Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф
В то воскресенье мы у Ханны не обедали.
Я провела выходные в каком-то вязком настроении: разом навалилась куча несделанных уроков, а в голову пиявками впились мысли о Ханне и о смерти. Всегда терпеть не могла то, что папа называет «плакальщики-подпевалы» («Люди рады погоревать, если это не их ребенка задавила машина, не их мужа зарезал наркоман, которому срочно понадобилась доза»); и все-таки мне невольно стало грустно, когда я прочла в местной газете коротенькую заметочку о Смоке Харви с фотографией (кошмарный рождественский снимок: смокинг, улыбочка, блестящий, словно никелированный, лоб). Пускай не скорбь утраты, но по крайней мере ощущение несостоявшегося разговора. Так бывает, когда на шоссе увидишь необычной внешности человека, дремлющего на пассажирском сиденье обогнавшей тебя машины. Загадочное смазанное пятно в окне…
– А скажи-ка, – сухо промолвил папа, глядя на меня из-за отогнутой страницы «Уолл-стрит джорнал», – как дела у твоих джойсоведов-бездельников? Ты давно не рассказывала новости. Вы уже добрались до Калипсо?
Я свернулась калачиком на диване у окна и старалась отвлечься от мыслей о маскарадном вечере с помощью классического британского дамского романчика «Любовь на одну ночь» (Зев, 2002), спрятанного в массивном томе «Так говорил Заратустра» (Ницше, 1883–1885), чтобы папа не заметил.
– Дела нормально, – ответила я, стараясь говорить небрежно. – А как поживает Китти?
Папа сегодня с ней встречался, и, судя по тому, что, вернувшись домой, я увидела в раковине два грязных стакана, а на разделочном столике бутылку из-под каберне, мне тогда у Ханны просто спьяну померещился папа в своем маскарадном костюме, в котором, как сам говорил, он «похож на незаконного отпрыска Марии-Антуанетты и Либераче»[240]. (Оказывается, Китти пользовалась медного оттенка помадой, а найденные мною волосы, прилипшие к спинке дивана в библиотеке, свидетельствовали о том, что она их осветляет отбеливателем для белья. Желтый цвет был примерно как у страниц в телефонном справочнике.)
Папу мой вопрос несколько озадачил.
– Что тебе сказать? Резвится, как всегда.
Если уж я себя чувствовала как-то заболоченно, страшно подумать, в какой трясине барахталась Ханна, просыпаясь по ночам в своей странно аскетичной спальне и думая о Смоке Харви, чью руку сжимала тогда на лестнице, словно влюбленная девчонка, и вот теперь он умер. Правда, в понедельник Мильтон меня немного успокоил. Подошел ко мне после уроков и сказал, что они с Чарльзом съездили к ней в воскресенье.
– Как она?
– Да ничего себе. Чарльз говорит, не совсем отошла от шока, а вообще все тип-топ.
Мильтон кашлянул и с быковатой неспешностью сунул руки в карманы. Наверное, Джейд ему уже рассказала о моих чувствах – с нее станется. Я буквально слышала ее голос: «Тошнюсик с ума по тебе сходит. Ее прямо переклинило». Как-то в последнее время при встрече со мной у него на лицо наползала двусмысленная улыбочка, а взгляд кружил около меня, словно пожилая муха. Я не надеялась, что он испытывает ко мне что-то подобное моему чувству – а чувство это было не страсть и не любовь («К чертям Ромео и Джульетту, невозможно любить по-настоящему, пока не чистил зубы рядышком с кем-то по меньшей мере триста раз», – говорил папа). Это было вроде электрического разряда. Увижу, как он топает вперевалочку мимо учебного корпуса, и меня словно молнией шибает. Встречаю его в «Скрэтче», он мне: «Привет, Рвотинка», – и я зажигаюсь стосвечовой лампочкой в последовательной цепи. Задень он меня локтем по дороге в медкабинет (у него вечно наклевывалась то корь, то свинка), я бы не удивилась, если бы у меня волосы на голове встали дыбом.
– Она сегодня приглашает нас на обед в ресторан, – сообщил Мильтон. – Хочет обсудить то, что случилось. К пяти сможешь?
Я кивнула:
– Придумаю для папы что-нибудь.
Мильтон прищурился:
– На какой мы там главе сейчас?
– «Протей».
Мильтон ушел, посмеиваясь. Его смех был похож на большой пузырь, поднимающийся из болотной глубины: бульк, и нету.
Чарльз оказался прав: у Ханны все было тип-топ.
Так, по крайней мере, все выглядело, когда нас с Джейд и Лулой провели в обеденный зал, где Ханна ждала нашу компанию, сидя в одиночестве за круглым столом.
Она и раньше иногда приглашала наших в ресторан «Гиацинтовая терраса», по особым случаям – дни рождения, праздники, чья-нибудь выдающаяся оценка на итоговой контрольной. Владельцы ресторана постарались с энтузиазмом хорошего врача-реаниматолога вернуть к жизни викторианскую Англию, приглашая посетителей «в головокружительное кулинарное путешествие, в котором старина гармонично сочетается с современностью» (см. www.hyacinthterracewnc.net). Чистенький зеленый с розовым домик, опять-таки в викторианском стиле, прилепился на склоне горы Маренго, напоминая унылого попугая породы желтоплечий амазон, тоскующего по своей далекой родине. Из огромных полукруглых окон не открывалась панорама Стоктона – вообще ничего не было видно, кроме знаменитого местного тумана, выползающего из закопченных труб бывшей бумажной фабрики Горацио Миллза Голуэя, в двадцати семи милях к востоку (ныне корпорация «Упаковочные материалы»). Мутная дымка имела привычку проехаться зайцем на попутном западном ветерке и, подобно сентиментальному любовнику, заключить Стоктонскую долину в свои влажные объятия.
Было еще рано, приблизительно 17:15, и Ханна сидела в зале одна, если не считать пожилых супругов за столиком у окошка. На потолке сверкала многоярусная золоченая люстра, словно какая-нибудь герцогиня повисла вверх тормашками, бесстыдно выставив на всеобщее обозрение башмачки и пышные нижние юбки.
– Здравствуйте, – сказала Ханна, когда мы подошли.
– Мальчики будут минут через десять, – объявила Джейд, усаживаясь. – Им пришлось подождать, пока у Чарльза тренировка закончится.
Ханна кивнула. На ней была черная водолазка, серая шерстяная юбка и накрахмаленное выражение лица, словно у кандидата в разгар выборов, за минуту до выступления в публичной дискуссии по телевизору. Нервозные жесты (дернулся кончик носа, язык прошелся по зубам, рука разгладила юбку), слабая попытка разговора («Как дела в школе?»), не получившая развития («Рада за вас»). Чувствовалось, что Ханна готовится к Важному Разговору. Плотно сжав губы, она улыбнулась своему бокалу, словно репетируя мысленно сердечное и в то же время грозное приветствие кандидату от партии-соперника. Мне стало не по себе.
Я притворилась, будто заинтересованно изучаю громадное меню, где по странице змеились курсивом названия блюд: «Пюре из дикой моркови», «Грушевый суп с экстрактом черного трюфеля и микрозеленью».
Когда прибыли Чарльз и другие мальчишки, мои подозрения подтвердились. Правда, Ханна сперва дождалась, пока костлявый официант примет у нас заказ и умчится прочь, подобно оленю, заслышавшему ружейные выстрелы.
– Если вы хотите, чтобы мы и дальше оставались друзьями, – начала она официальным тоном, сидя очень прямо и строгим жестом перебросив волосы за спину, – запомните на будущее: когда я говорю не делать то-то и то-то – не делайте этого.
Пристально глядя на нас, она выдержала паузу, пока ее слова промаршировали через весь стол, между тарелками с изображением колибри, деревянными кольцами для салфеток и бутылкой пино нуар, вокруг стеклянной вазы с розами, тянувшими через край тоненькие шейки и желтые головки, словно голодные цыплята.
– Это понятно?
Я кивнула.
– Да! – сказал Чарльз.
– Да! – сказала Лула.
– М-м, – сказал Найджел.
– То, что вы устроили в субботу, – непростительно. Мне было очень больно. Вдобавок столько всего ужасного случилось, что я до сих пор еще до конца не прочувствовала, как сильно вы меня подвели. К вашему сведению, только благодаря счастливой случайности Эва Брюстер не пришла – у нее терьер захворал. Понимаете? Если бы не какой-то злосчастный терьер, меня бы уже уволили нахер! А вас бы исключили, это я вам гарантирую. Наверняка вы там не фруктовый морс пили, и я никакими силами не смогла бы вас отмазать. Столько лет учебы, мечты о колледже – все на помойку. И ради чего? Ради веселой шуточки, так вы считали? Так вот, ничего веселого нет. А шуточка получилась гадкая.
Ханна говорила слишком громко. И меня резануло это ее «нахер», потому что она никогда не ругалась. Но никто на нас не оглядывался, никто и бровью не повел. Ресторан жил себе дальше, точно добродушная бабушка, которая и знать не желает, что со времен ее молодости молоко подорожало на шестьсот процентов. Официанты склонялись над столиками, увлеченные сервировкой, а в дальнем конце зала парнишка с волосами цвета репы и в болтающемся смокинге сел за пианино и давай наяривать Коула Портера[241].
Ханна перевела дух.
– Я всегда старалась обращаться с вами как со взрослыми людьми. Равными мне, моими друзьями. А вы к нашей дружбе отнеслись с полнейшим пренебежением. Я никак опомниться не могу.
