Гектор Тобар - 33. В плену темноты
К этому времени благодаря усилиям чилийского правительства на шахте уже появилась сотовая связь, и Рамирес позвонил тому, кто первым, по его мнению, должен был узнать о случившемся, – сыну Флоренсио Авалоса, Але. Субботнее утро уже вступило в свои права, и в кои-то веки Але не нужно было торопиться в школу и обратно на шахту.
– Але, твой отец жив, – сказал мальчику Рамирес. – Не волнуйся. Они все живы. Слушай. – И Рамирес прижал трубку телефона к стальной стенке трубы.
И у себя дома, в Копьяпо, Але услышал шум, доносящийся из того места, где его отец был похоронен заживо. «Это было похоже на колокол, – вспоминал Але. – Колокол, который звенит в школе».
Але позвонил в лагерь «Эсперанса». Его мать все еще была у себя в палатке, поскольку смогла заснуть всего какой-то час назад.
– Мама, дядя Пабло говорит, что они все живы.
Моника вознесла хвалу Господу, «и только Господу», и в том, как она повторила эти слова, прозвучал некий вызов, ведь только сейчас она поняла, как одиноко ей было с той самой ночи 5 августа: «Мне показалось, будто мое сердце раскрылось заново». Флоренсио жив, и ее жизнь начнется сначала. После семнадцати дней, когда она питалась кое-как, всухомятку, временами забывала о детях, страдала от бессонницы, голода и сомнамбулизма, Моника вновь начала регулярно готовить и есть. Выйдя из своего убежища в лагерь, она заметила родственников у соседней палатки. Ей захотелось сразу же сообщить им радостные новости, но не успела она открыть рот, как тут же поняла, что им уже известно обо всем. Пока она спала, в лагерь с криками «мы нашли их!» прибежали несколько спасателей с буровой. Слова эти достигли слуха ее родственников, которые, правда, и не подумали разбудить ее. С того момента, как их сын Флоренсио угодил в подземную ловушку, они отстранились от невестки, наблюдая, как между ними вырастает стена отчуждения, и не смогли или не захотели помочь ей. Судя по всему, они были злы и обижены на нее, очевидно полагая, что их сын, несомненно личность яркая, погиб в шахте, где работал, дабы содержать семью, которую он со своей возлюбленной создал, когда обоим было всего по пятнадцать лет. Моника же испытывала растерянность и обиду. К ее радости примешивалась боль от только что нанесенной новой раны.
Между Моникой и родственниками возникла неловкая пауза, и они молча смотрели друг на друга.
– No importa, – произнесла она наконец. Это не имеет значения.
В Копьяпо, лагере «Эсперанса» и в других местах драма, страстное томление и тоска, окружавшие судьбу тридцати трех шахтеров, неразрывно переплелись с неприятными осложнениями в жизни каждой семьи с той памятной даты, 5 августа. И это полное надежд утро 22 августа ничем не отличалось от прочих. Сюзана Валенсуэла поделилась новостями с Мартой, женой своего приятеля Йонни. Да и в других семьях двоюродные родственники, годами избегавшие друг друга, соединились вновь благодаря надежде на то, что человек, любовь которого они стремились завоевать и о жизни которого молились, еще жив. Нелегко быть женой шахтера, или его подругой, или сыном, или дочерью, и даже бывшей женой. До катастрофы взрослые дети Дарио Сеговии от первого брака не разговаривали с Джессикой, его нынешней возлюбленной и матерью новорожденной дочки. И только теперь, когда Дарио оказался заживо погребен под землей, Джессика впервые встретилась с двумя его старшими детьми и на целых семнадцать дней две половинки его до того разделенной семьи оказались притянуты друг к другу беспокойством и грозящей огромной и невосполнимой потерей. Но и старая неприязнь тоже никуда не исчезла. «Я ведь никогда не была замужем за их отцом, – так отзывалась Джессика о взрослых детях Дарио – И иногда мне казалось, что им было неприятно мое присутствие в лагере». Но ее любовь к Дарио была столь же реальна, как и дом, который они делили вместе, как и долгое прощальное объятие, когда он прижал ее к себе перед тем, как отправиться на работу. И пожалуй, взрослые дети Дарио разглядели эту любовь в том, как Джессика ждала известий о нем в лагере с их сводной сестрой. Хотя, не исключено, они полагали ее «…лишь очередной женщиной» в «списке побед» Дарио, как выражалась сама Джессика. На одно мгновение счастья это не имело никакого значения, но вот оно миновало. И все вновь стало значить очень много. Подтверждения тому, что все тридцать три мужчины живы, до сих пор получено не было, но многие в лагере «Эсперанса» в это уже поверили – и они сдадут свою бессменную вахту, на которую заступили семнадцать суток тому. И тогда все подводные камни в их жизни станут вновь такими же опасными, как и прежде.
Моника Авалос обошла лагерь. Повсюду обнимались родственники, жены, двоюродные братья и сестры и дети шахтеров. Со всех сторон долетали слова молитв, и этот благословенный день кто-то потом наречет «Иерусалимом». Однажды Моника как-то брела во сне по безжизненной и сухой поверхности горы. И глаза ее, хотя и наполненные слезами, в то утро вновь открылись, и впервые за семнадцать дней в них поселилось осознанное и напряженное внимание. Она смотрела на лагерь, смотрела, как разговаривают жены с подругами, а братья – с сыновьями, и видела, как пар от их дыхания повисает в утреннем воздухе, едва-едва подкрашенном рассветной зарей.
Головка бура с карбидом вольфрама пролежала на полу галереи четыре часа, прежде чем вновь начала втягиваться в шестидюймовую трубу, из которой и появилась. Тридцать три шахтера с безопасного расстояния наблюдали за тем, как она исчезла в дыре, унося с собой их послания: несколько личных писем, технические подробности того, в каком именно месте бур пробил им крышу, и одну очень важную записку, составленную Хосе Охедой. Шахтер сумел вместить самые важные сведения (сколько человек осталось в живых, их физическое состояние и местоположение) в семь слов, написанных большими красными буквами. Он обернул свою записку вокруг бурильного молотка, потому что кто-то из шахтеров сказал, что это самое безопасное место. Тридцать три горняка собрались вокруг, чтобы отпраздновать это событие, а Марио Сепульведа созвал последних блудных сынов на собрание у Убежища: «Флоренсио, Ильянес, идите сюда!» Они вновь затянули свою «Chi-chi-chi, le-le-le, mineros de Chile!». Хосе «Пастор» Энрикес включил камеру своего мобильного телефона, чтобы запечатлеть этот момент. Из-за жары более половины людей разделись до трусов и потому выглядели как банда бомжей, решивших поставить сценку из романа и фильма «Повелитель мух», о мальчиках, оказавшихся на необитаемом острове. Они смеялись и веселились, передавая друг другу по кругу пластиковую бутылку с грязной водой так, словно это было шампанское. Загнанное выражение узников концентрационного лагеря, читавшееся у них на лицах всего несколько часов тому, исчезло напрочь. Марио Сепульведа вскинул руки вверх агрессивным жестом футбольного болельщика. Алекс Вега обнял его за плечи, и вскоре все дружно запели национальный гимн Чили. Первые его строки, которые гласили, что Чили – «счастливая копия Эдема», они буквально прокричали, хотя к третьему повтору последней фразы о том, что их страна – «прибежище для всех угнетенных», голоса их охрипли, стали тише и песня сама собой сошла на нет.
Министр Голборн, прибыв на рудник, прежде чем подняться к бурильщикам, заглянул в лагерь «Эсперанса». Он официально сообщил семьям новости, которые и без того уже знали: о том, что бур пробился в галерею и теперь снизу доносятся звуки. Отыскав Марию Сеговию и остальных, министр пообещал: как только спасатели подтвердят, что шахтеры действительно живы, они узнают об этом первыми. По всеобщему признанию, за прошедшее время Голборн приложил массу усилий, чтобы завоевать доверие членов семей; несколько дней назад они подарили ему шахтерскую каску с подписями всех родственников, которая вскоре стала для него самым дорогим сувениром, напоминавшим о тех знаменательных событиях. На каске было написано: Vamos, Ministro, déele con fuerza. Confi amos en Usted. Ступайте, министр, и сделайте все, что в ваших силах. Мы вам верим.
После этого Голборн поднялся к скважине 10В. Уртадо и его люди предложили ему стетоскоп, чтобы он и сам мог послушать и составить собственное мнение. То, что услышал министр, действительно напоминало удары, которые люди наносили по металлической трубе, но, звоня президенту, он проявил осторожность в выражениях: «Я ничего не могу утверждать наверняка. Это может быть всего лишь игрой воображения».
Из дворца в Сантьяго президент побеседовал по телефону и с Кристианом Баррой, своим послом по особым поручениям в Министерстве внутренних дел. «Следует ли мне приехать?» – спросил у него глава государства. Барра посоветовал президенту оставаться в Сантьяго, ведь нельзя исключать вероятность, что в живых остались лишь несколько человек, тогда правительству придется делать соответствующее заявление не самого радужного характера о числе погибших. Но, в сущности, вопрос был риторическим, потому что президент уже находился в автомобиле и направлялся в аэропорт, чтобы совершить четырехчасовой перелет в Копьяпо.
