Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба
– Невероятно, правда? – сказала Одиннадцать-Тридцать.
– Что? – спросил Адольф, внезапно встревожившись.
– Чувствовать то, что чувствуем мы с тобой. Нет?
– Да.
Значит, он не сошел с ума. Она испытывала те же чувства. Или их обоих охватило одно и то же безумие. В таком случае это безумие становилось нормой, и не важно, что подумают другие!
Он протянул поверх стола раскрытые ладони. Маленькие ручки легли в них сами собой. Все сошлось. Его пальцы покрыли их до пухлых запястий. В нем шевельнулось предчувствие, как хорошо им будет в постели…
Она приоткрыла рот, и он тоже, в ту же минуту, они как будто поцеловались. Она вздрогнула.
Краем глаза он заметил ироническую усмешку Нойманна и, смутившись, заставил себя вернуться на грешную землю.
– Ладно… ладно… конечно, нас что-то ждет вместе, но не будем чересчур увлекаться.
Он закусил губу, тотчас разозлившись на себя за свои слова. Он все испортит. Опошлит. Ну почему он не смог удержаться?
Одиннадцать-Тридцать повернулась к Нойманну:
– Ты мой друг?
– Да.
– Тогда, если ты мой друг, можешь оставить меня с Адольфом?
– Но…
– Ты не видишь, что ему не сладить с тем, что с ним происходит? Не видишь, что он не может расслабиться, пока ты здесь? Ты не находишь, что это унизительно для тебя, моего лучшего друга и его лучшего друга, – держать свечку? Ты заслуживаешь лучшего.
Пристыженный, сконфуженный, припертый к стенке, осознав свою неуместность, Нойманн ретировался, заплатил по счету и ушел.
Одиннадцать-Тридцать повернулась к Адольфу, подула на прядь, которая тотчас легла на прежнее место, пожала плечами и улыбнулась:
– Ты представляешь, сколько сил мне понадобилось? Я ведь тоже боялась стать посмешищем. Мне понадобился год, чтобы решиться пересечь зал и сказать тебе, что я знаю.
– Что ты знаешь?
– Что ты и я – это крепко.
Адольф хотел запротестовать – чисто рефлекторно, но снова спасовал перед очевидностью.
Ему казалось, что он знает Одиннадцать-Тридцать много лет, уже занимался с ней любовью и у них сотни общих воспоминаний.
– Странно, – сказал он, – я тебя вижу как будто через десять лет. Ты моя память и мое будущее.
– Невероятно, а? Со мной то же самое. Черт, сколько посуды я перебила там, за дверью, думая о тебе.
Он посмотрел на нее, пытаясь обозначить, увидеть объективно, заключить в рамку картины, – не получилось. Она ускользала.
– Идем? – спросила она.
– Куда?
– Не знаю.
– Идем.
Они встали. Рука Адольфа сама собой легла на плечо Одиннадцать-Тридцать, как раз на нужной высоте, без напряжения и усталости: они были предназначены друг другу.
– Я не знаю, куда мы идем, – пробормотал он, – но мы точно куда-то идем.
Она вздрогнула, и они ринулись на улицу, как бросаются в воду.
Деревья, высокие беленые фасады бульвара Монпарнас, стояли перед парочкой почетным караулом. В воздухе кружилась пыльца, вовсю звонили колокола, Париж импровизировал праздничный мотив, и дети танцевали под него у скамеек.
– Хорошо бы нам не сразу лечь в постель, – сказала Одиннадцать-Тридцать, – тогда мы сможем вспоминать, что у нас было «до».
– Да, хорошо бы.
– Можно подождать час или два, да?
– Да, конечно, – согласился Адольф, которому час или два вдруг показались вечностью.
Одиннадцать-Тридцать облегченно, почти по-детски вздохнула – удивительное дело для такой развязной девушки. Адольф решил, что ей, наверно, хочется, чтобы их история была не похожа на другие.
– Откуда ты? Из Парижа?
– Почти. Из Лизьё.
Адольф улыбнулся, подумав, что Одиннадцать-Тридцать, с ее уложенными шлемом волосами, без шляпы, в легком платье, открывавшем ноги, выглядела так по-парижски именно потому, что не была парижанкой; она носила парижскую униформу.
– Где это – Лизьё?
– Деревня в Нормандии. Там делают масло, сыр и святых. Мне, стало быть, там делать было нечего. В четырнадцать лет я перебралась в Париж.
Он посмотрел на нее с умилением: казалось, ей все еще четырнадцать – так свежа была ее кожа, юная, вчера рожденная, нынче утром натянутая.
– Я перебивалась разными работами. Дольше всего была спасительницей душ.
– Спасительницей душ?
Адольф остановился. Он не мог себе представить Одиннадцать-Тридцать в монашеском одеянии, занятую спасением душ.
– Не понимаю. С твоей внешностью души губить, а не спасать.
Одиннадцать-Тридцать запрокинула голову и громко расхохоталась, извиваясь и корчась, будто глотала шпагу. Адольф смотрел на нее; ему хотелось ее укусить – ведь смеялась она над ним – и немедленно заняться с ней любовью, потому что этот дерзкий смех делал ее еще желаннее.
Она оперлась на него, переводя дыхание.
– Спасительница душ – это сапожное ремесло, мой глупый бош. Душа – это часть сношенной подметки, которую можно использовать для новой пары.
Она посмотрела на него снизу вверх:
– Конечно, надо быть бедным и французом, чтобы знать это.
– Ну да, – сказал Адольф, – а я немец и тоже бедный.
– Ладно, ладно. Я ведь тоже не из Ротшильдов. Зато я нашла один фокус, который сделает меня богатой.
– Да ну? И что же… что это?
– Не думай, что я так сразу выложу тебе все мои секреты. Узнаешь, если заслужишь.
– А мальчики?
– Что – мальчики?
– Много у тебя их было, с тех пор как ты в Париже?
– С какого количества ты меня принимаешь?
– Я тебя так и так принимаю.
Она подпрыгнула и поцеловала его в щеку.
– Два? Три? Пять? Двадцать? – допытывался он.
– Я не сильна в устном счете.
– А ты часто была влюблена?
– Ну нет, вот еще! Никогда!
Она ответила с возмущением, оскорбленная, что он мог подумать, будто она легка сердцем. Адольф невольно удивился этой непривычной добродетели, определявшейся сердцем, а не сексом.
– Мне не терпится увидеть твои картины, – сказала она. – Я уже год слушаю, как клиенты о них говорят.
– Больше говорят, чем покупают.
– Ничего, все так начинают. Лет через десять цены на них вырастут в двадцать раз.
Адольфу захотелось ответить: «Что ты об этом знаешь?» – но он прикусил язык, потому что она, судя по всему, знала. Ему пришло в голову, что она, возможно, работала с художниками.
– Ты была натурщицей?
– Я? Нет. Почему ты спрашиваешь?
– Ты красивая и работаешь на Монпарнасе. Все художники бывают в «Ротонде».
– Да, но надо еще, чтобы они меня заметили. Ты разве обращал на меня внимание? Просил позировать?
Адольф понурился: он уже злился на себя, что не замечал Одиннадцать-Тридцать раньше.
– И вообще, – весело добавила она, – мне совсем не хочется, чтобы меня рисовали маленькой, я хочу, чтобы меня рисовали большой, как великаншу. А большинство художников нарисуют меня, как видят, так что дело того не стоит.
– Послушать тебя, может показаться, что ты немного знаешь мир искусства.
– Ясное дело! Я брала уроки. Я рисую.
Адольф рассмеялся. Невозможно было представить эту кроху за мольбертом предающейся неблагодарному искусству.
Одиннадцать-Тридцать побелела и сжала кулаки, сдерживаясь, чтобы не ударить его.
– Дурак! Жалкий самодовольный тип! Я тебе говорю, что я художница, а тебе смешно. Разве я смеюсь над твоими перемазанными краской ногтями и волосами, заляпанными маслом?
– Нет, нет, успокойся. Я… я… я хотел сказать… Я удивился… потому что те немногие художницы, которых я знаю, далеко не так красивы, как ты.
– Да, да. Красивая – значит дура. Умная – значит уродина.
– Извини. Я не это хотел сказать. Прости, что засмеялся. Это было глупо с моей стороны.
– Да уж, что глупо, то глупо. Да ведь чтобы быть художником, большого ума не надо, это всем известно.
Адольф лишился дара речи. Ни одна женщина никогда не была с ним так дерзка, но это не только не раздражало, а напротив, возбуждало его… Что-что, а соскучиться с Одиннадцать-Тридцать ему не грозило.
– Почему тебя зовут Одиннадцать-Тридцать?
– Еще один глупый вопрос! Адольф, как ты низко пал, что за умственное убожество! Вдохни поглубже и карабкайся наверх, дурачок. Разве я спрашиваю, почему тебя зовут Адольф? Нет.
– Меня зовут Адольф, потому что моя мать назвала меня Адольф.
– А я сама назвала себя Одиннадцать-Тридцать. Я мать моего имени.
– А раньше?
– Мое первое имя? Если бы я хотела, чтобы его знали, я бы его сохранила.
– Почему Одиннадцать-Тридцать?
– Позже поймешь.
Она вздрогнула.
– Пожалуйста! Мы решили, что даем себе час или два. Два часа, когда Адольф и Одиннадцать-Тридцать любили друг друга, но еще не занимались любовью.
– Идем смотреть мои работы.
Он взял ее за руку и поспешил в направлении своей мастерской. Но вдруг остановился:
– А еще лучше – давай посмотрим твои работы.
– Мои? – пролепетала Одиннадцать-Тридцать.
– Да. Покажи их мне.
Одиннадцать-Тридцать вырвала руку и закричала на Адольфа:
– Это уж слишком! Он не верил, что я художница, а теперь хочет увидеть мои работы! Какой ты переменчивый, дружок. Я не такая. Я еще не успела забыть обиду. – Помолчав, она добавила тонким голоском: – Вообще-то, я только начинаю, у меня есть идеи, но показать почти нечего.
