Эльфрида Елинек - Похоть
Муж называет жену своей самой любимой, да, и ребенок тоже относится к таковым. Они живут в золотой середине, в ластовице деревни. Правительство большим половником с умом распределяет специальные предложения среди людей. Чтобы владельцы фирм могли принимать решения и придумывать оправдания, как они обходятся с государственными дотациями и с человеческими телами. Их счастье должно возрастать посреди окружающего их добра, а все прочие пусть повествуют о своих заботах, сидючи на узкой полоске земли, которую они засаживают заборами, и семенного материала при этом едва хватает на двоих. А им уже приходится задумываться еще об одном человеке!
Мы приехали, ребенок спит в своем покое.
Сын терпеливо дремлет, посаженный на поводок от акционерного общества «Химические заводы Линца». Отправимся и мы на боковую, чтобы ощутить тот привкус, который дает нам смерть. Для этого надо просто лечь, беднякам это давно известно, они и умирают раньше, и время до той поры кажется им по-прежнему слишком долгим. Муж еще раз проходится по участкам кожи своей жены, густо покрытым косметикой, сейчас он, словно выстрел из ружья, с грохотом последует за ней в постель. Из ванной доносится деловитый шум воды и потрясений. Тяжелое тело беспощадно бросают в горячую воду, чтобы сделать его съедобным. На его груди покоятся мыло и щетка. Зеркала запотевают. Жена директора с силой трет мужу спину, с удовольствием окунает руку в мыло и массирует его мощный член, полностью отданный в ее распоряжение. За окном катится с небосклона луна. Жену уже призывают, призывает муж и призывает полкило плоти (ну уж никак не меньше), которая распоряжается им. В теплой воде снова что-то набухает и рвется ввысь к Господу над пышным холодным буфетом тела. А потом он искупает жену после трудов дневных, нет проблем, ему это нравится. Вокруг живут смертные, живут трудом и зарплатой, живут они не вечно и живут худо. Но теперь они уже перешли от трудов к покою, в их груди дремлет острое жало, потому что у них нет собственной ванной комнаты. Тело директора размягчается в воде, однако у него остается еще достаточное количество погонных метров. Он еще раз зовет жену, теперь громче, это приказ. Она не идет. Ему предстоит в одиночестве размякнуть в воде. Он миролюбиво скользит к другой стороне ванны, что ему, орать, чтобы она пришла? Как приятно, что вода не изменяет человека и что не нужно учиться ходить по воде пешком. Такое удовольствие, и такое дешевое. Оно каждому по карману. Пусть жена остается там, где она сейчас, о, клубы горячего пара, окутайте меня! Он открывает свой кран с горячей водой, массирует его и приходит в добродушное и веселое состояние духа. Потоки с шумом обтекают тяжелое тело, твердые жевательные мускулы которого перемалывают жизнь и проглатывают другие фирмы. Бедняков, словно воду, сбрасывают со скал, но они остаются там, где они есть, в своих маленьких постельках, и они не пристают к тебе с постоянными просьбами, эти несчастные люди, к жалованию которых приходится доплачивать. Как они слепо, час за часом, попадают в машины своими священными струнами, которые их жены с большим трудом натянули на деку их тела! Столько крови! И все понапрасну, понапрасну и громкий, словно удары бича, стук их сердец, ведь больше нет крови, которая приводила бы их в действие. А дети, как мне кажется, иногда носятся вокруг до четырех ночи. По крайней мере, один или два таких нетрезвых детеныша возвращаются сейчас домой с дискотеки.
Сын его, которого здесь недолюбливают уже много лет, лежит сейчас в своей кровати, и мирная луна уходит прочь. Ребенок тяжело дышит, он покрыт потом, в его жилах — таблетки, он успокоится сейчас совсем по-другому. Ребенок неудобно лежит под приглядом матери, которая подходит к постели и поправляет ее. Ребенок выглядит увядшим, и все же он — весь ее мир: он молчит так же, как молчит этот мир. Ребенок радуется, что растет, как растет плоть у его отца. Мать нежно целует свою маленькую лодчонку, плывущую по миру. Потом она берет пластиковый мешок, натягивает ребенку на голову и затягивает внизу, чтобы детское дыхание спокойно прервалось внутри. В палатке, внутри мешка, на котором пропечатан адрес модной лавчонки, жизненные силы ребенка пышно раскрываются еще раз, а ведь ему еще совсем недавно обещали, что он будет расти и что ему купят спортивный инвентарь. Так вот происходит, когда природу хотят улучшить с помощью инвентаря! Но нет, он вовсе не хочет жить. Затем сын выплывает в открытые воды, где он сразу оказывается в своей стихии (мама!) и использует дыхательную трубку, сквозь которую его приятели познают мир с самого начала, словно через соты: настолько явно он был их главарем, маленьким богом войны, подвижным в труде, в спорте и в игре. Они видят все, но мало что видят. Мать выходит из дома. На руках она несет сына, как куст с набухающими почками, который надо высадить в землю. С вершин, с которых ребенок съезжал сегодня и хотел вновь скатываться завтра (собственно, новый день уже нетерпеливо начинается!), земля шлет прощальный привет. Возмутительные следы на снежном покрывале. Ну что, плутаете, кружите вокруг огня, хорошая была ночка?
Мать несет ребенка, а когда ее охватывает усталость, она волочит его за собой по земле. Луна укрылась за нежным одеянием. Женщина доходит до ручья, и в следующее мгновение сын с облегчением соскальзывает в воду. Его манит прекрасный покой, и спортсмены при случае тоже машут руками, когда на них смотрит публика. Сейчас вопреки ожиданиям вышло так, что именно самый младший член семьи первым заглянул в тупое лицо вечности, скрытое за всеми теми деньгами, которые, предназначенные для покупок, носятся по земле, если никто не сажает их на привязь. Люди с громким шумом бегут наперегонки и молят о хорошей погоде. А спортсмены-лыжники отправляются в горы, какая разница, кто там живет и кто хотел бы оказаться в победителях.
Воды объяли ребенка и несут его вслед за собой, на таком холоде тело его еще долго будет оставаться целым. Мать живет, и время ее увенчано венком, время, в путах которого она бьется. Женщины стареют рано. И ошибка их в том, что они не знают, как бы им спрятать это время за спиной, чтобы никто его не увидел. Проглотить его, как пуповину собственных детей? Убийство и смерть!
А теперь отдохните немного!
Послесловие переводчика
Роман Эльфриды Елинек «LUST»[2] вышел в 1989 году и открыл новую страницу ее творческой биографии. Впрочем, тематические слои ее прежней прозы («Любовницы», «Перед закрытой дверью», «Пианистка») не претерпели кардинального изменения и легко и быстро определяются читателем: властные структуры социума и их доминирование в частной и интимной сфере, «слабая позиция» женщины в мире тотального потребительства, мифы обыденного сознания и их брутальная реализация в пространстве межчеловеческих отношений, неизбывное одиночество человека перед лицом каждодневного умирания. Не изменилось и поведение автора в сфере минимальной сюжетности повествовательного текста, более того, в романе прогрессирует ее дальнейшее усыхание, сведение «событийного» начала почти к нулевой отметке: в истории Герти и Германа, ее господина и повелителя (в имени Herrmann — удвоение властного: Herr — «господин» и Mann — «мужчина»), не происходит никаких историй. Живые события подменяются бесконечной цепью механических соитий. Боковая дорожка сюжета, связанная с попыткой «ухода» женщины к студенту Михаэлю (к Михаилу-архангелу «страсти», в котором женщина видит своего спасителя, способного противостоять ее мужу, безжалостному дракону «похоти»), тоже оказывается короткой и тупиковой. Сохранилась и привязанность автора к сюжетным «заимствованиям» — истории ее персонажей не выдуманы, взяты из жизни, почерпнуты из масс-медиальных источников.
Перемены касаются écriture Елинек, ее письма, литературной манеры. В первую очередь, колоссально вырастает аллюзивность ее прозы, включающей в свою орбиту обильный интертекстуальный материал, как педалированный, выставленный напоказ, так и спрятанный, сокрытый, криптографический: Библия, Гораций, христианская мистическая литература, песенная лирика немецких романтиков, Бюхнер, Рильке, Карл Май, Арно Шмидт, Габриеле д'Аннунцио и мн. др. И на первом месте — en masse и en gros — поэтические строки Фридриха Гельдерлина, то выныривающие на поверхность повествовательного потока, то вновь исчезающие в его бурлящих водах.
У этой изощренной литературности — две стороны медали. Елинек блестяще владеет культурным материалом, давая читателю шанс на «удовольствие от чтения» (Деррида), на «радость» обнаружения, узнавания знакомого в новых и неожиданных констелляциях. Одновременно хорошо известно, что уникальность, неповторимость индивидуума Елинек считает мифом. «Вторая реальность уничтожила реальность первую; тривиальные, массовые мифы разрушили, заменили собой действительность». При этом «виртуализация» глубоко затронула и пространство художественной реальности. Уникальность, неповторимость творческого индивидуума — тоже миф, и проза Елинек — уникальное и (почти) неповторимое тому подтверждение. «Мы пишем о том, что происходит, и написанное тает у нас в руках, как истаивает и сочится сквозь пальцы время, потраченное на то, чтобы описать все происходящее, — время, отнятое у жизни… То время, когда люди еще писали, втиснулось в книги других пишущих. Оно ведь способно на все и сразу; ведь оно — время: оно способно втиснуться в твою работу и в работы других, обрушиться на прически слов, уложенные другими, взлохматить их, словно свежий, но злой ветер, нежданно-негаданно задувший со стороны реальности. Уж если однажды что-то вздыбилось, оно, пожалуй, не скоро уляжется» (Нобелевская речь Эльфриды Елинек).
