Давид Шраер-Петров - История моей возлюбленной или Винтовая лестница
Автобус хохотал. Бутылка коньяка ходила по кругу. Мы мчались по Литве, чтобы оказаться на очередном заводе или в очередном колхозе, и определенно — на очередном банкете, приеме, застолье, где мы читали стихи, рассказывали правдоподобные небылицы, привыкая к мысли, что каким-то образом вся эта соблазняющая и жесткая система существует, работает и, кроме страха, приносит удовольствия. Мы настолько привыкли к жизни бременских музыкантов, что страшно было хоть на минуту отрезветь и вспомнить о реальности, из которой мы шагнули в утопию братства народов и завершенного социализма.
С нами в поездке был прозаик Штерн с сыном по имени Антон, ровесником Моти. Инга скучала по Моте и время от времени заговаривала с Антоном. Прозаик Штерн, вообще-то человек нелюдимый и погруженный в раздумья, пересилил себя и спросил Ингу: «У вас тоже есть сын?» «Да, Мотя, такого же возраста, как Антон». «Он остался дома с отцом?» Впервые я увидел Ингу в абсолютном смущении. Конечно, это было из-за меня. Слава богу, что прозаик Штерн оказался достаточно тактичным и сообразительным, чтобы закончить разговор. Это послужило нам обоим отрезвляющим уроком. Надо было решать ее и мою жизнь: Инге разводиться с Сашей, мне — уходить из Ирочкиного сообщества. Или как-то по-другому.
Мы вернулись из Литвы. В поездке все казалось простым и естественным: Инга поговорит начистоту с Сашей Осининым. Я откроюсь Ирочке. Люди они цивилизованные. Поймут. Но разговоры откладывались.
По воле судеб Кооперативный театр снова оказался в Доме культуры общества слепых, где когда-то начинал с «Короткого счастья Фрэнсиса Макомбера» по Хемингуэю. Продолжая показывать «Попрыгунью», мы готовили постановку любовно-авантюрного романа Прево «Манон Леско». Еще до поездки в Литву я сочинил план сценария будущей пьесы. План предстояло обсудить с Ирочкой. Это было и формальным, и реальным предлогом для нашей встречи. Ирочка приняла меня в той же самой комнатке за сценой, где когда-то обсуждался наш первый спектакль. В последний раз я видел Ирочку, когда она была с Роговым и не впустила меня. И снова мы встретились, как будто ничего плохого не произошло между нами. Да, она уезжала на Кавказ. Да, я побывал в Литве. Если я знал про Вадима Рогова и Ирочку, то не сомневаюсь, она тоже догадывалась о существовании другой женщины в моей жизни. Ирочка сварила кофе в немецкой электрической кофеварке, которую привез ей один из поклонников — режиссер Берлинского драматического театра. Что говорить, как только я находился поблизости от Ирочки, мне казалось невероятным, что я мог жить без нее, да еще заниматься сексом с другой женщиной. Умом я понимал, что мой роман с Ингой — это не миф, не сновидение, в конце концов, не бред эротомана, а нормальная влюбленность в красивую умную женщину. Но все это заслонялось реальной Ирочкой, которая была прекрасней и проницательней всех других, пришедших из мифов и сновидений: сероглазая, с короткой ультрамодной стрижкой волнистых каштановых волос, со спортивной посадкой головы на длинной шее, перетекающей в такую стремительную и стойкую грудь, какой не было ни у какой женщины в мире. Мы пили кофе. Надо было обсуждать план будущей пьесы, а мы сидели молча, как будто впервые встретились. «Знаешь, Даник, я перед тобой виновата. Помнишь, ты привез мне „Попрыгунью“ с моими пометками, а я не пустила тебя из-за Вадима?» «Давай, не будем вспоминать, Ирочка?» «Ладно, не будем! Лучше, сделаем по-другому. Захватим план пьесы „Манон Леско“, купим по пути бутылочку хорошего вина и махнем ко мне. Там и обсудим. Моя машина припаркована прямо у входа в Дом культуры». «Отлично, Ирочка! Я не знал, что у тебя появилась тачка». «Собственно, это машина нашего Театра. Рогов помог получить через Российскую кооперацию». Мы выбежали на улицу. У входа в Дом культуры стоял новенький автомобиль марки Жигули ярко-карминного цвета. Очень красивый. Ирочка открыла двери и села за руль. Я сел рядом, восхищенно наблюдая, как Ирочка плавно крутит руль и переключает скорости. «Ты не представляешь, Даник, как было трудно получить права. Ездила сдавать вождение несколько раз, пока не обратилась к Николаю Ивановичу Лебедеву». «Он еще существует?» (Я хотел спросить: «Существует ли в твоей жизни?») «Еще как! Между прочим, очень интересуется твоими стихами. Неопубликованными». «Ну, знаешь, Ирочка, я бы обошелся без подобных читателей!» «Напрасно, Даник, пренебрегаешь. Поэты никогда не обходились без могущественных вельмож. Взгляни на историю! Поэты Рима и древней Греции. Поэты Востока: Хайям, Хафиз — ни один из них не пробился бы без поддержки власть имущих. А Евтушенко с Вознесенским? Говорят, что без благословения председателя иностранной комиссии союза писателей ни один из них не выезжает с гастролями на Запад». «Пусть их, Ирочка! Я живу по-другому. Виссарион тоже обходился без компромиссов». «Виссарион — гений! И все равно, посмотрим, как у него сложится в Америке. Там тоже приручают писателей премиями и почетными креслами в университетах». «Я в Америку не собираюсь, Ирочка, дорогая. А здесь обойдусь без протекции товарищей лебедевых». По невоспитанности я выпалил лишнего. Я это заметил. Всегда доброжелательное и живое лицо Ирочки застыло на мгновение, пока я не извинился: «Прости, Ирочка, ради бога!» «Прощаю. Ты ведь был и остаешься колючим питерским подростком с Выборгской стороны. Но чтобы закончить разговор о Лебедеве, не покончить с ним (она захохотала для полной разрядки), а закончить разговор на хорошей ноте, скажу тебе, что Николай Иванович воспитал прекрасного сына — Колю, который получил диплом актера в Щукинском театральном училище, и у меня большие виды на него в связи с „Манон Леско“.»
Мы расположились на кухне с бутылкой «Алазанской долины», проходясь по плану пьесы, где Ирочке доставалась (по праву первородства) роль красавицы Манон Леско, а Коле Лебедеву (если он пройдет успешно первую читку, а потом начальные репетиции) посчастливится играть кавалера де Грие. Недаром Ирочка выбрала именно эту повесть, написанную во Франции в конце 18 века. В определенном смысле героини «Короткого счастья», «Попрыгуньи» и «Манон Леско» были похожи. Они мелькали по жизни в жажде развлечений. Конечно, Манон пускалась в опасные авантюры, завязывала многочисленные любовные связи, грабила своих любовников, не раз оказывалась в тюрьме и закончила жизнь в ссылке в Америке, вблизи Нью-Орлеана. Но все это не из-за денег. Автор устами кавалера де Грие подчеркивает эту особенность Манон: «Ни одна девица не была так мало привязана к деньгам, как она…». Зачем же обманывала многочисленных любовников, потрошила их кошельки, грабила, втянув в преступные приключения невинного прежде де Грие? Единственно, из жажды наслаждений и приключений. Деньги только открывали путь к тому, что в наши дни называется фаном. И как предупреждение, вполне привлекательное для театральной цензуры — смерть Манон в Америке, в эмиграции, говоря современным языком, или в ссылке, если приравнять современную Сибирь колониальной Америке. Замечу, что мы должны были отдавать пьесы до начала репетиций — в цензуру. Чему соответствовал термин: залитовать произведение. В это время в Москве, Ленинграде, да и других городах мало-помалу начались выезды в Израиль и США. Это были (неожиданные?) разрешения, полученные ординарными безобидными гражданами или антисоветчиками-диссидентами, которых, по сложившемуся представлению, выталкивали за пределы СССР. Все это были редкие случаи. Исключения. Система насилия не хотела открывать шлюзы даже вполне аполитичным гражданам страны. Или делала это крайне ограниченно. Диссиденты же намеренно или по ответному сопротивлению советской системы оказывались в рискованном положении: всегда был риск либо тюрьмы, либо ссылки. И как редкий случай везения — высылки в эмиграцию, заграницу. В этом смысле будущее пьесы «Манон Леско» с трагической смертью диссидентки Манон в Америке, было весьма двусмысленным. А разве Манон не была сексуальной диссиденткой, вступая в многочисленные любовные связи? И не была ли сама постановка пьесы «Манон Леско» рискованным шагом нашего художественного руководителя и, одновременно, ведущей актрисы Ирочки Князевой? Ставка оказывалась равной жизни.
Закончив обсуждение театральных дел, которые нам обоим показались весьма рискованными, но сулящими сценический и кассовый успех, мы приступили к бутербродам с осетриной горячего копчения, которые запивали красным вином и кофе. Из кухни мы перешли в спальню и занимались любовью, как будто бы никого, кроме нас двоих, не было в целом мире. Потом мы уснули, и ее ягодицы прижимались к моему животу и моему паху, а ее груди лежали в моих ладонях. Когда мы проснулись, Ирочка спросила меня: «Скажи, Даник, у той, с которой ты гулял по Литве, были такие же красивые груди, как у меня? И такая же сладкая жопа?» Ирочка почти никогда не употребляла грубых слов. Так, очень редко, при исключительных обстоятельствах.
