Пьер Леметр - До свидания там, наверху
Наступил момент, когда Альбер, после того как перестал говорить, перестал есть; воцарилось молчание, из большой гостиной отчетливо слышалось позвякивание приборов, будто колокольчики. Наступил сложный момент, когда каждому казалось, что он плохо воспользовался обстоятельствами. Г-н Перикур погрузился в размышления. Мадлен взяла на себя обязанность поддерживать разговор:
– Кстати, господин Майяр, если вы не сочтете этот вопрос нескромным, в какой сфере вы работаете?
Альбер проглотил не жуя кусок пулярки, схватил свой бокал бордо, сделал глоток, что-то одобрительно пробормотав, чтобы выиграть время.
– В рекламе, – ответил он наконец, – я работаю в рекламе.
– Как увлекательно! – откликнулась Мадлен. – И что именно вы делаете?
Альбер поставил бокал, откашлявшись, сказал:
– Собственно говоря, я работаю не в самой рекламе, а в фирме, которая занимается рекламой. Я, видите ли, бухгалтер.
Это звучало похуже, он понял это по лицам, не так современно, не так увлекательно, к тому же это отсекло хорошую тему для разговора.
– Но я вникаю в дела, – добавил Альбер, ощутив разочарование аудитории. – Это весьма… Весьма интересный сектор.
Больше он не нашел что сказать. Он благоразумно отказался от десерта, кофе и коньяка. Г-н Перикур внимательно смотрел на него, чуть наклонив голову, тогда как Мадлен с естественностью, выдававшей большой опыт общения в подобных ситуациях, поддерживала совершенно бессодержательный разговор, не допуская простоев.
Альбер в холле, послали за его пальто, вот-вот появится молоденькая горничная.
– Господин Майяр, – сказала Мадлен, – громадное вам спасибо за то, что соблаговолили прийти к нам.
Между тем пришла вовсе не хорошенькая горничная, а другая, некрасивая, тоже молодая, но невзрачная, от которой веяло деревней. У той, хорошенькой, должно быть, уже закончился рабочий день.
Тут г-н Перикур вспомнил о ботинках, которые приметил прежде. Он опустил глаза, а гость тем временем облачался в свою перекрашенную куртку. Мадлен на ботинки не смотрела, она сразу их заметила: новые, блестящие, дешевые. Г-н Перикур задумался.
– Скажите, господин Майяр, вы ведь упомянули, что вы бухгалтер…
– Да.
Надо было получше приглядеться к этому парню: когда он говорит правду, это тотчас видно по лицу… Слишком поздно, ну и ладно.
– Так вот, – продолжил г-н Перикур, – нам нужен бухгалтер. Как вам известно, кредит сейчас на подъеме, страна должна инвестировать. В настоящий момент существует масса возможностей.
Какая жалость, что подобные выражения не использовал директор банка Парижского союза, который выставил Альбера за дверь несколько месяцев назад!
– Я не знаю, какое у вас было жалованье, – продолжил г-н Перикур, – но это и не важно. Знайте, что, если вы займете пост у нас, вам будут предложены наилучшие условия, я лично это вам обещаю.
Альбер сжал губы. Он был переполнен информацией, у него перехватило дыхание от такого предложения. Г-н Перикур благожелательно смотрел на него. Мадлен, стоявшая рядом, мило улыбалась, как мать, которая смотрит на ребенка, играющего в песочнице.
– Дело в том… – Альбер запнулся.
– Нам нужны молодые, динамичные и компетентные люди.
Перечисление этих качеств окончательно перепугало Альбера. Г-н Перикур говорил так, будто Альбер был выпускником Парижской высшей коммерческой школы. Кроме того, было очевидно, что он заблуждается относительно его особы, Альбер отдавал себе отчет, что покинуть живым особняк Перикуров уже чудо. А приближаться вновь к этой семье, пусть даже это будет связано с работой, притом что в коридорах маячит тень капитана Праделя…
– Большое спасибо, – сказал Альбер, – но у меня очень хорошая должность.
Г-н Перикур поднял руки, понимаю, ничего страшного. Когда за Альбером закрылась дверь, он на минуту задержался в задумчивости.
– Спокойной ночи, моя дорогая, – сказал он.
– Спокойной ночи, папа.
Он поцеловал дочь в лоб. Мадлен так целовали все мужчины.
20
Эдуар немедленно почувствовал, что Альбер разочарован. Он вернулся после своего свидания мрачным; с его подружкой все вышло не так, как он ожидал, несмотря на дивные новые ботинки. Или именно из-за них, подумал Эдуар. Зная, что такое подлинная элегантность, он невысоко расценил шансы Альбера, увидев, во что тот обут.
Войдя в комнату, Альбер отвернулся, будто оробев, что было странным. Обычно он, напротив, пристально вглядывался – все в порядке? Это был даже чересчур пристальный взгляд, доказывавший, что он не боится смотреть на лицо товарища, когда на том нет маски, как в этот вечер. Вместо этого Альбер уложил туфли в коробку, будто прятал сокровище, но без радости, сокровище не оправдало возлагавшихся на него надежд, и он винил себя в том, что поддался искушению, такие траты, притом что у них полно расходов, и все это – чтобы покрасоваться у Перикуров, даже маленькая горничная помирала со смеху. Он застыл на месте, Эдуар видел лишь неподвижную поникшую спину.
Это и побудило его решиться. А между тем он обещал себе ни о чем не говорить, пока его проект не будет полностью завершен, а до этого было еще далеко. Более того, он до сих пор был не совсем доволен уже сделанным, да и Альбер не в том настроении, чтобы беседовать о серьезных вещах… столько причин держаться первоначального решения открыть свой замысел как можно позже.
Эдуар вопреки всему решился выдать секрет лишь из-за печали, в которую погрузился товарищ. На самом деле этот довод лишь скрывал истинную причину: он спешил; с тех пор как после обеда он закончил рисунок с ребенком, изображенным в профиль, он сгорал от нетерпения.
Ну и бог с ними, с хорошими намерениями.
– По крайней мере, я хорошо поужинал, – сказал Альбер, не вставая.
Он высморкался, оборачиваться не хотелось, не стоит устраивать спектакль.
Эдуар переживал напряженный момент – момент победы. Не над Альбером, просто впервые с тех пор, как рухнула его жизнь, он остро ощущал победу, воображая, что теперь будущее зависит от него.
Альбер, потупившись, пробормотал «схожу за углем», Эдуару хотелось сжать его в объятиях, будь у него губы, он бы его расцеловал.
Альбер, спускаясь вниз, всегда надевал большие клетчатые тапочки, я сейчас, добавил он, будто это было необходимо уточнять; так пожилые супруги часто говорят что-то по привычке, не отдавая себе отчета, что значили бы их слова, если бы в них действительно кто-то вслушался.
Едва Альбер ступил на лестницу, Эдуар вскочил на стул, поднял люк, достал пакет, переставил стул, стряхнув с него пыль, он устроился на оттоманке, наклонился, достал из-под дивана свою новую маску, надел ее и, положив альбом с рисунками на колени, стал ждать.
Он слишком рано приготовился, время, казалось ему, тянулось медленно в ожидании, когда на лестнице наконец раздадутся шаги Альбера, грузные, так как ведро с углем – большое – весило чертовски много. Наконец Альбер толкнул дверь. Когда он поднял глаза, то в изумлении застыл, выпустив ведро, которое покатилось со страшным металлическим грохотом. Он пытался удержаться, вытянул руку, не нашел за что ухватиться, приоткрыл рот, чтобы не упасть в обморок, ноги его подкосились, наконец он рухнул на колени на пол, совершенно пораженный.
Маска, которую надел Эдуар, была большой, почти в натуральную величину, головой его лошади.
Эдуар вылепил ее из плотного папье-маше. Здесь было все: и коричневый, в темных прожилках цвет, и фактура лошадиной шкуры, сделанной из светло-коричневого, очень мягкого на ощупь плюша, и тощие свисающие брыли, длинная угловатая лошадиная морда, с разверстыми выемками ноздрей… громадные, с подшерстком приоткрытые губы – умопомрачительное сходство!
Когда Эдуар закрыл глаза, глаза закрыла и сама лошадь. Это она и есть. Альбер никогда не связывал лошадь и Эдуара.
Он был взволнован до слез, будто встретил друга детства, брата.
– Ну и ну!
Он одновременно плакал и смеялся, ну и ну, твердил он, стоя на коленях, он разглядывал свою лошадь, ну и ну… Это было страшно глупо, это он понимал, но ему хотелось расцеловать эту лошадь в громадные бархатистые губы. Альбер ограничился тем, что протянул указательный палец и дотронулся до губ. Эдуар узнал в этом давний жест Луизы, чувства захлестнули его. Что тут еще скажешь. Друзья хранили молчание, каждый был замкнут в своем мире, Альбер гладил лошадиную голову, Эдуар принимал ласку.
– Я никогда не узнаю, как ее звали… – сказал Альбер.
Даже великая радость всегда содержит легкую примесь сожаления, во всем, что мы переживаем, есть оттенок утраты.
Только потом, как будто он только что возник на коленях у Эдуара, Альбер заметил альбом для рисунков.
