будет некому. Идем. Марш…
Он вытолкнул Симона и закрыл дверь, не оглянувшись.
– Возьми меня под руку, – приказал он. – Ты не ориентируешься в доме, а свет зажигать не стоит. Полагаю, лучше, чтобы нас никто не видел. – Они под руку миновали коридор, спустились по лестнице, пересекли холл. Томас с уверенностью лунатика продвигался в абсолютной темноте к двери в прихожую. Закрыв ее за собой – быстро и беззвучно, – он зажег верхний свет. – Здесь можно рискнуть, – сказал он, сунув голову в шкаф, – самое опасное уже позади. – Он бросил Симону пальто. – Надень. Это мое. – Он продолжал перебирать одежду, висевшую на латунной перекладине, нашел меховую шубу Габриэля, залез во внутренний карман и вытащил листок бумаги.– Слава Богу, – воскликнул он, кладя бумагу обратно в карман, – я боялся, что он спрятал свой аусвайс [34]. Никогда нельзя знать… Так, теперь ключи. – В руке у него очутилась большая связка ключей. – Ключ от зажигания? От гаража? Вот они. Иногда везет. – Он вытащил из шкафа шубу, надел на себя и застегнулся. – Сшита на другую фигуру, – проговорил он, оглядывая себя в зеркало, – на низенького толстого смешного господина. Но этого никто не заметит. Шляпа? Я забыл шляпу. – Он поискал на полке, нашел высокую меховую шапку Габриэля, нахлобучил ее на голову и покривлялся перед зеркалом. Симон не мог сдержать улыбки – настолько комично выглядел Томас. – Д-да, маловата, – прокомментировал тот, – ну да ладно. Иметь при себе частицу моего тестя не помешает – там, в незащищенности, черноте и пустоте. – Он погасил свет. Звякнула откинутая цепочка на массивной входной двери, щелкнул замок. – Ваша милость,– сказал Томас, распахивая Дверь в темноту, – только после вас. Натяни шляпу глубже. Если нас остановят, сиди спокойно, не раскрывай рта и предоставь все мне. В этом Можешь на меня положиться. – Он отпустил дверь, и она закрылась, тихо чмокнув. – Я же сказал, что ничего не боюсь…
– Так на чем мы остановились? – сказал Томас, резко повернув голову сначала налево, потом направо, прежде чем выехать на Страндвайен. – Да, все дело в том, что слова очень быстро теряют свое значение. Просто-напросто сами себя отменяют, – говорил он, увеличивая скорость. – Тот, кто ищет, не обрящет. Тот, кто спрашивает о смысле, уже задает бессмысленный вопрос. И нам следует радоваться этому, ибо это великая милость… Ты слушаешь?– спросил он напряженную тишину за спиной. – Ну ответь хотя бы, что ты не желаешь слушать мою болтовню, скажи, что страх и боль имеют физическую природу, скажи, что слова и мысли служат достижению ближайшей практической цели. Остальное лишь игра воображения – скажи мне это. В настоящее время это не так уж далеко от истины.
Он бросил быстрый взгляд назад и уловил в бледном предрассветном освещении очертания застывшего белого профиля. Даже носы у нас похожи, подумал он, с одинаковым чуть вздернутым кончиком. От этой мысли он испытал тайную радость и улыбнулся про себя, в то же время зорко вглядываясь в пустынную дорогу, расстилавшуюся перед ним в мертвенном желтом свете уличных фонарей. По обеим сторонам появились дома, высокие спящие дома с черными слепыми окнами, лишь кое-где – отблеск, отражение, движение, намек на далекую жизнь. Они ехали по лунному ущелью из камня и тишины, и черные контуры были накрыты невидимой тенью. Радость Томаса росла, он ощущал свое теплое дыхание, чувствовал свои живые глаза, свои легкие живые руки на руле. Прыгало и радовалось в груди сердце.
– Брат, – обратился он к черному безмолвию тесного замкнутого пространства, – на твоем месте я не стал бы глядеть на улицу, я бы откинулся поудобнее и подумал о чем-нибудь другом. Сейчас это было бы наиболее целесообразным. Но чем бы мне тебя отвлечь? Я больше не в силах говорить о себе. Слово «я» тоже одно из этих бессмысленных слов. Когда я думаю «я», я уже больше не я, от моего «я» остается лишь противный запашок. Высказать тебе свои сомнения по поводу твоего священного абстрактного «мы», твоего великого братства людей всей земли? Нет, не буду тебя оскорблять, мне гораздо больше хочется объясниться тебе в любви. Я так сейчас счастлив, я почти готов сказать, что люблю тебя, если бы ты не сидел так далеко, я бы поцеловал тебя прямо в губы. Нет, это ни к чему, мы же мужчины. А слово «любить» – одно из тех слов… Женщины, поговорим о женщинах, а? Кто такая Лидия?
