Маргарет Лоренс - Каменный ангел
— Черт возьми, как все грустно.
Я не знаю, кто это, но потом память возвращается: здесь был мужчина, мы с ним разговаривали, я пила его вино. Но я не хотела ему рассказывать всего этого.
— Я говорила вслух?
— Да все в порядке, — отвечает он. — Все нормально. Всегда полезно облегчить душу.
Как будто речь о глистах, которых надо изгнать из тела. Да и ладно. Он говорит доброжелательно. Я рада, что он здесь. Мне не жаль, что я все ему рассказала, совсем не жаль, что само по себе удивительно.
— Это было так глупо, — медленно произношу я. — Вот что меня мучит. Бессмысленно. На спор.
— Так бывает, — говорит мужчина.
— Знаю. Это мне объяснять не надо. Но я не принимаю этого.
Я чувствую, что он пожимает плечами в темноте.
— А какой у вас выбор?
Меня сотрясает дрожь, а в горле стоит такая желчь, что говорить почти невозможно.
— Это злит, и злость не отпустит меня до самой смерти. Не на кого-то злость, а просто на то, что так получилось.
— Она вас до добра не доведет.
— Я знаю. Очень хорошо знаю. Но и поделать ничего не могу.
— Понимаю вас.
Он трясет бутыль.
— Пусто.
Он искренне удивляется, как ребенок. Говорит он глухо, а может, это я плохо слышу. Смутные слова плывут ко мне сквозь тьму, разделяющую нас.
— Лу будет беситься. Надо двигать. Только сперва вздремнуть бы.
— Не уходите, — умоляю я. — Вы же не расскажете Марвину, что я здесь? У меня все хорошо. Я неплохо здесь устроилась. Вы же видите?
— Конечно, конечно, все вижу.
— Тогда поклянитесь, что не расскажете.
— Клянусь, — говорит он.
Я верю ему. Теперь мне спокойнее.
— Холод-то какой, — сетует он. — Вы замерзли?
— Да. И правда холод. Очень замерзла. Как никогда в жизни.
Сидя у ящиков, мы прижимаемся друг к другу, чтобы согреться. А потом незаметно засыпаем.
Я просыпаюсь. Луна не светит. Ночь уж очень темна, а воздух не по-летнему холоден. Днем последние дни палило солнце, кто бы мог подумать, что ночью так приморозит. Может, дождь пойдет — хорошо бы, после такой-то засухи. Ужасно неудобная кровать. Давно надо было в эту комнату новую купить, а у нас все денег нет. Это ведь была комната Марвина — ума не приложу, как он спал на такой кровати.
Внезапно мне становится дурно. Тошнит, во рту кисло, в горле спазмы — не к добру это. В чем дело? Что со мной? Совсем расклеилась. Ох, не могу, не могу сдержаться… весь пол уделала, всю комнату. Так резко, не успеешь сообразить. Ни тазик взять, ни вниз спуститься. Стыдоба.
Дышу рывками, с трудом. Сердце стучит, как отбойный молоток. Что же все-таки со мной? Я пытаюсь встать, но тщетно.
— Мне плохо. Очень плохо.
Я говорю сипло, глухо, словно меня теперь рвет словами.
Потом звучит другой голос:
— Что такое? Что стряслось? О Боже, все вырвала. Вот уж угостил так угостил. Знал же, что не надо.
Мужчина. О чем он? Он зажигает спичку, и я вижу знакомое лицо рядом с моим.
— Бог мой, совсем дело плохо…
Он, кажется, и вправду встревожен. Я пытаюсь улыбнуться, чтобы немного успокоить его, но лицо меня не слушается — он, наверное, видит лишь пародию на улыбку, оскал змеи.
— Уже все в порядке, — говорю я, — главное, что ты пришел.
— Точно? Что-то не заметно. Даже и не знаю, что делать.
Спичка гаснет, но я чувствую, где он. Я протягиваю к нему руку, почти веселясь от осознания собственной кротости, и мягко беру его за запястье.
— Не волнуйся, милый мой. Ничего страшного. Все в порядке. Мне приятно, что ты так беспокоишься, но уверяю тебя, причин нет. Иди спать.
— Странно все это… Пожалуй, тут доктор нужен.
— Вот уж вздор. Никто мне не нужен, когда ты рядом. Как я рада, что ты сегодня не поздно. Не надо было бежать домой из-за меня. Но я рада, что ты пришел.
— Матерь Божья, — говорит он. — Так вон оно что…
Мне лучше. Я спокойно отдыхаю. Рука по-прежнему на его запястье. Такое тоненькое, одна кость, и пульс слышно. Лучше времени для объяснений не будет.
— Я ведь не от души говорила, когда не разрешила ее в дом приводить. Сгоряча ляпнула. Характер у меня сам знаешь какой. Разве я хотела, чтобы ты все время из дома бежал? Ты приходи вечерами сюда. Слова не скажу. Я могу и в гостиной посидеть, а могу и наверху. Мешать вам не буду. Как ты на это смотришь?
Я все сказала так спокойно, так рассудительно. На это же совершенно нечего возразить. Я жду. Наконец слышу его голос. Непонятный, резкий звук, то ли стон, то ли всхлип. Я волнуюсь: может, он на меня все еще злится? Но когда он начинает говорить, в голосе его совсем нет злости.
— Все хорошо, — говорит он. — Я всегда знал, что ты не хотела. Все хорошо. Постарайся заснуть. Все хорошо.
Счастливая, я вздыхаю. Он укрывает меня одеялом. Я даже готова молить Бога о прощении — за то, что временами плохо думала о Нем.
— Посплю, — говорю я.
— Вот и хорошо, — отвечает он. — Спи.
IX
Утренний свет жалит глаза не хуже мороза. Всю ночь я проспала, вытянувшись на дощатом полу и упершись головой в ящик, мышцы и суставы одеревенели и отказываются шевелиться. В животе спазмы, горло горит от жажды.
Накрыта я, как понимаю, твидовым пальто, вернее, дрянным пальтецом из тоненькой ткани — кто-то явно экономил неумно. Так чье же оно?
На меня накатывают тошнотворные воспоминания, и я оглядываюсь. Его нет. Память, теперь болезненно-ясная, как вешние воды, накрывает меня холодной волной. Быть такого не может, чтобы я, Агарь Шипли, всегда брезгливо-разборчивая, если не сказать больше, распивала вчера вино с незнакомцем, а затем заснула, пристроившись возле него. Я отказываюсь в это верить. Но именно так оно и было. И если подумать, ничего в этом нет ужасного. Изнутри ведь все выглядит совсем не так, как снаружи.
Что-то еще произошло ночью. Что-то еще было сказано, вот только что — я позабыла и не могу вспомнить, хоть убейте. Но откуда эта тоска и опустошенность, как будто я потеряла кого-то совсем-совсем недавно? Неведомая мне потеря висит на мне тяжелым грузом. Огонь усопшего задут навек. На небесах не найти прощенья.
Мысли путаются. Все-таки только добрый человек мог так запросто оставить свое пальто. Редко кто так поступит. Мне бы хоть глоточек воды. Думаю, он вернется.
Пусть меня закопают в бескрайнем поле, пусть не потратят ни цента на венок и не прочтут ни одной молитвы, чтобы проводить мою душу на небо, что мне будет дела до этого, мне, холодному трупу? Трудно представить мир без меня. Когда встанет мое сердце — остановится ли время? Глупая старая кляча, кем ты себя возомнила? Агарью. В этом мире я такая одна.
Я не могу ни на чем сосредоточиться. Этим утром голова отказывается работать. Что же он не идет? Он обязательно вернется, я уверена в этом. Скорей бы. Я хочу пить. Вот-вот упаду в обморок. Положить бы чего-нибудь в рот, так, может, и обошлось бы. Вдруг он принесет апельсинов? Апельсин бы сейчас хорошо пошел. Да нет. Есть я, пожалуй, не смогу. Стакан воды, больше ничего не нужно.
Затем я слышу приближающиеся шаги, причем не одного человека, а нескольких. Надо срочно привести себя в порядок. Но я ничего не делаю. Лежу, не двигаясь и проклиная свое безволие. Я знаю: это не он. Он бы пришел один. Он обещал.
— Пришли. Вход там.
Его голос? Нет, он не предал бы меня. В конце концов он же поклялся, и я ему поверила. Дверь открывается, и я боюсь туда смотреть. Затем слегка поворачиваю голову. Там стоит Марвин, в старом добром темно-сером костюме, с выражением неодобрения на широком лице. Рядом Дорис — она хватает его за руку и ахает. С ними незнакомец, тощее создание с синяками под бегающими кроличьими глазками и красновато-рыжими усами.
— Слава Богу, — ровным, спокойным и ничего не выражающим голосом говорит Марвин. — Мы уже с ног сбились. Где только не искали.
Дорис в мрачном ацетате — сегодня на ней снова то ужасное коричневое платье — летает по всему помещению, наклоняется, трогает меня, тычет в меня пальцем, как покупатель в говяжью вырезку.
— Боже ж ты мой, как вы нас напугали. Это ведь надо было до такого додуматься, а? Прихожу с магазина, а мамы нет — я чуть рассудка не лишилась. Переволновались все, да еще и в полицию пришлось идти, ужас, одним словом. Они на меня так косились, мол, смотреть надо было лучше, но разве ж я могла подумать, что вы такое сотворите?
— Закрой рот, дорогая, будь так добра, — говорит ей Марвин. — Видишь же, что ей и так тяжко.
— Господи ты Боже мой, да что ж это такое-то, — причитает Дорис, глядя на меня, на обстановку, на загаженный пол — ничто не ускользает от ее взора.
Огромная и неподвижная туша, я лежу, как пойманный старый сокол, с широко открытыми глазами, не мигая. Я буду молчать. Пусть грешат сами. Марвин встает на колени:
— Мама, ты слышишь меня? Понимаешь, что я говорю?
Незнакомец посасывает свои усы, словно в них содержится вкусный нектар. На меня он не смотрит.
