Аркадий Вайнер - Петля и камень на зелёной траве
И, наконец, сладила со смехом. Володька испуганно молчал, и я спросила его:
– Сколько стоит шикарный обед в ресторане?
– А что?
– Ничего, мне интересно. Я ни разу в жизни не была еще в ресторане.
– На сколько персон? – деловито осведомился Вымя.
– На двоих. Пятьдесят рублей хватит?
– Если шикарный обед, то стольник…
Вот и прекрасно – моя зарплата. За месяц – плюс обмен веществ, минус налоги.
Я протянула Володьке папку:
– Давай сто рублей.
Он начал надуваться принципиальностью:
– Нет, так я не могу, так я не согласен. Я ведь не ограбить тебя хочу, я хоть как-то, по-своему помочь… Компенсировать твой труд…
Вот, он уже и помогает мне. Это и неудивительно. Наша торгашеская сущность евреев! Мы ведь – за деньги-то! Отца родного не пожалеем! Ничего нет святого…
– Давай сотню или – передумаю! – крикнула я.
Зазвонил телефон, я сорвала трубку и услышала голос Алешки:
– Ула?
– Да, Алешенька, это я. Давай сейчас увидимся?
– Давай. – неуверенно сказал он. – А где?
– На Арбате. У старого метро. Через полчаса.
– Хорошо. Еду, – сказал он испуганно. – Ничего не случилось?
– Нет, нет. Все в порядке. Я просто соскучилась! Я хочу тебя видеть!
– Целую тебя, Ула, – обрадовался Алешка. – Я помчался…
Положила трубку и сказала Володьке:
– Ты берешь диссертацию?
– Ула… пойми… я так не могу… ты столько… сидела…
Пришлось сделать вид, что прячу папку обратно в стол.
– Последний раз спрашиваю – берешь?
Вымя выхватил из кармана бумажник, очень толстый, коричнево-засаленный, жирный, на нем можно было картошку жарить. Из его сморщенных створок торчали многочисленные бумажки, неуживчиво вылезали наружу квитанции, выскакивали глянцевые квадратики визиток, засиженных мухами званий и должностей. Из особого отделения вытащил пачку купюр, похожую на грустный осенний букет – небольшой, но ярко насыщенный красными, зелеными, фиолетовыми цветами. Володька считал десятки, от волнения сбился, помусолил указательный палец, снова стал считать. Он был нежадный парень, ему было просто неловко особой застенчивостью вкусно обедающего человека под взглядами двух голодных оборванцев.
Он расплачивался десятками, чтобы было побольше бумажек в пачечке – возникала иллюзия суммы значительной.
– А у тебя нет целой сторублевки? – спросила я.
Вымя перестал считать десятки и протянул мне хрусткую коричнево-серую купюру. Я положила ее в сумку, подумала о том, что впервые в жизни держу такую бумажку в руках. Глупо. Как ужасно глупо! Мне ни разу не полагался платеж, в который бы могла уместиться такая купюра. Драма непреодоленной бедности.
– Ула… если хочешь… это будет как аванс… в любой момент я готов… – заикался Володька, но взгляд его уже был прикован к красной папке на моем столе.
Я направилась к двери, и сокрушенно молчавший Эйнгольц спросил:
– Если будут тебя спрашивать, что сказать?
– Скажи, Шурик, что хочешь. Все равно…
И захлопнула за собой дверь.
Прошла но коридорам, в которых шатались праздные, мимо столовой, зловонящей щами и людским азартом – длинная очередь выстроилась за развесным палтусом, мимо закрытой на учет библиотеки, спустилась по лестнице в запыленный сумрачный вестибюль, миновала гардероб, где болтался как висельник чей-то одинокий брезентовый плащ, взглянула на плакат «Уважайте труд уборщиц!» и впервые поняла, что это призыв не понарошечный, что это не зашифрованная инструкция. Это программа нашего способа существования белковых тел.
В этой дурости огромный смысл. От меня никто не требует уважения к уборщице. По-своему даже не разрешается – уважать уборщицу. Мне велено уважать труд уборщицы.
Прости меня, Алешенька, может быть, я предаю тебя, но и так больше не могу жить. Я не могу заставить себя уважать труд уборщиц. Громадный организм не принимает моего белкового тела. Я устала поддерживать свой обмен веществ минус духовные потребности и осенние сапоги на тридцать рублей в получку. Я не могу выдержать накала плохо затаенной враждебности ко мне. Я не могу привыкнуть к тому, что, когда на улице кто-то произносит слово «евреи», я непроизвольно вжимаю голову в плечи. Я замучена необходимостью проживать одновременно в двух измерениях – в мире абсурдных свершений и в мире живых горестных потерь. Я не хочу ходить по квартирам агитировать за одного кандидата на одно место. Я не понимаю, как анализ поэтики и личности Хаима-Нахмана Бялика можно иллюстрировать бурсацкими виршами какого-то прохвоста, выкинув стихи и имя замечательного поэта.
Прости меня, Алешенька, я устала так жить. И я думаю, что однажды нас всех здесь убьют.
Отторжение. Все естественные связи прерваны. Люди соединены только бурно пульсирующей пуповиной абсурда.
И ты. Еще ты меня соединяешь с этим миром, Алешенька – моя любовь, моя боль, последняя и невосполнимая потеря здесь.
– Здравствуй, Алешка!
– Здравствуй, Ула! Почему ты плачешь, любимая?
– Я не плачу, Лешенька, Это просто так. От волнения. Я испугалась, что больше не увижу тебя…
– Куда же я денусь? Я не звонил, я не хотел идти к тебе с пустыми руками, мне было стыдно. Я думал, сойду с ума без тебя…
Мы стояли, обнявшись, на Арбатской площади, и ко мне вдруг пришел покой пустоты и отрешенности. Я знала, что ничего мне от Алешки не нужно, что ничего он не может узнать и найти в этом бездонном морящем болоте. Я знала, что мы обречены, что мы уже не очень молоды – ему под сорок, а мне под тридцать, что наша совместная жизнь прожита, что наша встреча – как расставание перед отправкой на фронт, потому что я здесь больше жить не могу, а он больше нигде жить не захочет, он по-настоящему глубоко русский человек, и нам остаются теперь лишь горечь и разорение чувств, сиротство разлуки, непроходящая боль потери единственного нужного на земле человека.
Алешка, как много я тебе не сказала! Меня всегда сдерживало, замораживало неподвластное мне целомудрие еврейских женщин, чья стыдливая холодность – проклятие отринутой их праотцами прекрасно-распутной, властно-похотливой богини Астарты.
Я не сказала тебе, что люблю тебя на всю жизнь. Неведомо, что ждет впереди. Ты будешь далеко, невозвратно далеко, будто мы умерли, и в другой жизни может возникнуть какой-то мужчина. Не ты! Он никогда не займет твоего места.
Ибо моя любовь к тебе мне и самой совсем не понятна. Это морок, мана, сладкий блазн, долгое наваждение, радостное омрачение ума, истекающий мираж.
Спасибо тебе, любимый! Спасибо за все. Я не плачу…
– Ула, любимая, что с тобой? Что случилось? – Я видела перед собой его испуганные глаза, хотела успокоить его и – не могла, потому что сердцем чувствовала – мы обрушились в бездну.
– Ничего, Алешенька, все в порядке. Я очень по тебе соскучилась. А мне сегодня неожиданно повезло – я заработала за пустяковую работенку сотню. Давай пропьем?…
Алешка захохотал:
– Это ведь надо! Сегодня день сплошных удач! Поехали кутить!
Гнал Алешка свой старенький «москвичок» – «моську» на большой скорости. А я опустила стекло, высунула наружу голову, и жаркий плотный ветер дня сплошных удач заботливо-незаметно промокал на моем лице слезы.
Я душила их в себе, но они не слушались и текли быстро, безостановочно, и это были слезы о моем убитом отце, и замученной матери, о всем нашем изрубленном и засохшем древе, это были слезы о никчемной, пропадающей жизни Алешки, я плакала о нашей обреченной любви, я плакала об отданном на поругание Бялике, я плакала об уходящей молодости и от предчувствия беды.
Я плакала по себе. Господи! Не оставляй меня!
22. АЛЕШКА. ДОРОГА В КАЗЕННЫЙ ДОМ
Первого сентября я решил поехать в Минск. Почти месяц прошел с того жаркого денька, когда мы с Улой пропивали ее случайный заработок. И весь этот месяц меня не покидало странное ощущение осажденного в крепости, приготовившегося к бою и все-таки с мучительным томлением ждущего решительного штурма.
В этом душном грозовом августе все изменилось. Старая жизнь сломалась незаметно и необратимо – в ней появилась цель, и бремя достижения этой цели было мне тягостно и в то же время – вожделенно.
Целыми ночами я лежал рядом с Улой, смотрел в ее тонкое и резкое лицо, и сердце мое разрывала небывалая нежность, и душила меня острая горечь злого предчувствия.
Немые зарницы, как вспышки ослепительного страха, полот совали в окне квадратный лоскут неба, пролетали с шорохом короткие дожди, тяжело вздыхали на улице старые тополя, и я слышал, как нервные рывки ветра сдирали с них листья и гнали по асфальту с бумажным шуршанием.
На переломе ночи становилось холодно, я заползал под одеяло, прижимался теснее к Уле и начинал тонко, прозрачно дремать, угревшись от прикосновения к ее теплой спине, округлой мягкой попке, к гладким длинным ногам ее, которые она подворачивала под себя. Она даже спросонья не отталкивала меня – ледяного уличного утопленника, покрытого гусиной кожей озноба. Поворачивалась ко мне, не просыпаясь, клала свои ласковые ладони на мое лицо, а ноги зажимала шелковистыми бедрами, и сквозь текучую просинь неверного колышущегося сна мне казалось, что круглая неглубокая дырочка ее пупка соединена со мной живой пуповиной, что ее тепло ощутимо перетекает в меня, что мы – одно существо, мне продолжал сниться давний сон обо мне – еще неродившемся.
