Гюнтер Грасс - Под местным наркозом
– Как же, Филипп, будет называться ваш листок?
– Я предложил «Азбука Морзе»…
– Понимаю.
– Моя первая статья будет о группе сопротивления Гельмута Хюбенера. Я хочу сравнить деятельность Хюбенера и деятельность Кизингера в сорок втором году.
– А как поживает Макс?
– Ему лучше. Что-то, видно, съел. Пошло не впрок. Но теперь опять стал есть.
– А ваш дистальный прикус?
– Мне вставят какую-то штуковину. Довольно сложную. Но я уж выдержу. Наверняка.
– Ясное дело, Филипп. – Завтра опять мой черед. Он хочет мне обточить шесть клыков. Второй тур.
– Что ж, желаю приятно провести время! (Мы попытались засмеяться вместе. Нам это удалось.)
____________________
Какой уж тут бетон! Построить из глубоко эшелонированных книг неприступную систему. Скопировать идеальную крепость Вобана. Сдвинуть с места начатое или возобновить свои форстеровские штудии. (Между Нассенхубеном и Майнцем…) Книги и тому подобные мышеловки.
Почему я не купил оба тома во Фриденау? Почему в мокрую, холодную погоду поехал в город и попытался сделать это на Курфюрстендаме? (В продаже была только одна книга, другую пришлось заказать.) У Вольфа я приобрел бы обе.
Сделав эту покупку, я против желания направился в сторону «Кемпинского». После долгого сухого мороза моросил дождь. Затишье на площадке перед кафе, и все, кто пересекал ее, торопились. Подчиняясь какому-то напору, в котором я распознал сентиментальность, я занял выжидательную позицию на месте, намеченном Филиппом для его акции. (Некто в твидовом пальто.) Подняв воротник, поглядывая на часы, я делал вид (перед кем?), будто условился с кем-то здесь встретиться. Оттепель и морось изрешетили, зачернили сугробы у края площадки. Мостовая ничего не выдавала. Слякоть, просачивающаяся в подошвы. Неужели я ожидал найти следы: здесь в январе 1967 года при виде поглощавших пирожные дам стошнило семнадцатилетнего гимназиста Филиппа Шербаума?
Терраса была заполнена в меру. Ничто не соответствовало воображаемой картине: всего несколько старых дам, два-три господина, в глубине – веночек медицинских сестер, а на переднем плане, ярким пятном, индиец с женщиной в экзотических шелках. Они пили чай и не ели пирожных. Но Веро Леванд ела пирожное.
Она сидела в своем пальто с капюшончиком, вытянув ядовито-зеленые ноги и ела ореховый торт со взбитыми сливками, равномерно быстро, ложечку за ложечкой. Мы видели друг друга: я видел, как она ела, она видела, что я вижу, как она ест. Она не переставала работать ложечкой, оттого что я смотрел, как она орудует ложечкой. И не заработала ею быстрее или неравномерно. Я не снял очков, не стал дышать на них, не стал протирать их. Она ела из протеста. Я видел, что она из протеста ест ореховый торт со взбитыми сливками. Пожилые дамы за соседним столиком пили кофе и не ели пирожных. Ни у одной из дам не было при себе собаки.
– Это вкусно, Вероника?
– Как все, что дорого.
– Но это же не может быть вкусно.
– Хотите тоже?
– Если уж на то пошло.
– Я вас угощаю.
Я выбрал шварцвальдский вишневый торт. Веро Леванд добавила к заказу: «Безе со взбитыми сливками». Потом мы молчали, думая о разном. Когда подали торт и безе, мы молча заработали ложечками. Нельзя было отрицать: торт оказался вкусный. Ее пальто с капюшончиком ничего больше не выдавало. Индийцы расплатились и ушли. Позади нас, с неравномерными паузами, но всегда вместе, смеялись медицинские сестры. Группы западногерманских гостей под прозрачными дождевиками задерживались на площадке перед террасой и шли дальше, сберегая свои деньги. Калориферы под крышей террасы были настроены еще на морозную погоду. Тремя столами левее нас под давящее сверху тепло сел негр в пальто из верблюжьей шерсти. Его немецкого хватило: «Шварцвальдский вишневый».
– Ну, как, Веро? Заказать еще?
– Будет.
– И ничего легкого тоже? Рассыпчатого печенья?
Опять ничего не оставалось, кроме как предложить Веро «Рот Хэндле». Она курила, не замечая меня. Я курил, не замечая ее. Паузы выпускали просторные текстовые пузыри, оставлявшие место для диалогов на ветреном рейнском променаде в Андернахе. (Что моя бывшая невеста во всем участвует, это ее право; если бы только знать, как часто я, непрошенный, сижу у нее за столом.)
– Скажите, Веро. Вы бывали когда-нибудь в Андернахе на Рейне?
– А вы бывали когда-нибудь в Хапаранде, господин штудиенрат Штаруш?
(Ее голос не зависит от погоды; тут дело не в насморке.)
– Скажите, Веро. Почему вы не удаляете полипы?
– А почему вы их не отращиваете?
(Теперь она играет серебряной ложечкой; сейчас ложечка пропадет без вести.)
– Между прочим, фрау Зайферт обратила мое внимание на то, что от моего ковра остаются ворсинки.
– А раньше вы этого не знали?
(Позже, много позже она подарила мне эту ложечку.)
– Я, пожалуй, расплачусь. Можно?
На столике осталась листовка: «Горим!» Мы ушли с замерзшими ногами и со сладким вкусом во рту.
3
Потом остались рожки да ножки. Пустоты, которые легко заселить. Потом продавались сувениры. Что-то должно было произойти, и позднее, хотя и в другом месте, частично произошло. Потом на дом приходили счета. Никто не хотел брать это на себя. Потом профилактика продолжалась. Уже в «прежде» начинается «потом».
Обработка моей верхней челюсти походила на обработку нижней. И еще сегодня, когда все кончено и оплачено, мой врач дает мне ответы; и когда я вчера спросил его, не должен ли я признать, что он, при всей своей приятности, довольно резок, да, скуп на слова, он ответил пространно:
– Относительно неважно, разговаривали ли мы в буквальном смысле слова. Беспокоиться вам не о чем. Я не говорил того, что вы хотели услышать, а позволял вам заставлять меня говорить то, что я считал правильным и почти высказал. Даже ваши внесенные потом поправки – вы же любите переделывать – это мои неверно понятые мысли. Вот вы уже смеетесь!
Я попросил его учесть, что многочисленность его пациентов – а они все должны были отчитываться перед ним – могла вызвать путаницу и обмануть его память.
– Вы забываете мою картотеку. Ваша карточка передо мной. После долгого перерыва – и после того, как трудности с вашим учеником, казалось, кончились, – когда мы, чтобы быть точным, с 7 по 13 февраля, изменили прикус вашей верхней челюсти и если не совсем устранили, то все-таки смягчили вашу прогению, в момент, когда я уже хоть и с опозданием, начал исправлять дистальный прикус вашего ученика Шербаума, я сказал при обтачивании первого коренного: «Дорогой штудиенрат Штаруш, после того как затея вашего ученика, слава Богу, лопнувшая, вас немножко встряхнула, – мальчик заставил призадуматься и меня, – вам следовало бы отказаться от своих странных фантазий: ваш Крингс – или как там его звали – по типу неудачливый полковник, который, как многие военные без настоящего профессионального образования, попытался утвердиться в промышленности. Мы знаем сходные случаи. Крингсов полно. А вашему Крингсу материальных успехов мало, поэтому он любил в кругу семьи выигрывать на столе битвы, которые проиграли его начальники. (Мой парикмахер, бывший капитан, так же победоносно фантазирует перед зеркалом.) И из-за такого бахвальства возникала иногда перепалка между полковником и его дочерью, из которой вы теперь хотите сотворить чудовище. А я пытаюсь представить себе вашу невесту трезвой, но вовсе не бессердечной девушкой, которой все больше и больше досаждали лихорадочно частые измены ее жениха…»
(Шесть зубов он обточил мне конусообразно, чтобы сделать их опорами моста. По телевизору шла, когда экран не занимали суждения врача, развлекательная программа станции «Свободный Берлин»: «Встреча с Рудольфом Шоком». Хотя я и видел, как этот певец пел, слышал я лишь его шепот.)
– Если помните: вы ездили тогда, на диво всему Предэйфелю, в мерседесе с открытым верхом выпуска тридцать второго года. Вы были настоящим снобом, который любил ставить на солнце свой щегольской олдтаймер и рядышком свой прогеничный профиль. Кто осудил бы глупую фрау Шлотау, если она влюбилась в кабриолет и его водителя в замшевых перчатках и с подбородком дуче. (Тогда в вас что-то было.)
И вот однажды, ясным апрельским утром, вы проехали через поселок Кретц и остановили свой солнечный экипаж у еще неоштукатуренного особнячка семьи Шлотау. От резкого торможения брызнули лужи и вспорхнули куры. (Ни одно облачко не замутняло сверкания лака.) Супруг Шлотау, простодушный шофер грузовика, возивший для одной андернахской строительной фирмы, связанной делами с близлежащими цементными заводами, мокрый бетон на большую строительную площадку в Нидермендиге, находился в пути, когда вы зашли к Лотте Шлотау; и если бы в то апрельское утро шофер грузовика не забыл дома водительские права, очередное самоутверждение вам удалось бы. Шлотау хватился своих документов за Круфтом, повернул назад, доехал до поселка Кретц, увидел солнечный экипаж, стоящий среди кур перед его неоштукатуренным домиком, притормозил (хотя и менее резко), полюбовался мерседесом, но не вдоволь и не как специалист, торопливо вошел в дом, застал свое супружеское ложе занятым, не стал убивать, ничего не разбил, не стал хрипеть, реветь, рвать и метать, молча повернулся на месте, оставив любовникам оскверненную кровать, вскочил, спугнув кур, в свой тяжело нагруженный самосвал, завел мощный мотор, проехал немного вперед, взяв при этом правее, переключил скорость и, дав задний ход, поискал и нашел позицию, позволявшую ему прицельно свалить полторы тонны мокрого бетона в открытый мерседес, в черно-серебряный солнцемобиль, в быстроходную гордость, прославившуюся между Майеном и Андернахом, в козлиную карету заводского инженера Эберхарда Штаруша.
