Ирвин Шоу - Допустимые потери

— А почему в самом деле?

— У моей жены не было сестры. — Он хрипло рассмейся, словно клоун на арепе, смеющийся собственным шуткам.

Когда он успокоился, Деймон спросил:

— Насколько ты придерживаешься еврейских обычаев? — В доме Уайнстайнов он никогда не встречал никаких видимых следов набожности.

— Видишь ли, — Уайнстайн сразу стал серьезным, — я ем свинину и в синагоге был один-единственный раз, когда мне надо было там кое-кого арестовать, но я не сомневаюсь в своем еврействе, нравится мне это или нет. Я читал Библию, но… Нет, думаю, что практически никто не может сказать этого обо мне. Религия… — Он наморщил лоб, словно ему было трудно подобрать соответствующие слова для выражения своих чувств. — Это как огромное круглое облако, внутри которого скрывается какая-то тайна. — Он широко развел руки, как будто обнимая большой невидимый глобус. — Большое, как планета, может быть, как солнечная система, а может, такое, что его размеры можно исчислить только в световых годах. А каждая религия — это то, что располагается на поверхности облака: одна дает смутное представление о том, что кроется внутри, вторая рассказывает по-другому о том же, лепечет быстро и невнятно, и никто не знает толком, что же там на самом деле. Или, как говорит мой, мать его так, шурин-атеист, может быть, все это лишь выдумка для успокоения человека, ибо все знают, что придется умереть, и религия кормит их Большой Ложью. Что за Большая Ложь? — спросите вы. Бессмертие. Шурин был так самоуверен, что хотелось дать ему пинка под зад. Кого я терпеть не могу — это тех самоуверенных типов, которых не убедишь даже четырьмя правилами арифметики и свидетельскими показаниями. — Он рассеянно поиграл пустым стаканом. — Утешение. Неплохое слово. Но о себе я точно знаю, что превратился в печального старика. Меня ничто не может утешить. Меня не утешает сознание того, что мне придется умереть. Или что тебе придется умереть. И никогда я не утешусь после смерти своей жены. И если у меня в самом деле бессмертная душа, это самое худшее наказание, которое могло мне достаться. И когда затрубят трубы Страшного Суда, мне чертовски не захочется подниматься. Да ну… — Он нетерпеливо махнул рукой. — Ночная болтовня за кружкой пива. — Уайнстайн обратился к бармену. — Еще одно пиво. До следующей порции я отменяю свое решение относительно перелома моих рук. — Манфред попытался улыбнуться. — Может, ты попробуешь спросить у Шултера, когда снова увидишь его, что для него служит утешением. Прости, я слишком много болтаю. И о вещах, в которых я разбираюсь, как последний идиот. Я слишком долго жил один, и когда я попадаю в общество, то начинаю нести невесть что.

— Я женат и живу не один, — сказал Деймон, — но и я, попадая в общество, часто тоже начинаю нести ахинею. Ты бы только послушал меня, когда я начинаю рассуждать, скажем, о Рональде Рейгане или о бродвейских театрах. — Он говорил легко и небрежно, стараясь развеять мрачное настроение Уайнстайна, но видел, что у него ничего не получается.

— Этот мир, — мрачно произнес Уайнстайн. Он помотал головой и замолчал, словно в этот вечер ему стало ясно, что обилие всемирного зла просто не поддается описанию. На мгновение он повернул голову и посмотрел на телевизионный экран. Там шла коммерческая передача — реклама пивной компании. Оператор великолепно снял группу рослых мужиков, негров и белых, обслуживающих нефтяную вышку: они подтаскивали трубы, свинчивали их, крутили огромные маховики, обливаясь потом под палящим солнцем. Когда же лучи солнца превратились в сплошное золотое зарево, люди кончили работу, побросали свои инструменты и, перекинув через плечо куртки и повесив на руки каски, счастливые, направились к бару, где, негромко посмеиваясь и похлопывая друг друга по спинам, приникли к запотевшим бокалам с пивом, которого, по замыслу постановщика, раньше и в глаза не видели.

— Ну и дерьмо собачье, — прорычал Уайнстайн, — Веселые американские рабочие, без всяких расовых различий. Неужто они считают, что могут кого-то обдурить? — Он допил пиво одним мощным глотком, — Идем отсюда.

Домой они добрались почти к полуночи, и Уайнстайн стал откровенно зевать. Перед тем, как лечь спать, он сказал:

— Прости, если я действовал тебе на нервы. Утром буду в форме и в лучшем настроении. Спокойной ночи, малыш.

Роджера разбудил телефонный звонок. Спал он крепко, ему снилось, что он продирается сквозь темную толщу воды, стремясь к свету. Повернувшись, он снял трубку. Деймон был уверен, что храп в соседней комнате прекратился. Фосфоресцирующий циферблат будильника показывал двадцать минут четвертого.

— Деймон? — Он узнал голос. — Это Заловски. Я хочу с тобой увидеться. Даю тебе десять минут. Я тут неподалеку…

— Минутку. Я еще сплю.

Услышал, как открылась дверь в спальню. На пороге вырос Уайнстайн в пижаме, слабо освещенный сумеречным светом.

— Слушай как следует, — продолжал Заловски. — Я буду ждать тебя десять минут, как и сказал. На Вашингтон-аллее. Надеюсь, ты знаешь, где она находится.

— Я знаю, где это.

— Прекрасное укромное темное местечко для небольшого серьезного разговора. И если ты понимаешь, что тебе надо делать, то не будешь откалывать пикаких номеров. Считай, что ты предупрежден.

— Предупрежден.

Заловски повесил трубку.

— Это он, — Деймон положил трубку на рычаг.

— Я собираюсь, — сказал Уайнстайн.

— Он на Вашингтон-аллее. Мы проходили ее вечером по пути из бара. Как раз напротив Пятой авеню, когда выходишь на площадь. На другой стороне проход для пешеходов.

— Я буду идти за тобой. Ярдах в семидесяти сзади.

— Дай мне немного времени поговорить с ним, выяснить, чего же он хочет. — Деймон поспешно одевался.

— Не волнуйся. Когда я тебе буду нужен, я буду на месте. Как ты себя чувствуешь? Волнуешься?

— Не особенно. Скорее, мне любопытно.

— Молодец.

Вышли они не вместе. После ухода Деймона Уайнстайн подождал в холле примерно минуту, потом выскользнул наружу и последовал за Деймоном, как раз когда он поворачивал на Пятую авеню.

Движения на улице почти не было. Мимо проехала одинокая машина, и в луче ее фар Деймон увидел двоих, с трудом бредущих пьяных, обнявших друг друга за плечи и хрипло оравших песню. Пьяные пели «Когда святые маршируют в рай», и Деймон подумал, что, должно быть, они вместе служили в армии.

Шел он неторопливо, чувствуя себя совершенно спокойным, воспринимал все четко. Назад не оглядывался. Дойдя до выхода на Вашингтон-аллею, остановился. Небольшая улица-аллея, вероятно, не более ста ярдов в длину, была совершенно темной, если не считать слабого пятна света, падающего из единственного освещенного окна дома в самом ее начале. Деймон двинулся вперед.

Когда прошел почти всю улицу, голоса пьяниц стали громче, и Деймон испугался, что по какому-то дурацкому совпадению кто-то из них живет в одном из изящных домов, расположенных по обе стороны улицы. Почти подошел к последнему дому, когда тень, едва различимая в густой темноте, возникла перед ним.

— Отлично, — произнес знакомый голос. — Здесь ты можешь остановиться.

Лицо человека оставалось в тени, и только смутно можно было предположить, какого он роста.

— Наконец, — холодно сказал Деймон. — Какого черта все это значит?

— Я же говорил тебе, что тут не до шуточек, верно?

— Я ведь пришел, не так ли? И один, — Деймон испытывал почти непреодолимое желание обернуться и убедиться, что Уайнстайн где-то поблизости.

— Это твои приятели?

— Кто?

— Те двое типов, что орут.

— Понятия не имею, откуда они взялись. Пьяницы, попавшиеся мне по дороге сюда.

— Думаешь, что ты очень умный, да? Пьяницы, значит. Где ты только выучился таким штучкам?

Голоса раздавались еще громче, отдаваясь эхом от стен зданий. Деймон повернулся. Двое стояли теперь у входа в аллею — два смутных силуэта, освещенных слабым светом уличных фонарей на Пятой авеню. Было похоже, что пьяницы собираются исполнить серенаду в честь обитателей аллеи. Затем от стены одного из зданий отделилась еще одна тень, мелькнув в свете, падающем из окна. Это был Уайнстайн.

— Имел я тебя! — крикнул Заловски. Он резко толкнул Деймона, и тот, едва не упав, схватился за дверь. Заловски спустил курок, и Деймон увидел, как Уайнстайн опустился на‘землю. Тогда он бросился на Заловски и, схватив его за руку, резко рванул в сторону.

Раздался еще один выстрел. Деймон увидел, как один из певцов скорчился на мостовой, крича от боли. В то же мгновение из окна здания, напротив которого он боролся с Заловски, брызнул яркий свет. Заловски был дико силен и вырвался из рук Деймона. Свет бил ему в спину, и Деймон по-прежнему не видел его лица. Заловски тяжело дышал.

— Ну, сволочь, — прорычал он, — ты не уйдешь от меня.