Марина Юденич - Антиквар
Мы-то время смерти знали точно. Но Непомнящему этому — черт бы его побрал — почти поверили. Разные варианты уже прокручивали…
— Какие же, например?
— Ну, первое — подставляют парня. Грамотно подставляют. Это, в общем, вписывалось в данную ситуацию. У него с месяц назад неприятности начались — объявились люди с большим интересом к его магазину. Пришли, намекнули — он вроде не понял. Пришли второй раз — разнесли лавку к чертовой матери. Не столько взяли, сколько разгромили. Чистый беспредел. И попал мужик, надо сказать, на большие деньги. Короче, история вроде складывалась… Мы как раз в машине эту тему обсуждали. Тут он от нас и дернул. И не просто дернул, а прямиком к тому человеку, кто весь этот погром затеял. И не долго думая топором тому череп раскроил.
Такой вот интеллигентный антиквар оказался.
— Других вариантов не было?
— Какие уж теперь другие?
— Теперь-то понятно. А тогда?
— Тогда не успели до других добраться.
— Понял.
— Да, откровенно говоря, тот первый вариант тоже не слишком годился. Потому как старушка Щербакова вела дневник. А там черным по белому — все с точностью до наоборот относительно показаний Непомнящего. Про убийство его родителей в дневнике ни слова, а про портрет очень много написано — как привез его с войны покойный отец, как любила картину матушка. И про антиквара Непомнящего, который, узнав каким-то образом про картину, буквально проходу ей — в смысле Щербаковой — не давал.
Звонил, приходил, деньги предлагал немалые. Можно сказать, прельщал старуху — пенсия у нее, хоть и отцовская досталась, все равно по нынешним временам — слезы. Да еще при ее болезни… Сами понимаете. Щербакова, кстати, не только упоминала его в дневнике — медицинской сестре, той самой, что колоть ее приезжала, рассказывала. Советовалась. Сомневалась. Жалко было с картиной расставаться, но в конце концов решилась. Назначила время. В субботу, с утра пораньше. Вот он и пришел…
— Да, история. Дневник у вас, как я понимаю, в деле?
— Где ж ему быть?
— В таком разе, ребята, если уж вы на само"? деле не жадные — могу попросить об одолжении?
— Копию снять?
— Это первое. Вернее — второе. Первое — фото.
— Интересно, что третье?.. А то, как говорится, дайте воды напиться, так жрать хочется, что переночевать негде.
— Верно. Хамлю. Можете послать с чистым сердцем. Не обижусь.
— Так вы сначала скажите, что третье… Может, сговоримся.
— Скажу, куда ж я денусь. Третье — акт судебно-медицинской экспертизы. Не выводы о причине смерти — полный вариант.
— Вас телесные повреждения интересуют? Не было.
— Меня все интересует. И старые шрамы, и следы от инъекций, их, как я понимаю, должно быть немало, и содержимое желудка…
— А зачем это вам?
Откровенно говоря, Вишневский ждал этого вопроса.
Но совершенно не представлял, каким может быть ответ.
Он и сам не знал еще, зачем ему подробный отчет экспертов. Однако был уверен в том, что должен его изучить.
Обязан.
Снова — интуиция.
Подполковник Вишневский медлил.
Будто ждал чего-то.
И — бывает все же! — идет судьба навстречу.
Прямо идет, к тому же широко улыбаясь.
Звонок телефона прервал беседу.
Старший группы, молча выслушав чью-то короткую информацию, задумчиво резюмировал:
— Вот оно что…
И, положив трубку, внимательно взглянул на Вишневского.
— Говорили ж мне: соседи никогда не заглядывают случайно. На огонек.
— А что такое?
— Дело об убийстве супругов Непомнящих, товарищ подполковник, обнаружилось, между прочим, в вашем архиве.
— В нашем? Честное слово, ребята, не знал.
— Верим. Материалы дела, однако, вы принимать будете?
— Напрасно вы так.
— Да мы — никак. Разве сами не видите — к тому идет.
— Возможно. Однако в любом случае решать не мне.
И знаете что, пока начальство будет вести переговоры — процесс, между прочим, может затянуться, — давайте заключим временное соглашение о взаимодействии.
Неофициальное, разумеется.
— Это как же?
— А так. Я вам — быстрый доступ к архивному делу.
Вы мне…
— Раз, два, три…
— И четыре.
— Про «четыре» разговора не было.
— Сейчас будет. Хотелось бы осмотреть квартиру Щербаковой. Могу — в вашем присутствии, могу — если доверяете — самостоятельно.
— Доступ в архив организуете сегодня?
— Сегодня — уже нет. — Вишневский мельком взглянул на часы. — Завтра с утра — железно.
— Ладно. Будем считать соглашение вступившим в силу. Все равно, чует мое сердце, дело вы заберете. Но начальство будет волынить с переговорами, это точно.
А пока суть да дело — спрос с нас. Так что по рукам.
Копию дневника и акта судебных медиков сделаем сейчас. Изучайте — на сон грядущий. А квартиру осмотрим завтра, когда мои ребята сядут в вашем архиве.
— Справедливо. Согласен.
Они расстались почти дружески.
По крайней мере всем было ясно: что бы ни решили наверху — временное, неофициальное соглашение будет полезно обеим сторонам.
И к этому нечего было добавить.
Санкт-Петербург, 5 ноября 2002 г., вторник, 18.00
— Год был семьдесят восьмой, помню точно, потому как муж покойный в том самом году получил наконец академическую мантию. И звание, разумеется.
До того — все тянули, хоть давно дослужился.
Характер у него, видишь ли, был сложный. Правду-матку имел обыкновение резать в глаза, невзирая на личности. Вот и нажил врагов в высоких инстанциях.
Однако дали академика. Деваться было некуда.
Ему в ту пору уже Нобелевская светила — наши решили не задираться с Европой.
Время, знаешь, Лиза, было тогда не очень спокойное.
Это теперь говорят — застой; И всем, кто тогда здесь не жил или мал был, вроде тебя, или вовсе головы не поднимал, дальше собственного носа боялся взглянуть, представляется сразу тишь да гладь да Божья благодать. Скучновато, конечно, душновато, пыль, паутина по углам. Однако ничего, жить можно.
А у меня, девочка, совершенно иного рода воспоминания о тех годах — и даже не воспоминания — ощущения в душе осели. Но не забылись.
Тревожно было.
Нехорошо на душе.
Верхушка тогдашняя как-то уж слишком распоясалась — крали без совести, своевольничали без предела.
Эдакие, знаешь, князья да бояре, а вокруг — холуи, дворня да крепостной народ.
Недовольных усмиряли скоро и жестко.
Выходило — для большинства возвращались сталинские порядки. Тихой сапой — неприметно вроде, но ощутимо.
Я в ту пору многих друзей потеряла.
Кто уехал сам, по доброй воле, кого выдворили, не спросясь.
Кто испугался, притих, затаился — вспомнил старое. Бог его знает, куда теперь повернет? Сочли, что лучше от таких одиозных фигур, как мы с академиком, отодвинуться. На всякий случай.
— Почему одиозных, Вера Дмитриевна?
— Ну, как бы это сказать поточнее? Заметных, понимаешь? К тому же ведущих откровенно буржуазный, как тогда говорили, образ жизни.
Власть вроде терпела до поры, временами даже подбрасывала пряники. Но так ведь это политика известная: пряник да кнут — кнут да пряник.
В те годы, Лизавета, вообще не принято было выделяться из общей массы. Ничем — ни умом, ни внешностью, ни тем паче мировоззрением или образом жизни.
Конструкция основана была исключительно на монотонном движении множества одинаковых винтиков, расположенных строго по ранжиру. Детали иной конфигурации считались браком. Их немедленно запихивали под пресс. Или обтачивали до нужной кондиции.
Так что кое-кто из бывших приятелей стал аккуратно от нас дистанцироваться.
Вообще, Лизонька, учти — не приведи Господь, пригодится в будущем, — когда мыслящие, интеллигентные люди начинают сторониться друг друга, замыкаются в собственных крохотных мирках — это дурной знак.
Тогда как раз происходило нечто похожее.
Даже классическое кухонное диссидентство незаметно обернулось обычным пьянством, приправленным интеллигентской заумью. Знаешь, эти бесконечные разговоры ни о чем, вообще, о природе мироздания и судьбах мировой цивилизации.
Но это — в целом.
Мне же, как человеку, почти официально коллекционирующему антиквариат — таких в ту пору были единицы, — стала заметна еще одна страшная штука.
Крупная номенклатура и крупные «теневики» стали проявлять все больший интерес к старинным ценностям.
Прежде вполне удовлетворялись импортным дефицитом — жратвой, мебелью, тряпками, машинами, золотом и камнями — в советских ювелирных изделиях.
И вдруг потянуло к старине.
Вошли, надо полагать, во вкус.
Обтесались, сообразили, в чем подлинные ценности.
Вроде благая весть — нашего полку прибывает. ан — нет.
Большие подступили неприятности, можно сказать — беда.
Они ведь — особенно номенклатурные товарищи — покупать были не приучены, им привычнее было отнимать. Благо предшественники у власти, начиная с пламенных революционеров, традиции заложили основательно.
