Тони Хендра - Отец Джо
— Отец Джо, кажется, вас тревожит то, как сатира сказывается на самом сатирике.
— Видишь ли, это подражание злу… Но, я надеюсь, ты все же никоим образом не совершаешь зло, правда? По этому вопросу как раз есть высказывание у святого Августина. В своем труде «Исповедь» он допускает грех, знание о грехе, даже стремление к греху. Мы все носим в себе зло. И очень важно признать это. Возможно, твоя сатира — способ признать зло в себе, не поддаваясь ему.
— Это утешает. И все же меня больше интересует то, как мои нападки скажутся на моих мишенях, как они изменят мнение людей о власть имущих.
— Ты можешь привести примеры?
— Ну, взять хотя бы выступления театра «За окраиной»: тори, Англиканская церковь, романтизация Второй мировой… Вольтер в свое время метил в иезуитов. Стэнли Кубрик — в американский милитаризм.
— Так значит, цель сатиры — изменить мнение людей о тори, иезуитах, американских военных?
— Обычно присутствует в некотором роде противостояние, вроде «мы — они». Сатира — одно из средств, которым безвластные защищаются от власть имущих. Или бедные от богатых. Или молодые от пожилых.
— Сатира всегда разделяет людей на два лагеря?
— Похоже на то.
— А это хорошо?
— Так устроен мир, отец Джо. Люди мыслят группами. Мы — хорошие, вы — плохие; мы — умные, вы — глупые; мы — сливки общества, вы — его отбросы. На мой взгляд, по такому же принципу действует и юмор. Даже самые примитивные анекдоты. Англичане рассказывают анекдоты про ирландцев. В Америке принято высмеивать поляков — так уж сложилось, что американцы держат их за дураков.
— Расскажи мне анекдот про поляков.
— Ладно. У чего IQ равняется 212?
— Даже не догадываюсь, дорогой мой.
— У Варшавы.[58]
Отец Джо уставился на меня, выжидая.
— Здесь надо смеяться?
— Именно. У целого города IQ в сумме равен 212.[59]
— Вот как! Но ведь поляки — такой тонко чувствующий народ, разве нет? Нация трагичная и поэтичная. И многострадальная. Вспомни Шопена. Или его святейшество Папу Римского.
— Ладно, договорились — Шопен и Иоанн Павел II к анекдотам о поляках отношения не имеют. Кстати, сейчас все большую популярность набирают анекдоты о тори. Или блондинках. А еще — о французах.
У отца Джо загорелись глаза.
— Расскажи-ка анекдот про блондинку.
— Отец, вы обнаруживаете прямо-таки непозволительное любопытство.
— Мне нравятся блондинки.
Я рассказал отцу Джо вполне безобидный анекдот про блондинку.
Он не понял. Я объяснил ему про тупость блондинок. Но отец Джо все равно выглядел озадаченным.
— Но разве это не жестоко — говорить про людей, что они тупые, в то время как им это не свойственно?
— Ну, думаю, большого вреда в этом нет… так… вроде предохранительного вентиля — выпустить пар на почве половых или этнических трений.
— Понятно.
Мы еще долго шли в полном молчании. Отец Джо теперь хмурился, его поджатые губы двигались с ритмичностью вздымавшейся и опадавшей диафрагмы.
— Видишь ли, дорогой мой… мне кажется, существуют два типа людей: те, кто делит мир на две противоположные группы, и те, кто… не делит его.
В одном я не признавался никому — меня ужасно тянуло домой, в Англию. Тянуло вернуться туда в самом разгаре затеянной игры, с двумя постановками, одной успешной, другой спорной, и соединить опыт, полученный в Штатах, с остроумием, чутьем и находками британского телевидения. В конце концов, оно было лучшим в мире. Британские телевизионщики все время твердили нам об этом.
Даже если ничего не выгорит, я не расстроюсь — мы ведь уже успели побывать на вершине успеха. Все это должно было подстегнуть меня на новом месте, том самом, где я говорил на своем языке и которое не казалось мне чужбиной — я уже начал уставать от Штатов. Старая добрая Англия, земля свободного творчества, родина бесстрашных творцов.
И все же, все же… на самом деле я не испытывал большой привязанности к Англии. С детства я чувствовал себя чужим, поэтому, наверное, и откололся при первом удобном случае. К тому же я чувствовал, что уже не могу называться истинным англичанином. За то время, пока меня не было в стране, успело родиться и вырасти целое поколение. У них были свои культурные ориентиры, когда они говорили, я не схватывал подтекст на лету. Как же мне тогда смешить их?
Любимые просторы сельской Англии уже не выглядели такими, какими запомнились с детства. Может, из-за того, что поля теперь бороздили безобразные шоссе, а может, из-за того лишь отдаленно напоминавшего английский наречия, на каком говорили круглолицые азиаты. Я мог на что-то пожаловаться, чем-то восхититься, но это совсем не делало меня англичанином; все то, что бросалось мне в глаза, для истинных британцев давно стало нормой, они этого просто не видели. И тот факт, что я замечал, делал из меня чужака.
Еще в юношеские годы, собираясь стать монахом, я шел в прямо противоположном направлении, нежели мои современники. То же и теперь: толпа, обтекавшая меня с обеих сторон — британские писатели, актеры, писатели, режиссеры, музыканты, агенты — все устремились в Штаты, в Нью-Йорк, а лучше в Лос-Анджелес, вожделея богатства и дальнейшего продолжения себя, по возможности, до конечной цели — положения звезды.
Итак, я плыл против течения. Ну и что с того? Пускай другие рвутся в Нью-Йорк и Лос-Анджелес, мне же нужна Англия. Никогда еще, с тех пор как оказался в «Пасквиле», я не чувствовал себя способным свернуть горы. Родж и Пит были моими самыми близкими друзьями, да и самыми смешными, наверное. Они видели во мне гения. А у Ллойда была легкая рука.
Пилотный выпуск, нашпигованный всякими гнусностями, не оставил равнодушным никого из смотревших. Вот это да! Вот это шоу, за такое не придется краснеть. Мы попали в десятку, мы сделали самую смешную и едкую пародию за все время существования телевидения.
И снова та же ошибка. Снова и снова.
— Помнишь, Тони, дорогой, как несколько лет назад ты приезжал и рассказывал мне чудесные вещи о своей работе в Америке?
— Еще бы! Я тогда этими нашими прогулками только и жил.
— Однажды, кажется, в твой последний приезд — боюсь ошибиться, память уже не та — ты все говорил про многочисленные планы. Про съемки фильма во Франции и, вроде как, про новый журнал… потом — про книгу о восьмидесятых, которые еще не настали…
А я-то пребывал в полной уверенности, что моя болтовня в одно ухо отцу Джо входит, в другое выходит! Он же запомнил каждое слово!
— Ты говорил с таким энтузиазмом. Я даже подумал тогда — какая жалость, что ему это больше не приносит радости. Надеюсь, он не потерял свою душу.
— Я уже не уверен, есть ли у меня еще душа.
— Даже атеист может потерять свою душу, дорогой мой.
— Забавно, что вы об этом заговорили. Вчера вечером, после нашей прогулки я попробовал, скажем так, прислушаться к своей совести. А все ваша теория о «двух типах людей».
— И к какой же к-к-категории отнес себя ты?
— Я часто думаю в категории «белое — черное». Хотя и знаю, что существует сотня оттенков серого. Я приучил себя к такому ходу мыслей — хотя правильнее назвать их не «мыслями», а «крысами» — натасканными на клевету в отношении определенных людей. Тех, с которыми я не согласен, которых презираю или подозреваю. Должен признаться, я многие годы даже не задумывался, как такое отношение может сказаться на моих собственных моральных принципах.
— Вряд ли хорошо, дорогой мой, правда?
— Да уж… хотя большинство тех, кого я знаю, натасканы на то же. Редакторы, журналисты, писатели, люди с кино и телевидения… Мы все разделяем более-менее одинаковые убеждения. Считается, что с точки зрения морали они нейтральны. Они заключаются в том, как подавать материал. Кое-кто из журналистов считает, что подозрение и скептицизм — неотъемлемые качества профессионала.
— Тони, дорогой мой, а разве что-нибудь может быть нейтрально с точки зрения морали? Подозрение, скептицизм, презрение? Ты знаешь, они ну никак не добродетельны.
— Отец Джо, сегодня никто уже не употребляет слово «добродетель».
— Но ведь подобное отношение может и ранить, разве нет?
— Да, может, но когда всем заправляют такие, как Рейган и Тэтчер, нам есть за что бороться. Мы можем защитить Билль о правах. Можем заступиться за меньшинства В наших силах попытаться остановить военных от убийства стольких людей.
— И как? У тебя и твоих друзей получилось?
— Ну, на нашем счету пока негусто.
— Тогда к чему продолжать?
Я думал об этом. Вопрос не из сложных. Но разве я когда-нибудь задавался им: «Почему мы продолжаем, почему?» На самом ли деле я с «друзьями» защищаю что-либо? Бернштейн говорил, что «Пасквиль» помог скинуть Никсона. Конечно, на самом деле это сделал он с Вудвордом. Но какова была их конечная цель? Обосноваться в Белом доме самим и сделать работу лучше? Нет, они просто хотели известности. В душе такие как мы готовы мириться со статусом-кво. До тех пор пока получаем причитающееся.
