Александр Фурман - Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть III. Вниз по кроличьей норе
Наппу и Борька ничего не заметили. А Фурмана охватило странное чувство – смесь стыда и смеха. Когда Наппу, пожелав ему и Борьке спокойной ночи, протянул раскрытую ладонь для ласкового прощального пожатия, Фурман с дружеской покорностью ответил на него, хотя ему ужасно хотелось рассмеяться.
Бедный Наппу! Бедный, ничего не понимающий Борька… Мало на него было Ольги! Конечно – он же «темненький»… Господи, ну и руководители нам достались…
Но он тут же с горечью одернул себя: чья бы корова мычала…
* * *Этой осенью семья Наппу переехала из комнаты в коммуналке в небольшую и не новую, но зато отдельную двухкомнатную квартиру. Хотя вещей у новоселов было немного, в веселом суматошном переезде приняло участие множество добровольных помощников, и с первого же дня этот дом стал центром притяжения для самых разных людей. Кроме постоянной клубной компании там вечно крутились, выступали с докладами и оставались ночевать всевозможные «светлые шизики», улыбчивые изобретатели «вечных двигателей», непризнанные художники и поэты, бойкие гипнотизеры, философы-неомарксисты с изысканно-чудаковатыми манерами и педагоги-экспериментаторы, нередко приезжавшие из других городов. Напповская жена Лена не только не возражала против такого наплыва гостей, но и предоставила в их полное распоряжение маленькую комнату, в которой поначалу планировалось устроить детскую.
Клубная компания продолжала регулярно собираться, совершать совместные выезды и обсуждать читаемые по кругу книги, но раскачать эту, как говорила Мариничева, «казачью вольницу» хоть на какую-нибудь общественно полезную деятельность не удавалось. Тем не менее Наппу очень раздражался, когда на общих встречах «бесплодный критикан и зануда» Фурман заводил разговоры о «вырождении клуба». Сам Наппу по-прежнему легко и по любому поводу выдавал кучу творческих идей и проектов, и отсутствие поддержки его почему-то не слишком огорчало. «Вам же хуже, – говорил он. – Мне-то что, я делаю свое дело. А вы просто еще не догадываетесь, что жизнь человеческая страшно коротка и летит очень быстро. Однажды вы поймете, какие возможности из-за своей лени или по глупости упустили, спохватитесь, но будет уже поздно».
В жизни Фурмана все складывалось относительно благополучно: не слишком тяжелая «трудовая повинность», вольное чтение, дружеский круг, – однако и без напповских запугиваний его теперь все чаще охватывало забытое школьное ощущение неприкаянности и полной бессмысленности своего существования. Чтобы избавиться от тревоги, он попытался вернуться к своему заброшенному замыслу – подробно описать один долгий зимний день старшеклассника, – но то, что у него получалось, ему совершенно не нравилось. Промучившись несколько дней, он сдался, и эта неудача лишь усилила его беспокойство.
Как-то в редакции Наппу, в очередной раз перечисляя равнодушной клубной публике «добрые дела», за которые желающие могли бы взяться, среди прочего объявил, что он был бы крайне благодарен тому, кто поможет ему привести в порядок его личный архив, всё еще не разобранный после переезда на новую квартиру. У самого Наппу не было ни времени, ни сил этим заняться, хотя, по его словам, без своих архивных материалов он был как без рук. До этого момента Фурман, как и все остальные, слушал его вполуха, обмениваясь ироничными замечаниями с соседом, но тут вдруг что-то заставило его задуматься.
Из своих летних разговоров с Мариничевой он вынес деликатно-многозначительное представление о «хрупкой гениальности» Наппу. Его стыдная тайная «болезнь» и бытовое чудачество, порой граничащее с юродивостью, энциклопедическая осведомленность в самых разных областях знания и поразительная способность фонтанировать свежими идеями, необычайная общительность и демонстративное стремление обуздать утекающее время (каждые пятнадцать минут Наппу, где бы он ни находился, доставал из кармана колоду скрепленных резинкой карточек и делал в них загадочную стенографическую запись о происходящем) – все эти странности заставляли Фурмана предполагать, что за ними скрывается некое покрывающее их «высшее творческое оправдание»: например, что Наппу уже давно работает над каким-то грандиозным утопическим сочинением, которое призвано перевернуть мир, или что у него имеется хотя бы детально продуманный план такого сочинения (ведь говорил же Пушкин о Данте, что один только его план ада – гениален), или еще что-нибудь в этом роде. Фурман даже спросил у Мариничевой, знает ли она что-нибудь о «большом труде» Наппу. Ольга сначала удивилась и сказала, что ей ни о чем таком не известно, а потом почему-то разволновалась и стала убеждать Фурмана, что в принципе Наппу вполне способен написать «что-то вроде фантастического романа», – возможно, когда-то он даже заговаривал с ней на эту тему, но она, к сожалению, сейчас не помнит никаких подробностей. Тем не менее она абсолютно уверена в том, что если бы Наппу реально взялся за создание какого-то серьезного произведения – причем в любом литературном жанре – и, главное, смог бы довести эту работу до конца, то результат получился бы как минимум конкурентоспособным, а по максимуму – чем черт не шутит, возможно, это потянуло бы и на «Нобелевку»… Впрочем, Фурману все это было не так уж и важно. Он уже принял решение резко повернуть свою никчемную жизнь и пойти служить великому Учителю. Если надо, он начнет с разбора архива. И пусть другие будут презрительно кричать ему вслед, как его любимому чеховскому герою: «Эй, Маленькая польза! Маленькая польза!» – что ж, ему это как раз по душе. Он ведь всегда хотел быть именно таким – простым водителем троллейбуса, тихим морским офицером, дворником в психушке, верным слугой…
Однако выраженная Фурманом готовность помочь, похоже, несколько озадачила Наппу. Возможно, он вообще не рассчитывал на чью-либо помощь или именно от Фурмана ее не ожидал, считая его язвительным циником, неспособным ни на какое доброе дело, – как бы то ни было, он даже не сразу понял, что Фурман имеет в виду, и потом долго перебирал свои карточки, пытаясь сообразить, когда у него найдется свободное «окошко», чтобы ввести новоявленного помощника в курс дела.
Основная часть архива размещалась во встроенном стенном шкафу в детской комнате. На первый взгляд, там все было более или менее в порядке: бумажки распиханы по папкам с какими-то условными надписями, а на некоторых полках папки даже стояли по алфавиту. Но Наппу объяснил, что на самом деле внутри папок царит дикий бардак, и задача-максимум заключается в том, чтобы заново всё систематизировать. По какому принципу? Это Фурману придется определить самому. Свои приходы он должен будет согласовывать с Леной, а в решении любых технических вопросов ему предоставляется полный карт-бланш. Завершив торопливые инструкции недоверчивым напоминанием о том, что любые попытки несанкционированного выноса архивных материалов из дома будут безжалостно караться, Учитель умчался по своим делам. Лена в этот момент отсутствовала, и взволнованный Фурман остался наедине с заветным хранилищем.
Для начала он, покраснев, позволил себе найти и заглянуть в тоненькую папку со своей фамилией… Увы, никакого компромата или разоблачительных психологических характеристик там не оказалось. Это был абсолютно случайный набор «документов» – словно создатель архива просто прихватил первые попавшиеся бумажки с образцами почерка и аккуратно сложил их в «личное дело». Содержимое других взятых наугад именных папок по сути было точно таким же: о том, что Минаев хочет стать журналистом, говорили типографские гранки двух его заметок с чьей-то жесткой правкой, а художественный талант Сони Друскиной подтверждался несколькими газетными вырезками с ее рисунками и черновыми набросками, по всей видимости, похищенными из редакционной мусорной корзины. Решив, что доверие Учителя и допуск к действительно важным материалам нужно еще заслужить, Фурман приступил к последовательному просмотру папок.
На это ушло около трех недель. Как Наппу и предупреждал, видимая систематизация архива на поверку оказалась фикцией. Непонятно только, как он сам мог ориентироваться в этом хаосе – он ведь говорил, что архив нужен ему для работы?
Никаких следов предполагаемого «утопического романа» или «большого философского труда» Фурману обнаружить не удалось. Хотя авторство подавляющего большинства архивных текстов принадлежало самому Наппу, в основном это были всё те же странные «продукты» его творчества – шутливые приказы, обращения, послания и проекты, – с которыми Фурман так или иначе уже сталкивался раньше, просто здесь они были собраны вместе. В целом эта бумажная гора, конечно, впечатляла. Но когда Фурман попробовал представить себе, что будет, если перечитать все это подряд, у него в голове возник лишь загадочно отвратительный шум…
