Александр Мартынов - Ржаной хлеб
— А я, Таня, никаких разговоров и не слушаю. Кроме своего сердца. Что ж касается его…
— Давай не будем, — быстро попросила Таня. — Знаешь, меня завтра выписывают.
— Приеду за тобой! — обрадовался Коля. — Машина у меня сейчас хотя и грузовая, но новая. В кабине хорошо будет ехать.
— Вай, Коленька, не надо! Доберусь.
— Не хочу и слушать про то! — запротестовал Коля. — Ты только подожди меня, если немного задержусь. Ладно?
Тепло, спокойно и грустно было на душе у Тани после этой встречи.
Да, по-другому пережил эти дни Федор Килейкин.
Он пришел с бахчей пообедать и едва перешагнул порог, мать спросила:
— Слышал, что с твоей невестой стряслось?
— С Таней? — удивился Федор. Вчера она, правда, не пришла на встречу, уехала будто в пионерлагерь. — Ничего не слышал. И почему обязательно — стряслось?
— Вай, вай, все село трещит, а он ничего не слышал! — Дарья Семеновна выкладывала новость, вроде бы даже радуясь, злорадствуя: — Ночью какие-то люди подобрали ее в лесу и привезли в Атямарскую больницу. Поймали какие-то алюхи и это… В темном лесу… До потери сознания!
Федор побледнел.
— Ты что мелешь, мать? Может, не она…
— Как не она, когда из больницы в контору Радичевой звонили!
— Я в Атямар!
Федор подхватил с вешалки пиджак. Мать встала на пороге.
— Куда? Хочешь осрамить себя? Успеешь, дальше села никуда не денется! Больно нужна тебе такая…
Потрясенный Федор обессиленно сел, вытер мокрый лоб. Снаружи его прошибло потом, внутри поднимался озноб, как знобко, лихорадочно стучало и в висках: «Как же так? Таня, Танюша, да неужто она могла поддаться кому-нибудь… Что делать, что делать?..»
Мать что-то еще говорила, голос у нее был нехороший — одно только это и различал Федор. Не слыша и не слушая, он все-таки взял с вешалки пиджак, отстранил мать, побежал ловить попутную машину.
К Тане его не пустили — шел «тихий час», велели прийти после четырех.
Состояние у Федора было гнусное. От непрерывного курения горечью до тошноты стянуло рот, в жаркий день морозило. Не отдавая себе отчета, что он делает, зашел в чайную, выпил, почти не закусывая, стакан, второй…
Потом была глупая, безобразная сцена в больнице. Его опять не пустили, теперь уже по другой причине; он что-то кричал, требовал, кого-то обозвал. Кончилось тем, что главврач, здоровенный дядька, завернул ему руки и вытолкал вон.
Пьяный, взбешенный, обозленный, он уже воспринимал все по-другому. Это она, Татьяна, она сама не велела его пускать: стыдно ему в глаза посмотреть! Так все и есть, как мать говорит! Дождался! Не с ней беда — это с ним беда! Перед самой свадьбой, а? С головы до самых пят опозорила! Что искала, то и нашла, нужен ей был этот пионерлагерь. Словно без нее бы там повымерли все! Не он ей был нужен — другие были нужны! Которые там работают. Вожатые, воспитатели — воспитатели, вожатые! Вся любовь — один, плевок! И еще выламывалась: вино не пей, волосы длинные не носи, почему духами пахнет?.. Кого слушался, идиот!..
Он плохо помнил, где столкнулся с бывшим Зининым мужем, Захаром Черниковым, как попал к нему, что еще пили и как уснул в его грязной вонючей комнате…
Жизнь полетела кувырком, не стало покоя и дома.
…Мать позвала ужинать. Федор в своей комнате украдкой высосал четвертинку, вошел, незаметно вытирая губы. Отец сидел за столом, опустив голову.
— Срамота-то какая, вай-вай, какая срамота! — расставляя тарелки, гудела Дарья Семеновна. — Сердце мое чуяло — непутная она, Танька! Вот не слушали, когда говорила? Теперь что — оженился?
— Оженился, оженился! — передразнивая мать, закричал Федор. — Как приехал домой — одни попреки и слышу! Вот выйдет из больницы, и распишемся. На зло тебе!
Иван Федорович поднял голову, Дарья Семеновна уперла руки в бока.
— И-и-и, даже не думай! Мой единственный сын да чтоб на шлюхе женился? Чтобы позориться с ней и нам и тебе? Не бывать такому, слышишь? Пусть вон Колька Петляйкин берет такую, он за ней гоняется!
Федор уже сто раз слышал про Петляйкина — не задевало это его. Другое мучило его. Что делать, как дальше быть?..
— После того как побывала в руках у двух бусурманов, хочешь расписаться? — кипела Дарья Семеновна.
— Ну хватит тебе! — одернул Иван Федорович.
— Что — хватит? Что — хватит? — Дарья Семеновна набросилась на мужа. — Если бы не я — в разор бы вошли? Кто торопился — покупай, готовься! Не ты с сыном? Хорошо, что не послушалась вас!
— Что ж теперь, Федя, делать, — в раздумье спросил Иван Федорович. — Плюнь, похоже, да берись по-настоящему за работу.
Федя косо смотрел на отца.
— Нашел время, когда о работе говорить! — Он раздраженно махнул рукой. — Уеду я, все равно житья здесь нет.
— Почему это нет? Или твоя Танька единственная на всем свете? — опять вскинулась Дарья Семеновна. — Подумаешь, свет клином сошелся! По нынешним временам только свистни — не одна прибежит! Смотри-ка, уедет он! Два года в родном дому не был и снова из дому? Или уедешь и возьмешь с собой эту срамоту?
— Мать, хватит! — резко поднявшись, оборвал Федор. — И без тебя собаки сердце раздирают!
Утром он уехал с отцом в Атямар.
Всю дорогу Иван Федорович наставлял Федора, что дальше райцентра подаваться ему не следует, что тут он без хлопот поможет ему устроиться и сегодня же кое-что прощупает. Федор непрерывно курил, отмалчивался — не до того ему было. И только в Атямаре, выйдя из машины неподалеку от стройконторы, ответил либо опросил:
— Погоди, отец, потом об этом.
Некоторое время он бесцельно бродил по зеленым одноэтажным улицам, оказываясь все ближе к больнице, пока не понял: сию минуту он пойдет к Тане, упадет перед ней на колени, вымолит, чтобы она простила его! За то, что ни разу не навестил ее, за то, что думал только о себе, а не о ней, носился со своей болью, забывая про ее беду, — за все! И еще сказать самое главное: как бы там ни было, никого, кроме нее, ему не надо. Федор не обманывал себя. Да, на него действительно иногда накатывало такое, что он мог бы от дикой ревности избить Таню, но, остывая, понимал, чувствовал, что не сможет отказаться от нее. Нет, тысячу раз нет, они должны быть и будут вместе!..
И опять намерения его не сбылись.
У забора, против больницы стоял новый, фабричной краской сияющий МАЗ, к нему через дорогу шли Таня и Петляйкин, в руке Петляйкин нес коричневую хозяйственную сумку.
Дикая ярость толкнула Федора наперерез, помутила сознание. Бледнея, не глядя на Таню, сказал черные беспощадные слова, будто в лицо Петляйкину ударил:
— Правильно, телок: собирай охвостья! После других!
Наотмашь-то он, конечно, ударил Таню: от изумления, от ужаса, от гадливости глаза у нее стали огромными, будто съежившись, прижав к меловым щекам руки, она бросилась к машине; Петляйкин, заступая дорогу, со смешанным чувством сожаления и омерзения, покачал головой.
— Эх, ты, подонок! Я думал, в армии, за два-то года, хоть поумнел немного.
— Ты армию не трогай! Мы там не таких обламывали! — бушевал Федор, со стиснутыми кулаками двигаясь на Петляйкина.
Невозмутимо, даже как-то пренебрежительно Петляйкин отвернулся, не спеша пошел к машине. Хлопнула дверца, МАЗ тронулся.
— Трус! — закричал вслед Федор, не понимая, почему он не догнал этого наглеца, не выволок его из кабины, не растоптал на виду у этой предательницы!
Совершенно обессилевший, он присел на чье-то крыльцо, тупо, как сквозь вату воспринимая звуки и голоса. Понимал он сейчас только одно: теперь все кончено, теперь ничего не поправишь…
Домой ехать не хотелось, не к чему и тут околачиваться. Федор зашел в магазин, купил водки и направился в Дом культуры, к Черникову. Оказалось, что тот уже работает в кинотеатре художником, вяло чертыхнувшись, Федор пошел в кинотеатр.
Захар Черников сидел в каком-то захламленном чуланчике, малевал, насвистывая, афишу.
— Приветик, кореш! — обрадовался он, бросив кисть. — Сто лет не виделись! Как она жизнь? Все из-за Таньки переживаешь?
— Есть желание? — Килейкин мрачновато вынул из кармана бутылку и поставил на столик, заляпанный шлепками разноцветных красок.
— Это всегда можно! — Черников одобрительно мотнул рыжей головой. — Подожди минутку, сейчас я кончу. Афишу, понимаешь, повесить надо, гори она синим огнем. Это мне — раз плюнуть!..
Черников балагурил, Федор тупо смотрел в угол и не заметил, как Захар, заторопившись, вместо слова «зори» проворно намалевал — «гори». Таким образом фильм «Вечерние зори» обрел новое, лишенное смысла название «Вечерние гори». Довольно окинув свое творение, Черников вынес щит и вернулся в ожидании выпивки, довольный и оживленный.
— Порядок!
Захар вытер руки грязной тряпицей, этой же тряпкой смахнул со стола, выставил два граненых стакана.
