Юлия Вознесенская - Женский декамерон

Подрабатывала я в одном детском садике музыкальными уроками. Была у меня средняя группа, ребятишки по четыре, по пять лет. И вот этим малышам постоянно говорили о Ленине, о партии и прочих таких вещах, которых дети либо вообще не понимают, либо понимают слишком буквально. Особенно отличалась идейным энтузиазмом воспитательница средней группы, где я вела музыкальные занятия. Часто она своими разглагольствованиями перебивала мои песенки: «А вот дедушка Ленин, когда был мальчиком, тоже пел народные песни. Кто знает, детки, какие детские народные песенки пел в детстве дедушка Ленин?» Кто-нибудь из малышей непременно ответит: «Замучен тяжелой неволей!» Сколько раз я просила ее не мешать мне на занятиях, но все без толку: «Я говорю детям о Ленине! Это самое важное, что они должны знать даже в музыке!» Ну, попробуйте возразить такой…

Она же придумала для детей идиотское соревнование: кто больше найдет дома в старых газетах и журналах портретов Ленина и принесет в детский сад. Дети старались, вырезали, приносили. Потом эти портретики ребятишки наклеивали в специальный альбом. Этих альбомов у воспитательницы накопилась чертова уйма, девать их было некуда. Зато если приходила какая-нибудь комиссия с проверкой, она доставала свои сокровища и трясла ими. И даже вытрясла себе какой-то почетный значок и грамоту.

И вот однажды утром приходит в садик один мальчик, сын директора магазина, и приносит целую пачку портретов Ленина, вырезанных из сторублевок. Эта дура не поглядела, что это за портреты, сунула их не глядя в ящик своего стола, чтобы потом заняться наклеиванием. Вечером мальчика увела домой мама, и больше он в садик не вернулся.

Зато на следующий день явилась милиция и потребовала показать, что за портреты принес мальчик.

Оказывается, отец мальчика здорово наживался в своей торговле, а нечистые деньги в крупных купюрах держал дома в разных тайниках. Один такой тайник мальчик подглядел и утром, пока мама готовила завтрак, а отца уже не было дома, он забрался в отцовский кабинет, вытащил деньги и вырезал столько портретиков, сколько успел, пока мама не позвала завтракать. Отец, придя с работы, обнаружил порезанные деньги и долго не мог понять, что с ними произошло. Тут как раз мать привела сына из детского сада, а мальчик сразу отцу и похвастался: «Папа, это я вырезал дедушку Ленина и снес в садик! Марья Ивановна меня похвалила!»

Мать схватилась за сердце, а взбешенный отец давай бить ребенка по ручонкам, пока опомнившаяся мать не отняла у него сына.

Много ли надо такому малышу? В нервном шоке и со вспухшими руками его отвезли в больницу. Из больницы позвонили в милицию. Приехал следователь. Мальчик ему все и рассказал. Отца посадили за вскрывшиеся хищения. А наша примерная Марья Ивановна по сей день работает в том же садике, только теперь уже заведующей.

— Нет, девочки! — взмолилась Иришка, — давайте больше таких диких историй не рассказывать!

— Что ж делать, если сама жизнь их сочиняет? — возразила ей Галина. — Ведь и народ дичает…

Но Эмма, поглядев на Иришку, сказала:

— Ладно, не криви рот, а то сейчас заплачешь. Расскажу я смешную историю специально для тебя. Чем-то она похожа па историю с диссидентскими деньгами, но, слава Богу, в ней нет ничего конспиративного, и можно все имена называть. А ее герои люди довольно известные. Это неофициальные художники, поэты, те, кого в Ленинграде зовут «второй культурой», а раньше называли просто — «богема». Люди, которые живут, будто нет никакой советской власти, и она тоже — до поры делает вид, что их не существует. Слушайте.

История девятая,

рассказанная режиссером Эммой о заколдованной десятке и «второй культуре»

Поездила я по стране, поработала в разных театрах и решила вернуться в Ленинград. Первое время устроиться мне никак не удавалось, подрабатывала на радио, на телевидении, Снегурочку на детских елочных представлениях изображала. Тем временем окончательно оформила развод с мужем, и он мне от щедрот своих выделил комнату в двадцать метров. У него была трехкомнатная квартира до развода. Так он ее разменял на двухкомнатную для себя и комнату в общей квартире для меня. Ну, хоть жить было где. А жилось туговато, надо прямо сказать.

И вот как-то сижу я дома, кропаю какой-то дурацкий сценарий для сельской самодеятельности — тоже вид заработка. Тут звонит мне Костя Кузьминский.

— Слушай, Эмма! Мне позарез надо двадцать рублей. Заложил в ломбард матушкино обручальное кольцо, а завтра срок подходит. Если не выкуплю — пропадет. Надо тридцать рублей, а у меня только десять. Можешь на неделю двадцать рублей одолжить?

— Нет, Костенька, не могу. Самой надо отдать соседке за телефон и за свет, а нет ни копья. Боюсь на кухню выходить. Извини уж!

Вешает Костя трубку, а я снова принимаюсь за свой сценарий. Через пару часов он вдруг является собственной персоной. А надо вам сказать, что поэт Кузьминский редко на своих двоих передвигался. Обычно он лежал у себя дома на диване в халате, строчил стишки, а вокруг него крутились поэты и художники. Можно сказать, что его диван и был центром «второй культуры». Является Костя и протягивает мне десятку:

— Так я и не нашел еще двадцать рублей. Кольцо все равно пропадет, так хоть ты свои долги заплати. А то съедят тебя соседи, и русский театр останется необновленным твоими идеями.

Обрадовалась я, схватила десятку и тут же, в коридоре, взяв карандаш, лежавший на телефонном столике, на краю этой самой десятки стала подсчитывать, сколько мне надо отдать за свет и телефон и не останется ли за квартиру заплатить? А Костя поворчал, что я к деньгам почтения не имею, и потопал обратно на свой диван.

Только я собралась свою десятку, из которой на все платы так и не выкроилось, нести к соседке, как снова звонок в дверь. Является московский поэт Бахыт Кенжиев.

— Эмма, выручай! Надо срочно возвращаться в Москву, а я деньги потерял! Есть десятка?

— На твое счастье есть. Вот она.

Отдаю ему Костину десятку, и счастливый Бахыт убегает.

Через час звонит художник Юра Галецкий: — Эмма! Ты давала десятку Бахыту? Так вот, он мне ее вернул для тебя: мы его провожали и собрали ему на билет. Мне сегодня некогда, так я ее Ширали передал, он тебе занесет.

Жду я, жду Ширали, а он звонит только на следующий день:

— Эмма! Я честно нес тебе твою десятку, но по пути зашел в «Сайгон» и там встретил три дня не жравшего Сашку Исачева, ему отдал. Не сердишься?

— Конечно, нет! Отдал и отдал.

«Сайгон» — это кафе на углу Невского и Владимирского, а Саша Исачев — художник из Белоруссии, у нас в Ленинграде прижился.

Так ушла от меня эта десятка.

Прошло полгода примерно, и вот стал наш Костя собираться на Запад. Собирал он стихи неофициальных поэтов, прозу самиздатскую, а вот про деньги как-то подзабыл, понадеялся, что все само собой утрясется. Остается неделя до отъезда, а у него денег нет на билет! Кинули мы клич, и понесла наша неофициальная шатия-братия свои трешки, пятерки и десятки Косте на отъезд. Приносили и бросали в кувшин, который кто-то для этого поставил посреди стола. Пришло время за билетами идти, Костя меня и просит: «Эмма! Я тут страничку дописать должен, а ты пока вытряхни деньги из кувшина, может, уже хватит на билеты?»

Вытряхнула я деньги, стала считать. И вдруг среди десяток вижу одну, на которой сбоку записаны знакомые цифры!

— Боже мой, Костя! Ты помнишь, как ты мне зимой приносил десятку?

— Не помню такого, чтобы я десятки разносил. А что?

— Как не помнишь? Я еще стояла в коридоре и писала прямо на десятке свои долги. Ты еще ворчал, что не нашла бумаги.

— Да, что-то припоминаю… Так в чем дело-то?

— А в том, что вот она, та самая десятка!

И рассказала я ему, как наша заколдованная десятка пошла по кругу.

Тут и наши друзья, которые были в комнате, удивились, а Петя Чейгин говорит:

— Нельзя такую замечательную десятку государству на черное дело отдавать, на билеты для Кости. Давайте мы ее лучше тут пропьем.

Отдали мы Пете десятку и послали его за вином. Возвращается наш мрачный поэт Петя Чейгин без вина и без десятки:

— Я в гастрономе Наташку Лазареву встретил, художницу. Ей в кочегарку на дежурство идти, а денег не хватало даже на сырок. Я ей десятку отдал.

Интересно бы спросить Наташу Лазареву, разменяла ли она ту десятку? Зная ее характер, думаю, что нет — тоже кого-нибудь встретила. Смешно сказать, но я теперь, как попадает мне в руки десятка, смотрю, не написано ли там с краю: «Тел. 2.40, кварт. 5, свет 2.50». Если вы встретите, то знайте — это она и есть.

После Эммы наступила очередь Иришки, и тут все женщины требовательно повернулись к ней: